Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2006
От автора | Этот рассказ входит в цикл “Вот моя деревня”, уже знакомый читателям журнала (см. “Знамя”, 2003, № 2).
“Иной раз в наших местах задаются такие характеры, что как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнить без душевного трепета”.
Н. Лесков. “Леди Макбет Мценского уезда”
“Наши места”, о которых упоминает русский классик, это, надо понимать, вся Россия целиком. Потому что, в какие бы стороны ни занесла тебя судьба, дальние ли от центра, или поближе к нему, ты рано или поздно непременно столкнешься лицом к лицу именно с таким характером. И потом уже, по прошествии некоторого времени трудно будет даже вспомнить: от чего именно ощутил ты “душевный трепет” — от страха ли, изумления, или же — невыносимого отвращения.
Я ничуть не сомневаюсь и в том, что и здесь, в столице нашей родины, встречаются в немалом количестве персонажи, описанные в свое время Лесковым. Да и как же им тут не оказаться среди неисчислимого, громадного населения!
Но вот ведь что удивительно, вот что поразило меня самою больше всего: в нашей, затерянной среди лесов и полей деревушке с единственной улицей, равной длине какого-нибудь среднего столичного переулка, также вдруг объявился тот самый зловещий и легко узнаваемый женский характер. Да к тому же не где-то на деревенской окраине, а в самой непосредственной близости от нас, проще сказать — в соседнем, стоящем против нас доме.
…Между прочим, я вполне могу предположить, что с первого взгляда она вам даже понравится: бойкая белорукая и белоногая бабенка с круглым розовым лицом и русыми зачесанными назад волосами. Пухлые ее губы как бы всегда готовы сложиться в чуть подобострастную улыбочку. А ее глаза… Вот как раз глаза моей соседки описать труднее всего. Из-за ее странной привычки не смотреть прямо в лицо собеседнику. Только в первую секунду покажется вам, что вы встречаетесь с нею взглядом, но тут же этот прозрачный взгляд плывет куда-то мимо тебя, проливается где-то в стороне, словно вода из неловко наклоненной посудины.
Наше с нею знакомство началось с того, что соседка, перейдя улицу и растворив калитку, спросила, нет ли у нас для нее какой-никакой работы. Работы на нашем большом, довольно запущенном участке было хоть отбавляй. Мы поручили в тот день Зинаиде вскопать поляну перед домом в надежде превратить ее потом в красивый газон. На ловкость, с какой соседка принялась за работу, приятно было смотреть. Тяжелая лопата так и ходила в ее сильных руках. Однако то ли вспашка была недостаточно глубокой, то ли мы сами оказались никудышными хозяевами, но только к следующей весне вместе с хилой газонной травой на перекопанном участке взошло несметное количество чудовищной величины сорняков.
У нашей белотелой и пухлогубой соседки имелся муж — долговязый мрачноватый и молчаливый тракторист Виктор. Целыми днями по весне и осени его видавший виды трактор тарахтел в окрестных полях, то утробно завывал возле самой деревни, то глухой его рокот доносился откуда-то издалека, от самой опушки леса.
Однажды сломалась наша собственная машина, и сосед-тракторист без всякого зова пришел к нам на участок и в очень короткое время привел корейское чудище в порядок.
Таким образом, мы вроде бы должны были быть довольными нашими работящими и услужливыми соседями. Единственное, что порой мешало нам самим работать, это довольно шумные гости, то и дело их навещающие. Главным образом то были не слишком молодые, хорошо одетые мужчины, подкатывающие к соседским воротам на одной, а то и на двух дорогих импортных машинах. И тотчас с противоположной стороны улицы летел к нам хор мужских голосов, исполняющих народные песни, и дразнящий запах шашлыков. Невольно бросалось в глаза при этом отсутствие в доме главы семьи. Трактор Виктора во время этих шумных сборищ все еще катался вдоль и поперек окрестных полей.
Однако, надо признаться, что и к нам тоже время от времени заходили или наезжали друзья или родственники, и тогда мы, собравшись на террасе, пели под гитару про “клен ты мой опавший” или что-нибудь из Окуджавы.
Примерно такой была наша жизнь в деревне вплоть до прошлого года. Потому что именно тогда случились все те неожиданные и трагические события, которые нарушили безмятежное деревенское житье.
Едва в середине мая наша тяжело груженная машина, съехав с грунтовки, подкатила к запертым воротам, как с другой стороны улицы к нам метнулась Зинаида. Торопливо поздоровавшись, она попросила выйти к ней “на минутку” Алексея. Надо заметить, что к моему зятю, человеку добродушному и отзывчивому, в деревне относились как “к своему” и охотно общались с ним. Загнав машину на участок, Алеша перенес в дом самые тяжелые вещи и вышел за ворота к Зинаиде. Мы видели, как что-то взволнованно говорит ему соседка, а он в ответ сокрушенно качает головой.
За это время мы успели все перенести в дом и занимались разбором вещей, когда Алеша поднялся по ступеням.
