Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2006
Обладание ядерным оружием — необходимое условие выживания
двух стран: Израиля и России
От автора | Настоящая статья была уже готова, когда в последнем номере “Знамени” за 2005 год появилась объемистая и крайне резко написанная работа Александра Храмчихина о военном строительстве в РФ. Тематические пересечения у меня с этим текстом были заметные, поэтому мой материал потребовал существенного сокращения и сосредоточения на более узкой теме. И все же полностью избежать повторений без потери связности не удалось. Нужно еще сказать, что я сторонник диаметрально противоположного подхода к изложению материала. У Эдварда Лира в одном из его лимериков есть персонаж, сэкономивший два галлона чернил тем, что не ставил точек над i. Это про меня — но не про А. Храмчихина. И наконец, предлагаемая статья — жанровый коктейль, где рассуждения публициста об общих проблемах перемежаются с деталями мемуарного и просто личного характера, поскольку сорок с лишним лет работы в научном секторе отечественного ядерно-промышленного комплекса сделали для меня позицию бесстрастного наблюдателя и аналитика невозможной.
Памяти Владимира Нечая
Эффективность ядерного оружия как инструмента сдерживания в крупномасштабных международных конфликтах демонстрируется двумя основными фактами. Во-первых, полувековым противостоянием коммунизма и капитализма, которое доходило до острейших кризисов (Берлин, Корея, Куба, Вьетнам, Камбоджа), но так и не вылилось в третью мировую войну. Во-вторых, существованием государства Израиль в предельно враждебном арабском окружении при проигрыше в живой силе на уровне один к ста — серьезных вооруженных столкновений не было уже более тридцати лет. В самое последнее время подобная стабилизирующая роль начала, будем надеяться, проявляться и в конфликте Индии с Пакистаном из-за Кашмира.
Разумеется, у этого хрупкого, худого мира есть кошмарная цена — постоянно висящая над человечеством угроза близкого к полному, а то и полного уничтожения в глобальной ядерной войне. Поэтому так естественно стремление избавиться от этой угрозы путем полного запрещения ядерного оружия и уничтожения его запасов под международным контролем. Эту цель декларируют многочисленные общественные движения и организации на Западе — но не действующие политики высшего уровня где бы то ни было! Причина последнего понятна: эта цель сегодня абсолютно, безнадежно недостижима, да и в качестве популистского лозунга она работает плохо. Реальная тенденция, увы, противоположна — ядерный клуб только расширяется. Стремление обзавестись собственным “ядерным зонтиком”, если тебя не прикрывает им могучий союзник, — неодолимо, и те, у кого он есть, будут его только укреплять и совершенствовать, с этим ничего не поделаешь, так что реверансов в сторону ядерного пацифизма настоящая статья не содержит. Достигнет ли человечество в сколько-нибудь обозримом будущем такого уровня всеобщего благоденствия, межрасовой, межэтнической и межрелигиозной гармонии, которые поставят задачу полного ядерного разоружения в разряд решаемых, — Бог весть. Поэтому сосредоточимся на вчерашней, сегодняшней и прогнозируемой реальности.
* * *
Начавшись в девяностые годы прошлого века, в веке наступившем идет бурный процесс превращения крупнейших развивающихся стран (люди моего поколения еще помнят, как их официально именовали “слаборазвитыми”) в промышленные и далеко не бедные государства. В пересчете на душу населения разрыв в экономических показателях с постиндустриальным Западом не сгладится еще долго, но по абсолютным цифрам он в важнейших случаях уже ликвидирован. В сегодняшнем, пока еще однополярном мире процесс превращения Китая в сверхдержаву номер два близится к завершению, после чего на превращение его в сверхдержаву номер один уйдет еще лет двадцать—двадцать пять, вряд ли больше — об этом открытым текстом начинают говорить даже американцы. Вклинится ли за этот срок Индия между КНР и США, вопрос открытый, но за рубежом середины века и это не исключено. Россия же сегодня — седьмая-восьмая по населению страна и девятая-десятая экономика мира, находящаяся за пределами этого нового, формирующегося клуба. И тут мы, скорее всего, имеем дело с “ножницами”, которые только начинают расходиться — экономика растет и будет расти, но население, увы, убывает, и этот фактор будет играть чем дальше, тем бо┬┬льшую роль. В любом случае в будущей первой тройке нас не видно, да не видно и на подступах к ней.
Если не произойдет какой-то внутренней катастрофы, стабильные элементы — площадь территории и протяженность границ — останутся неизменными. Эти два внушительных геополитических показателя служат сегодня опорой для патриотов-шапкозакидателей, но опора эта призрачна. Фактически именно она обусловливает многие реальные трудности и опасности нашего национального существования. Бескрайние просторы резко увеличивают все компоненты транспортных расходов — на перевозку пассажиров, сырья, продукции, перекачку жидкого и газообразного топлива, передачу электроэнергии от мест производства к потребителям — и замедляют, удорожают транспортные процессы. Соответственно увеличивается себестоимость всего и вся, и, де факто, возникает экономическая раздробленность страны, грозящая в случае серьезного кризиса превратиться в раздробленность политическую.
У большой территории есть и еще один своеобразный и менее очевидный изъян. Внешний мир становится все теснее, перенаселеннее, а пригодной для благополучной жизни человека земли все меньше. Сейчас редко вспоминают о том, что главным лозунгом агрессора, развязавшего Вторую мировую войну, был “недостаток жизненного пространства”. Он вполне годится и для третьей мировой войны, и одной из самых лакомых мишеней с этой точки зрения является, несомненно, Россия.
А помимо земли есть вода. Недостаток пресной воды уже сейчас во многих местах гораздо острее, чем недостаток земли или энергоресурсов. Минимальной потребностью в пресной воде для жителя развитой страны считается тысяча кубометров в год, а достаточным количеством — тысяча семьсот кубометров. Между тем, собственные ресурсы пресной воды в Кувейте — эта богатейшая страна страдает от жажды сильнее всех других — составляет всего одиннадцать (sic!) кубометров на душу населения в год, в Египте сорок с небольшим, в Объединенных Арабских Эмиратах шестьдесят, едва по двести кубометров набирается в Туркмении и Молдавии. Между тем, суммарный сток российских рек превышает четыре тысячи кубических километров в год — по двадцать с лишним тысяч кубометров на душу населения. Треть всей пресной воды на планете — наша. По оценкам Всемирной продовольственной организации, прибыль от торговли питьевой водой уже сейчас составляет десятки процентов от прибылей нефтяных компаний и растет быстрее. За нефть, как известно, воевали и воюют, конфликты из-за воды с обострением всемирной жажды тоже вполне прогнозируемы (на локальном уровне они случаются и сейчас). Мы же почти всю свою обильную пресную воду пока сбрасываем в Северный Ледовитый океан, в то время как у некоторых южных соседей не всегда есть стакан чистой воды, чтобы напиться, и ведро не слишком чистой, чтобы помыться…
Десятки тысяч километров наших границ, приобретших неожиданную и, местами, опасную прозрачность, сейчас труднозащитимы в крупномасштабных конфликтах, да, пожалуй, просто незащитимы с помощью обычных вооружений и скудеющей живой силы.
Так осталось ли реально у России хоть что-нибудь от имперского могущества советских времен, отбивавшего у кого бы то ни было охоту поточить о нас зубы и когти? А вот это и осталось — ядерно-ракетный щит, он же меч. И сегодня, если использовать сравнение, затасканное в Израиле, он уже и в нашем случае ближе к праще Давида, чем к палице Голиафа. Статья написана о некоторых аспектах эволюции нашего ядерно-оружейного комплекса в последнее пятнадцатилетие. Уроки из развития событий еще извлекать и извлекать.
* * *
Несмотря на неуместность в литературном журнале разговоров о технических деталях, в данном случае без некоторой толики такой информации не обойтись, поскольку ядерное оружие в совокупности со средствами его доставки к цели — это прежде всего исключительно сложная и наукоемкая техника. И ядерный заряд — не мина, не снаряд времен Второй мировой войны, которые, бывает, взрываются и пролежав в земле пятьдесят лет. За счет радиоактивного распада в ключевых компонентах заряда постоянно происходят разнообразные изменения, которые требуют контроля за его состоянием, профилактики с периодической разборкой. Развал Советского Союза нанес удар по этой налаженной десятилетиями системе. Процитируем для начала изданную в Сарове книгу “Безопасность российского ядерного оружия”: “Значительная часть ЯО* осталась на территории бывших республик СССР, которые не сразу решили передать ЯБП в Россию. В то же время республики не имели возможности продолжать эксплуатацию ЯБП, так как все предприятия — разработчики и изготовители ЯБП и их составных частей находятся на территории России. В связи с этим эксплуатация ЯБП на территории этих стран велась не в строгом соответствии с документацией разработчиков, не проводились в полном объеме регламентные работы, не заменялись своевременно составные части с истекшими гарантийными сроками, что создавало угрозу снижения безопасности ЯБП. Последующий вывоз ЯБП с территории бывших республик СССР в Россию с нарушенной структурой организации перевозок и системы физической защиты также обострил проблемы безопасности.
* ЯО — ядерное оружие, ЯБП — ядерные боеприпасы.
По международным обязательствам первоочередному сокращению подлежит современное оружие до истечения его гарантийных сроков. В то же время более старое оружие, снятое с вооружения в связи с истечением гарантийных сроков, Россия вынуждена хранить до его разборки сверх установленных по условиям безопасности норм времени. Это также создает более плотную загрузку складов. Требуется перестройка и переоснащение производства в связи с подавляющим преобладанием процесса разборки над сборкой. Необходимы новые хранилища для долговременного хранения ядерных материалов из разбираемых ЯБП. Увеличивается объем временного и длительного хранения радиационно-, пожаро- и взрывоопасных компонентов”.
Эти глухие меланхолические формулировки не дают полного представления о реальном драматизме ситуации, в которой оказался ядерно-оружейный комплекс России после распада СССР и особенно с наступлением жестокого экономического кризиса. Основная проблема, разумеется, — безопасность. Рассмотрим ее подробнее.
При создании ядерного оружия его разработчики решали две основные задачи. Первая: заряд должен взрываться, когда надо. Вторая: он не должен взрываться, когда не надо. Ни при каких обстоятельствах. Неосторожное обращение (или саботаж!) на всех стадиях изготовления элементов, сборки, разборки, профилактики, хранения и во всех мыслимых нештатных ситуациях — пожар на складе, катастрофа бомбардировщика или ракетоносителя, диверсия, похищение с попыткой несанкционированного использования — вероятность ядерного взрыва должна быть нулевой.