— Беда у Зинаиды, — мрачно объявил он с порога, — Витька ее бросил. Нашел, говорит она, в городе молодую девку и живет теперь у нее…
Мы все дружно ахнули. Чтобы этот нелюдимый молчаливый парень отколол вдруг такое!
Подруга моей дочери, снимающая здесь, в деревне, дачу, сердито крикнула:
— Вот! Все они, мужики, такие, все до одного! Чего ему, балбесу долговязому, еще надо? Зинка такая симпатичная баба!
Мы все поддержали ее. Конечно же, тракторист ее не стоил!
Наше негодование по поводу недостойного поступка соседа звучало теперь целым хором. Пока наконец в этот хор диссонансом не влился резкий мальчишеский дискант.
— Чего вы Зинку-то жалеете, — спросили нас из-за распахнутой двери в кухню, — когда она свово Витьку в тюрягу засадила…
Там, в кухне, моя внучка поила чаем своего деревенского приятеля Пашку.
На террасе нашей в одно мгновение воцарилась мертвая тишина. Мы лишь с изумлением поглядывали друг на друга, не зная, как отнестись к странным словам мальчишки.
Наконец подруга дочери, не выдержав, крикнула:
— Пашка!! Ну что ты там несешь, дуралей ты эдакий! Что ты мелешь? Наслушался в деревне бабьих сплетен и теперь их повторяешь как попугай. Как тебе только не стыдно!
Белобрысый Пашка наконец появился из кухни. Его круглое, усыпанное веснушками лицо пылало от обиды.
— И ничего не сплетни! — сердито крикнул он. — И ничего я не несу! Сам зимой видел, как менты Витьку в газик с решетками запихивали. Зинка им велела. Она всех мужиков в тюрягу сажает…
От дикого Пашкиного вранья у меня голова пошла кругом. Но пока мы приходили в себя, дети успели сесть на свои “велики” и укатили на другой конец деревни.
Поглядев им вслед, подруга дочери с горечью в голосе сказала:
— Так я и знала… Давно знала, что вся эта деревня сплетнями как паутиной опутана. Чего они только не несут друг про друга! И про нас, городских, тоже, не беспокойтесь, самые нелепые слухи распускают. Зимой им тут делать нечего, вот они и чешут языки про тех и про других. И все — от зависти, все им чего-то не хватает… Я бы этому Пашке, если бы он не смылся вовремя, просто бы уши надрала. Чтобы не повторял всякие небылицы, которые его бабка Марфа от скуки придумывает…
— Я, пожалуй, схожу к тете Наташе за молоком, — сказала я, прервав монолог нашей гостьи.
На самом деле проверить и установить истину сказанных здесь, на террасе, слов можно было только одним способом: пройтись по деревне и поговорить с деревенскими знакомыми. При этом самым надежным источником информации я считала свою приятельницу Тоню, вполне полагаясь на ее здравый смысл и нелюбовь к сплетням.
Я переоделась в сарафан, натянула на ноги растоптанные босоножки и, прихватив бидон для молока, вышла за калитку. И сразу же забыла о том, что я в данный момент являюсь кем-то вроде разведчика, выполняющего ответственное задание.
До чего же сейчас, в самом начале лета, хороша была наша деревня! Молодая, яркая трава густой щетинкой покрыла всю ширину улицы, оставив нетронутым лишь серый прочерк дороги. А над дорогой в картинных позах, словно на полотнах старых мастеров, стояли, склонившись, тут и там столетние ивы.
Глубокие морщины на их серых стволах, причудливый изгиб веток и трепетание узких легких листьев и в самом деле делали эти деревья необычайно живописными. Еще через несколько шагов я наткнулась на заброшенный сруб колодца, темные бревна которого покрывала прозелень плесени. Пройдет какой-нибудь месяц, и старый колодец густо оплетут полевые цветы. Ветер будет раскачивать над ним синие колокольчики и бледно-розовые чашечки повилики. А я, проходя мимо этого места, буду каждый раз останавливаться и бормотать строки Блока:
Мой любимый, мой князь, мой жених,
Ты печален в цветистом лугу.
Повиликой средь нив золотых
Завилась я на том берегу.
От старого замшелого колодца деревенская дорога начинает понемногу катиться под гору, и отсюда, еще издали, я различаю стоящую перед распахнутыми воротами своего хлева Антонину Васильевну. Я мгновенно ускоряю шаги, и пустой бидон в моей руке позванивает сейчас как колокольчик.
Держа в руке здоровую дубину, Тоня пытается загнать в хлев небольшое стадо истошно блеющих овец. Завидя меня, она отставляет в сторону кол, поправляет косынку на голове и бесстрастно констатирует:
— Приехали, значит…
Потом, покосившись на мой бидон, добавляет:
— Видно, ты к Наталье за молоком собралась. А сметану не хочешь взять у меня? К вечеру и творог, и сметана поспеет…
— Конечно, возьму! — обрадовалась я. — У тебя же сметана — первый сорт…
И уже собираясь идти дальше, спросила:
— А как ты, Тоня, здорова?