Вторая задача, несомненно, важнее первой — если в реальной ядерной войне один или несколько зарядов не сработают, разница невелика. А если хоть один случайно взорвется в мирное время, последствия понятны. И до сих пор таких случаев не было, хотя происшествия с носителями происходили во всех ядерно-оружейных странах, включая серьезные катастрофы (в прессе недавно мелькнула цифра — двести тридцать три случая, но ее происхождение мне неизвестно). У американцев для таких ситуаций было кодовое название “Сломанная стрела”, и это словосочетание звучало в служебном эфире. Достаточно убедительным доказательством устойчивости ядерных боезарядов к внешним воздействиям служит и факт создания ядерных снарядов для обычной стволовой артиллерии — по ударной силе редко что сравнится с механическими нагрузками при выстреле из орудия (теперь эти боеприпасы вроде бы повсеместно сняты с вооружения).
Ядерный взрыв начинается с обычного химического взрыва, с имплозии, обжимающей урановую или плутониевую сферу и уменьшающей ее объем в разы. Плотность делящегося материала в те же разы увеличивается, критичность, пропорциональная квадрату плотности, зашкаливает за единицу, развивается цепная реакция, заряд начинает работать. А форма шара при сжатии ударной волной взрыва должна сохраняться идеальной. Поэтому разработка и производство изделий с самого начала опирается на виртуозные, прецизионные операции с обычной взрывчаткой и с системами ее многоточечного, скрупулезно скоординированного во времени и пространстве подрыва. В ядерных центрах работают не только крупные ученые-ядерщики, но и пиротехники высшего класса*.
* Без черного юмора не обходилось. Вот анекдот советских времен, не так давно напечатанный в “АиФ”. В областном центре произошел взрыв в троллейбусе. Руководство звонит директору ВНИИТФ: “Георгий Павлович, есть подозрение, что взрывчатка была из вашего института”. — “А город цел?” — “Цел”. — “Тогда это не наша взрывчатка…”
Наличие в каждой единице ядерного оружия большого количества обычных взрывчатых веществ и служит основным источником опасности случайного срабатывания. Эту опасность сознавали с самого начала. В первой серийной ядерной бомбе в СССР было даже использовано раздельное хранение заряда взрывчатого вещества для осуществления имплозии и узла с делящимся материалом. Окончательная сборка бомбы производилась только перед самым вылетом самолета для выполнения боевой задачи. Бомбы хранились в разобранном состоянии, причем их элементы помещались в разных складах.
Но тяжелым недостатком метода была, разумеется, необходимость частой сборки-разборки заряда вне заводских условий и резкое снижение боеготовности оружия. Оставался открытым и вопрос о безопасности полностью собранной бомбы. Для устранения этих недостатков в 1957—1960 годах были разработаны заряды, удовлетворяющие условию ядерной безопасности при подрыве взрывчатого вещества в одной точке, что исчерпывало случайные ситуации и исключало ядерный взрыв при аварийном воздействии. Но застраховаться нужно и от попыток диверсии. С этой целью все критические цепи в автоматике заряда постоянно заблокированы, а в его конструкцию введены так называемые необслуживаемые зоны, закрывающиеся крышками со специальными замками, частично разрушающими заряд и выводящими его из строя при любой попытке ошибочного или злоумышленного вскрытия.
В целом же обеспечение безопасности зарядов — самая закрытая часть всех ядерных программ, поэтому, ясное дело, ничего конкретного об этом не публикуется, но догадываться на основании того, что известно, можно.
Решены были обе упомянутые выше задачи. И над второй работали головы того же класса, что над первой. Так что все эти киноштучки, бонды-шмонды с захватом и угрозой немедленного использования боеголовок и бомб — чушь. Никакие похитители активировать заряд и вызвать ядерную детонацию не смогут. Разобрать, основательно повозившись, наверное, разберут, но сложная, синхронизованная по микросекундам система подрыва с зашифрованным управлением при этом необратимо разрушится. Критмассы, даже по кускам, там нет, так что центральная часть, сердечник — лишь инертный металлический шарик. Ну, если плутониевый, то порядочно радиотоксичный, но по поводу радиотоксичности плутония шума больше, чем дела. А разработать инициатор для центральной части современных параметров можно только пройдя весь путь, на который великие державы потратили десятки лет. Один мой коллега, поработавший в ядерно-оружейном комплексе, высказывал мнение, что полную синьку конструкции новейшего заряда можно хоть в газетах распечатать — воспроизвести ее в натуре никто из потенциальных ядерных террористов не сможет, слишком много там неочевидных технологических хитростей.
Не устану подчеркивать: всё только что сказанное никоим образом не означает, что допустимы какие-то компромиссы и послабления в обеспечении режима нераспространения и борьбы с угрозой ядерного терроризма. Просто самая реальная угроза — терроризм под государственным патронатом и прикрытием, оперирующий необходимыми человеческими и материальными ресурсами и защищенный национальным суверенитетом.
Вот какой эксперимент был проведен американцами еще сорок лет назад. В начале шестидесятых годов они собрали в одной казенной лаборатории, не имевшей никакого отношения к ядерным исследованиям, трех только что защитившихся головастых молодых физиков, опять-таки не ядерного профиля и без всяких допусков к секретам, и заказали им детальный технический проект ядерного заряда. Они сделали его за два с половиной года. Проект послали на экспертизу в оружейный центр, и там с ужасом признали созданную конструкцию абсолютно работоспособной. Ни второго Ферми, ни второго Оппенгеймера не понадобилось. Это в Лос-Аламосе времен Манхэттенского проекта было полно нобелевских лауреатов. В конкурирующем Ливерморе их не было совсем, но эта лаборатория со своими задачами справилась.
Разработкой и производством ядерных боеприпасов и специальных материалов для них в Советском Союзе традиционно занимались предприятия и научно-исследовательские организации, расположенные в закрытых территориально-административных образованиях Минсредмаша (ЗАТО), которых до сей поры, уже в системе Федерального агентства по атомной энергии (Росатома), насчитывается десять: Железногорск (Красноярск-26), Заречный (Пенза-19), Зеленогорск (Красноярск-45), Лесной (Свердловск-45), Новоуральск (Свердловск-44), Озерск (Челябинск-65), Саров (Арзамас-16), Северск (Томск-7), Снежинск (Челябинск-70), Трехгорное (Златоуст-36).
Многие бюджетные организации, да почти все, кроме органов власти, оказались в девяностые годы в тяжелом финансовом положении, но для ЗАТО, прежде всего для огромных федеральных ядерных центров-близнецов в Сарове (ВНИИЭФ — Всероссийский научно-исследовательский институт экспериментальной физики) и Снежинске (ВНИИТФ — Всероссийский научно-исследовательский институт технической физики), эти тяготы оказались особенно болезненными. И дело не только в том, что изоляция в ЗАТО и специфика профессии снижали шансы на альтернативное трудоустройство или побочные приработки. Сама психология ядерных оружейников, система их подготовки и воспитания не поощряли предприимчивости, кадровой подвижности, ориентировали на пожизненную лояльность единственному, но щедрому и заботливому работодателю, что для подавляющего большинства работников при советской власти и реализовалось. И конечно, тяжелым ударом, помимо навалившейся бедности, стали заброшенность, пренебрежение, в котором они — элита из элит! — вдруг оказались. Вынесли это не все. В начале октября 1996 года произошло неслыханное: группа ядерщиков, в том числе сотрудники федеральных центров, пикетировала здание Минфина РФ в Москве, протестуя против невыплаты зарплаты (во ВНИИТФ на этот момент работало шестнадцать тысяч человек из полного населения городка в сорок шесть тысяч). А вечером 30 октября 1996 года в своем рабочем кабинете застрелился Владимир Нечай, директор ВНИИТФ. Он оставил на столе лишь короткую записку: “Прошу похоронить в пятницу”.
Тут неизбежно лирическое отступление.
* * *
Начиная со второго курса я учился с Володей Нечаем в одной группе по подготовке теоретиков на факультете теоретической и экспериментальной физики МИФИ. Группа была разбита на две маленькие — по полтора десятка человек — подгруппы, куда после второго семестра отобрали отличников с разных факультетов, в том числе и нас с Нечаем.
Учился он блестяще, впрочем, этим удивить было трудно — большинство студентов группы закончили институт с отличием, а были и такие, кто за пять лет учебы ни одной четверки на экзаменах не получил. Я, хоть и был, как и Нечай, не москвич, в отличие от него ни дня не жил в общежитии, и познакомились мы поближе во время двух турпоходов в знаменательное для страны время — с пятьдесят шестого на пятьдесят седьмой год. Расскажу кратко об этих эпизодах, они могут пригодиться для подробной биографии Владимира Зиновьевича Нечая, которую, я думаю, когда-нибудь напишут и издадут. Он был и остается самой трагической и одной из самых закрытых фигур в истории отечественного ядерного проекта.
Летом пятьдесят шестого года мы группой из восьми человек, включая трех девушек с нашего курса, отправились на Телецкое озеро. Тогда — еще до эпохи подвесных лодочных моторов! — это был, в общем-то, дикий край с непугаными рябчиками и хариусами и крошечной турбазой в Артыбаше, куда из Бийска попадали на грузовиках размытым горным проселком. Сто пятьдесят километров ехали целый день. По дороге увидели на обочине задранную медведем корову — это, как увидим ниже, была не последняя встреча такого рода.
Мы были самодеятельными, не путевочными, туристами, сняли в Артыбаше у местного жителя отличную четырехвесельную шлюпку — для такой компании, правда, маловатую — с необъяснимым для Горного Алтая именем “Эсперо”, гордо выведенным на носу, и поплыли потихоньку.
Первая дневка — не на третий ли день, двигались мы расслабленно, народ подобрался склонный к созерцательности — была на “кордоне Кокши”, где в озеро впадает одна из трех питающих его значительных речек. Там в избе жил немолодой лесник с женой. Вечером накануне нашего приезда у них случилась беда — медведи задрали корову с теленком, которые паслись в тайге буквально рядом с домом. Зверей было три — медведь, медведица и медвежонок, каждый гнался за своей жертвой — коров тоже было три, считая теленка. Одна спаслась, добежав до подворья. Теленок прыгнул в реку, но медвежонок догнал его на другом берегу и прикончил.
Деваться с мясом леснику было некуда, кроме как в Артыбаш на веслах за пятьдесят верст, и он продал нам за четвертак огромный, килограммов на шесть, кусок задней части. Вот уж был пир так пир! И после этого хозяину повезло — сверху, с Челушмана, проходил небольшой катерок, который захватил его в Артыбаш (когда я вновь приехал через шесть лет на Телецкое, кордона на Кокши уже не было, медведи лесника выжили).
Расслабленные грандиозным ранним ужином, мы резались в преферанс на огромном плоском камне у устья речки. И тут из прибрежных кустов показалась странная процессия с рюкзаками и посохами. Впереди шел высокий седой человек, показавшийся нам глубоким стариком (а было ему пятьдесят три года), за ним косматое существо в ковбойке и подвернутых до колен брюках, в котором мы не сразу признали женщину, и молодая пара. Они подошли к нам, мы поздоровались, но, увлеченные игрой, без особой приветливости. “Старик” постоял, наблюдая, остальные пошли на опушку, явно собираясь разбить лагерь.
— Вы, ребята, откуда?
— Из Москвы.
— Учитесь?
— Да, в МИФИ.
— О, я там когда-то работал, еще не так давно.
Мы опустили карты.
— А кем вы работали?
— Заведовал кафедрой теоретической физики…
Наши отвисшие челюсти захлопывались долго. Это был академик Михаил Александрович Леонтович, основатель отечественной школы физики плазмы и термоядерного синтеза, получивший за эти исследования через два года Ленинскую премию. А еще, как мы узнали позже, он был высококлассным горным туристом, настоящим знатоком Алтая. Мы потом заходили в их лагерь и были поражены двухфунтовыми спальниками на гагачьем пуху и невесомыми палатками, которые в свернутом виде помещались чуть ли не в карман — гималайское снаряжение.
Обменялись чтивом. Не помню, что мы дали Леонтовичу, но он нам — довольно давний номер югославской газеты “Борба” и со значением указал на небольшую, обведенную карандашом заметочку. Она сообщала о возвращении Сталин-аллее в восточном Берлине ее исторического названия Унтер-ден-Линден. Письмо Хрущева XX съезду нам зимой зачитывали, но оно было вроде как секретным, и эта заметка была, пожалуй, первым на моей памяти указанием в доступной прессе на начинавшиеся в СССР и в Восточном блоке перемены.
В те времена не только подвесные моторы были в будущем. Не существовало еще и диметилфталата. Володя Нечай был из тех, кого медики называют эксудатиками, его кожа реагировала на комариные укусы раздражением и болезненными отеками, и он ходил, как сегодняшние бойцы интифады, с лицом, наглухо закутанным в полотенце, одни глаза — так и вижу сейчас эту фигуру.
Через полгода, на зимние каникулы, мы, уже гораздо более широкой группой, чуть не двадцать человек, отправились в Карпаты, в лыжный поход. В горах никто из нас зимой не бывал, лыжи у всех были равнинные, с обычными креплениями Рота-Фелла, о маршруте не имели никакого представления, надеясь все узнать и уточнить на месте. Остановить было некому, и это чуть не кончилось плохо.
Денег лишних, а то и никаких, ни у кого не было, мы искали, по-нынешнему говоря, спонсоров, и нас пригрела военная кафедра, обусловив свою помощь тем, что поход объявлялся военизированным, а мы обязывались по двадцать минут в день двигаться в противогазах, которыми нас заботливо снабдили и которые, разумеется, были “забыты” в Москве. А помощь была существенной — нас обеспечили билетами в воинские вагоны!
Мы заблудились в зимних Карпатах, в опустившемся тумане, на втором переходе (шли из Ясиней, сейчас уже и не вспомню куда, но именно туда и не попали). Валясь с ног от усталости, мы в два часа ночи оказались на крутом склоне у обрыва над неизвестной речкой и заночевали в снегу — засунули ноги в рюкзаки, сомкнулись, накрывшись одеялами, продремали, дрожа, до утра. Бесполезные лыжи мы задолго до этого бросили. Температура была около нуля, будь минус десять, можно было и не проснуться…
Но на рассвете где-то буквально рядом зачихал и заработал мотор трелевки. Мы не дошли до поселка лесорубов метров восемьсот! Все-таки Карпаты не Сибирь. Отогрелись, отрядили группу за оставленными лыжами. Несколько человек сильно простудились, некоторые, суша ботинки у огня, сожгли ранты. У нас с Нечаем обошлось, и ополовиненная группа ушла на другой день после вынужденной дневки на самый длинный, примерно сорокакилометровый, этап через перевал Говерла-Петрос — двадцать километров в гору, двадцать с горы. Остальные добирались поездом. Это было самое тяжелое испытание моих физических возможностей в жизни, больше я таких подвигов никогда не совершал. Но тогда дошли, ничего. Особенно хорошо получилось под гору, хоть в снегу и навалялись.
А обратная дорога в Москву запомнилась по-особому. Минувшей поздней осенью была подавлена революция в Венгрии, и с нами в солдатских вагонах через Львов возвращались на родину, с орденами, из госпиталей участники этой акции “братской помощи”. Вот уж мы наслушались! Этот год произвел переворот в моем сознании, я стал присматриваться к окружающему и делать выводы.
Последний раз я видел Володю Нечая в день распределения на преддипломную практику и диплом в пятьдесят восьмом году. До этого с нами проводили собеседования разные рекрутеры. Двое из них не отрекомендовались и ничего не говорили ни об организациях, которые они представляли, ни об их дислокации, ни о характере предстоящей деятельности, лишь — интересная работа по специальности, хорошо оплачиваемая, с большой перспективой, жилищные условия лучше, чем в любом другом месте.
Если бы мои родители не переехали к этому времени с Урала в Малоярославец-1, незадолго до этого названный Обнинском, я бы почти наверняка “загремел” в Арзамас-16 или Челябинск-70 — неразговорчивые работодатели были именно оттуда. Этот выбор мне, как и другим, настойчиво рекомендовали — бум с мегатоннами был в самом разгаре, работники требовались. Глядишь, поработал бы потом под началом Владимира Зиновьевича, помотался бы на Новую Землю, пока там гремело. И насчет условий нас не обманывали.
Каждый должен был написать заявление о распределении. Я задумался над определенной, но вежливой формулировкой и написал в конце концов: “При распределении прошу учесть мое желание заниматься ядерной и нейтронной физикой и работать в Обнинске”. “Прошу учесть мое желание” так понравилось однокашникам, что этот оборот сдули почти все! Тогда я даже несколько обиделся и этот эпизод запомнил. А он прогнозировал мою будущую судьбу писателя на канцелярите — сотни печатных листов на двух языках, в основном разнообразное попрошайничество в адрес всевозможных инстанций, начальников и спонсоров. Я был красноречивым попрошайкой, поэтому такую работу мне поручали чаще, чем другим. Но есть мастера этого дела и похлеще, у которых черновики решений коллегии министерства или констатирующие части в проектах постановлений правительства читаются, как поэмы в прозе…
Насколько я помню, оружейниками из нашей группы стали шесть человек. Никого из них я больше не видел никогда.
* * *
Нечай был директором ВНИИТФ в труднейшие годы — с 1988-го. По поводу отчаянного положения Федерального ядерного центра он неоднократно — и безрезультатно — обращался в Москву. И помощи ждал. Но она не пришла, а накануне смерти он получил свою зарплату за май-месяц — пятьдесят долларов по тогдашнему курсу. Его подчиненные — независимо от занимаемой должности — получили шестьдесят процентов ставки директора. (Тут стоит сказать, что многомесячный долг государства по зарплате ВНИИТФ составлял всего несколько миллионов долларов, в то время как годовые бюджеты лабораторий Сандия и Лос-Аламос — примерных американских аналогов наших федеральных ядерных центров — давно зашкалили за миллиард долларов каждый).
У создателей обычных вооружений — стрелкового оружия, артиллерийской, бронетанковой, авиационной и даже ракетно-космической техники всегда был и в условиях рыночной экономики стал наращиваться экспортный потенциал. У ядерных оружейников его, естественно, нет и быть не может, что усугубляет их трудности.
Известие о самоубийстве Владимира Нечая получило большой общественный резонанс и что-то все-таки сдвинуло. Через две недели Госдума приняла постановление “О критической ситуации с финансированием работ по созданию, совершенствованию и эксплуатации ядерного оружия”. И хотя было ясно, что денег на ядерные НИОКР у государства нет, 31 июля 1998 года (за две недели до дефолта!) были внесены наконец изменения и дополнения в Закон о ЗАТО. Теперь их администрация могла предоставлять “дополнительные льготы по налогам и сборам юридическим лицам, зарегистрированным в качестве налогоплательщиков в налоговых органах закрытых административно-территориальных образований”.
ЗАТО стали офшорами. Результаты не замедлили сказаться. Их администрация могла снижать регистрируемым на их территории компаниям и местные, и федеральные налоги. Там стали регистрировать часть своего бизнеса не только многие компании по добыче и переработке органического топлива и металлургические предприятия, но и производители водки и пива, табачных изделий. Уже в следующем году бюджеты многих ЗАТО стали бездефицитными, хотя градообразующие предприятия по-прежнему не имели госзаказа. Приехав как-то примерно в это время в командировку в Саров, я был поражен размахом и качеством дорожно-ремонтных работ — такое доводилось видеть до этого лишь на Западе. Теперь мэры ЗАТО не только давали налоговые отсрочки “почтовым ящикам”, но и подкидывали деньги на зарплату.
Идиллия в чистом виде продолжалась недолго. Сперва право на льготы оставили лишь тем предприятиям, которые держали в ЗАТО львиную долю основных фондов и персонала. Потом последовало ограничение на предоставление льгот на федеральную часть налога. В 2002 году были отменены и региональные налоговые льготы, кроме четырех процентов налога на прибыль. И наконец, все послабления были окончательно ликвидированы с 1 января 2004 года.
Но эта передышка имела заметное положительное значение — уже начался уверенный экономический рост, финансы окрепли, и государство вспомнило про ядерную оборонку. Я не работаю в Минатоме уже три года, но, по слухам, выделяемые на эти цели бюджетные средства по крайней мере поступают “день в день и рубль в рубль”. Дай-то Бог. А в сентябре 2005 года президент подписал указ о дополнительном социальном обеспечении работников ядерного оружейного комплекса, предусматривающем фактически существенное увеличение пенсионных выплат. Лучше поздно, чем никогда.
* * *
В цифрах есть нечто, чего в словах,
Даже крикнув их, нет.
Иосиф Бродский
Говоря о девяностых годах в ядерной отрасли в связи с оружием и оружейными ядерными материалами, нельзя не вспомнить о самом известном и реально важнейшем внешнеторговом проекте Минатома того периода — об обросшей многочисленными домыслами и сопровождаемой драматическими коллизиями “сделке ВОУ-НОУ”*.
В соответствии с межправительственным соглашением между Россией и США от 18 февраля 1993 года “Об использовании высокообогащенного урана, извлеченного из ядерного оружия” российская сторона обязалась поставить американцам уран низкого (реакторного) обогащения, полученный изотопным разбавлением (“разубоживанием”) пятисот тонн оружейного урана из демонтированных боеголовок (напомню, что к этому времени были уже заключены и выполнялись соглашения о сокращении ядерных вооружений, в результате чего обе стороны ликвидировали до девяноста процентов своих ядерных боеприпасов с высвобождением огромного количества делящихся материалов). Ежегодные поставки должны были нарастать с первоначальных десяти до тридцати тонн эквивалента ВОУ в год. Соглашением оговаривалось использование российской стороной доходов от сделки для следующих основных целей: конверсия оборонных предприятий, повышение безопасности атомных электростанций, очистка окружающей среды в загрязненных районах, строительство и эксплуатация установок для реализации самой сделки. Конверсия и безопасность — очень широкие цели, оставлявшие руководству Минатома заметную свободу рук в маневре с получаемыми значительными средствами — сотни миллионов долларов ежегодно. Будучи в те времена заместителем директора по фундаментальным исследованиям в крупном институте, я хорошо помню эту палочку-выручалочку, которая работает до сих пор.
Соглашение — не без скрипа, разнообразных трудностей и мелких срывов — в общем, выполняется и, несомненно, полезно и выгодно российской стороне. Но в самом конце девяностых годов случилось нечто, трудно представимое. Один сибирский пенсионер, обиженный на Минатом, разослал по всем ветвям власти, начиная с президента, длинные письма, где утверждал, что реальная стоимость пятисот тонн ВОУ составляет не двенадцать миллиардов, а восемь триллионов долларов! То, что эта безумная сумма превышала весь ВВП Советского Союза за десятилетия существования ядерной программы, автора писем не смущало, и, что гораздо более удивительно, это не смутило и адресатов! В бредовой аргументации пенсионера никто не разбирался, все ухватились за цифру. Пресса, прежде всего левая, наполнилась гневными обличениями атомных предателей, продающих ядерный щит родины за копейки. Зашевелились Счетная палата, Госдума и Совет Федерации, стала проявлять признаки жизни прокуратура. Перед зданием министерства на Большой Ордынке прошел митинг, собравший не так много участников, но тучу телевизионщиков. Окна моего кабинета на третьем этаже выходили на Ордынку, из матюгальника доносились леденящие душу призывы…
Поверить в происходящее было трудно, но куда деваться? По касательной и мне пришлось принять участие в составлении письменных объяснений и присутствовать на заседании одного из комитетов Совета Федерации, разбиравшего пенсионерскую инвективу. Мы, вызванные на ковер работники министерства во главе с двумя первыми заместителями министра, не знали, куда глаза девать, такую приходилось выслушивать ахинею, всерьез изрекаемую членами верхней палаты парламента, тогда целиком состоявшей из губернаторов. Ситуация была чисто кафкианская, она как нельзя лучше иллюстрировала создавшееся в стране после Чернобыля положение, когда не только способность рассуждать логично и непредвзято, но и арифметика за шестой класс, и простая житейская рассудительность покидают головы большинства наших сограждан, если речь заходит об атомных проблемах. Поэтому здесь необходимо сказать несколько слов о существе и количественной стороне вдруг возникшего вопроса.
В истории техники и, шире, материальной культуры вообще известна масса случаев, когда некое вещество, на момент разработки метода его получения или обнаружения в природе, считалось, ввиду редкости или трудоемкости в изготовлении, буквально драгоценностью. Для наших целей лучшим примером является металл алюминий. Открыт алюминий в начале XIX века, получили его из природных соединений химическим способом, очень громоздким и неэффективным, а поэтому он был страшно дорог — дороже золота! Изделия из алюминия — его тогда называли “серебром из глины” — были впервые представлены на Парижской Всемирной выставке 1855 года и шли по 1,2 золотого рубля за грамм, а для двора королевы Виктории был изготовлен парадный сервиз из алюминия. Химия помаленьку совершенствовалась, алюминий медленно дешевел, а потом произошел прорыв — этот металл научились получать электролизом глинозема. Цена полетела вниз и к началу Первой мировой войны снизилась по сравнению с первоначальной примерно в тысячу раз — около рубля давали уже не за грамм, а за килограмм алюминия. Его мировая добыча выросла с трехсот килограммов в 1888 году до восьмидесяти тысяч тонн в 1914 году.
Совершенно то же самое произошло — и также примерно за пятьдесят лет — с обоими основными делящимися ядерными материалами оружейных кондиций — ураном высокого обогащения по изотопу 235 (93 процента) и плутония с таким же содержанием изотопа 239. Для получения килограммов этих изотопных смесей, использованных в первых ядерных зарядах, была построена целая новая отрасль промышленности с сотнями тысяч работников, поэтому вопрос о какой-то коммерческой цене материала особого смысла не имел. Однако если ее попробовать прикинуть, то, конечно, получатся несусветные миллиарды — именно о них вспоминали те, кто обвинял Минатом в разбазаривании национальных сокровищ. А какова реальная ситуация сегодня? Вопрос важный, поэтому позволю себе несколько цифр.
Затраты на обогащение складываются из двух составляющих: цены природного урана, из которого извлекается редкий изотоп, и стоимости самого изотопного обогащения, которая измеряется в так называемых ЕРР — единицах работы разделения. Полезно запомнить единственную постоянную цифру — двести. Для получения килограмма оружейного урана нужно затратить двести килограммов природной смеси изотопов и примерно двести же ЕРР. Таким образом, для определения рыночной цены оружейного урана нужно сложить цены килограмма сырьевого урана и одной ЕРР и умножить сумму на двести. Ценовые составляющие, как и всё на рынке, подвержены колебаниям. На момент заключения соглашения по ВОУ-НОУ килограмм природного урана стоил примерно тридцать долларов, а одна ЕРР — восемьдесят долларов (это, заметим, в лучшем случае, на гранитно защищенном европейском рынке услуг по обогащению, куда нам ходу практически нет). Произведя упомянутые арифметические операции, получаем цену килограмма ВОУ — двадцать две тысячи долларов. Минатом продавал его американцам по двадцать четыре тысячи, отвоевав добрую половину их внутреннего рынка и вызывая зубовный скрежет конкурентов как в США, так и в Европе. Разделительные производства работают с большой недогрузкой во всем мире, они создавались под амбициозные программы ядерной энергетики в семидесятых годах. Сколько угодно урана любого обогащения вам наваляют не только во Франции, но хоть в Бельгии, где доля АЭС в энергетике доходила до семидесяти процентов и где разделительные мощности на душу населения не слабее, чем у ядерно-оружейных держав. Но эти аргументы на законодателей и журналистов, завороженных долларовыми триллионами, странным образом не действовали.
Тут же следует сказать, что сами по себе излишки урана оружейного обогащения являются чистым балластом — прямое его использование в энергетических реакторах запрещено международными соглашениями, к которым Россия присоединилась (теоретически допустимая верхняя граница — двадцать процентов, практическая в Европе — пять). Балласт этот весьма дорогостоящий. Наша цифра не афишируется и наверняка ниже американской, но последнее, что я слышал от американцев в конце девяностых годов, — два доллара за грамм в год. Сейчас, в связи с антитеррористическими мерами в хранилищах, эта цифра наверняка выше, но и два доллара означают, что двенадцатилетнее хранение оружейного урана целиком съедает его рыночную стоимость. Наши новые хранилища соответствуют международным стандартам — и стоят соответственно.
Полный объем запасов оружейного урана является, разумеется, одним из важнейших государственных секретов (а теперь становится и полновесным коммерческим секретом), но одно можно сказать с полной уверенностью: то его количество, которое после завершения поставок по сделке ВОУ-НОУ останется лежать в российских складах, с большой лихвой покрывает все мыслимые оборонные потребности страны, и военные, знающие истинное положение вещей, с этим согласны.
Шумиха с триллионами в конце концов как-то все-таки сошла на нет*, но если вы сейчас поищете в Интернете словосочетание “цена высокообогащенного урана”, то вряд ли найдете что-то близкое к реальности, а восемь триллионов долларов — в сотнях документов.
* Настоящая статья была уже написана, когда по ТВЦ прошла продолжительная передача, в которой бред про восемь триллионов воспроизводился во всех деталях.
* * *
В заключение — замечание, несколько выходящее за обозначенные рамки темы, но тесно с ней связанное. Старая истина “народ, не желающий кормить своих военных, будет кормить чужих” стала в нашей прессе общим местом, но совершенно то же самое можно сказать и про ученых. Сделаем некоторые — очень приблизительные — прикидки. Российский импорт из стран дальнего зарубежья составил в 2004 году около шестидесяти миллиардов долларов. Не менее двух третей в нем — продукция высокотехнологичных отраслей (таковой можно считать практически весь импорт с Запада, даже сельхозпродукцию). Расходы на НИОКР в этих отраслях в развитых странах составляют минимум десять процентов стоимости продукции, значит, мы платим зарубежным ученым не меньше четырех миллиардов долларов в год. А сколько мы платим своим?
Процитируем высказывание министра образования и науки Фурсенко: “Что касается обязательств государства перед наукой, то ее финансирование будет поднято с 46,2 млрд. руб. в 2004 году до 110 млрд. руб. в 2008-м. Ставится задача — в 2008 году довести государственные расходы на одного научного сотрудника до 750 тыс. руб. в год, то есть в 5 раз выше, чем сейчас”. Таким образом, российская гражданская наука — речь явно идет только о ней — получает от нашего правительства раза в два с половиной меньше, чем зарубежная гражданская наука от того же российского правительства!
Попробуем еще понять, что в процитированной фразе министра написано между строк.
Во-первых, увеличение расходов на одного научного сотрудника в пять раз при росте полной суммы в два с половиной раза означает, что численность научных работников, финансируемых из бюджета, планируется сократить вдвое.
Во-вторых, ВВП России составил в 2004 году примерно 15 триллионов рублей, от которых 46,2 миллиарда составляют всего 0,3 процента. Это нищенский показатель. Что-то лепетать в оправдание такой ситуации власть еще могла в начале девяностых годов. Но нынче, при золотовалютных резервах в сто шестьдесят миллиардов долларов, — пятый показатель в мире, ни в США, ни в Европе такого нет! — и при триллионном, в рублях, стабилизационном фонде иначе как национальным позором подобное положение назвать нельзя. А среди “национальных проектов” науки нет как нет.
Разумеется, этот вопрос заслуживает гораздо более развернутого обсуждения, но в основную задачу настоящей статьи оно не входило. Реформа отечественной гражданской науки только начинает попадать в фокус общественного внимания. Будем надеяться, что это все-таки поспособствует выработке разумных решений.