— А чего мне делается-то? — удивилась она. — Мне ведь болеть некогда! Это еще зимой я могу прихворнуть малость, а теперь уже не до болезней, сама видишь… Ну, заходи под вечер…
— Обязательно зайду. Мне с тобой еще об одной вещи поговорить надо…
— Это об чем же? — поинтересовалась она.
— Да хотела тебя поспрашивать о соседке моей, о Зинаиде…
Тонино добродушное лицо в один миг вдруг изменилось, отвердело. Темные ее насмешливые глаза сделались злыми, по щекам хлестнуло румянцем гнева. Отвернувшись от меня, она огрела колом самого крупного из баранов, норовившего из-под ее руки проскочить обратно на улицу. Когда же животное все-таки было водворено в хлев, Тоня, полуобернувшись ко мне, бросила злым голосом:
— Об энтой стерве я и говорить не стану! — И вдруг, словно спохватившись, в тревоге повернулась ко мне: — Да никак ты дружбу с нею завела? — И, не дав мне даже ответить, с гневом бросила: — Прежде чем у людей про нее выспрашивать, ты бы глаза свои протерла! Вот скажи: видала ты хоть раз, чтоб к ней кто из наших, из деревенских ходил? Хоть мужик, хоть баба…
— Нет, — растерявшись, отвечала я, — деревенских я у них не видела…
— И не увидишь! — твердо сказала Тоня. — А теперь своей головой подумай, почему это люди тот дом как заразу какую обходят. Подумай, а потом уж и спрашивай!
И сердитая, с выбившимися из-под косынки волосами и раскрасневшимся лицом, она исчезла в темноте хлева.
Я же, порядком расстроенная ее гневными словами, поплелась дальше, к дому нашей молочницы тети Наташи.
Дом ее с покосившимися воротами, с облупленной краской наличников сильно отличался от ладного, крепкого, как гриб-боровичок, дома Антонины Васильевны. Калитка, в которую мне надо было пройти, висела на одном гвозде, и по этой причине открыла я ее не без труда. Пройдя по дорожке, усыпанной картофельными очистками, я по шатким ступеням поднялась к дверям терраски, откуда на меня пахнуло тяжелым спертым воздухом.
Тетя Наташа, углядевшая, как видно, меня из окна, вышла навстречу из темных сеней. Из толстого шерстяного платка, обхватившего ее голову, виднелось худое, с нездоровой желтизной лицо.
— Здравствуйте, тетя Наташа! — приветствовала я ее. — Как вы себя чувствуете?
В ответ она лишь безнадежно махнула рукой, взяла из моих рук бидон и исчезла в потемках сеней. Когда она наконец снова появилась на терраске и протянула мне теплый от парного молока бидон, я, не удержавшись, спросила:
— А вы не слышали, тетя Наташа, что от нашей соседки, от Зинаиды, муж ушел?
Она подняла на меня бесцветные, сонные какие-то глаза и едва слышно сказала:
— Один ушел, так другой пришел…
Тетя Наташа уже исчезла в глубине дома, а я все еще стояла неподвижно, пытаясь понять смысл сказанных странных слов. А может быть, никакого смысла в них не было вовсе? Случайная, невпопад слетевшая с губ фраза. И в тот момент, быть может, думала она вовсе не обо мне и не о том, о чем я ее спросила…
С тяжелым бидоном в руке я опять поплелась по улице, теперь уже в обратном направлении. До моего собственного дома оставалось всего несколько метров, когда меня вдруг окликнули из окна избы, мимо которой я шла. Я подняла голову, заглянула через низкий забор. Из окна с яркими голубыми наличниками мне зазывно махала пухлая женская рука.
— Заходите, заходите! — зазывала меня к себе Ольга Викторовна, с которой у нас давно сложились дружеские отношения. Она не была коренной местной жительницей. Приехав сюда, в деревню, много лет назад, чтобы учительствовать в здешней школе, Ольга Викторовна купила здесь дом и обзавелась хозяйством. Теперь она была владелицей коровы, поросенка, завела кур, разбила за домом большой огород. К тому же время от времени она сдавала кому-нибудь комнату, а на лето угол у нее снимал наш пастух. Энергии ее, как мне казалось, хватило бы на несколько человек.
Я толкнула калитку, прошла по дорожке, обсаженной с двух сторон яркими цветами, и свернула вправо, к террасе, откуда доносилось звонкое постукивание топора. “Как видно, хозяйка начала терраску ремонтировать, — подумала я, — давно пора!”
И в самом деле, завернув за угол дома, я увидела на ветхой террасе двух молодых рабочих. Обнаженные по пояс, успевшие загореть до черноты, они забивали гвозди в новые перила.
Мое внимание сразу привлек один из плотников — высокий красивый парень, тело которого было сплошь расписано затейливой татуировкой. На груди его распластался с раскинутыми крыльями орел, что-то держащий в когтях, а на правом мускулистом плече чернела зловещая цифра 666.
Я поздоровалась с рабочими и, обойдя их, попала в узкий коридорчик, ведущий к кухне. В дальнем его конце из-за приоткрытой двери улыбалась мне пышноволосая, круглолицая хозяйка.
— Сюда, сюда проходите! — манила она меня, широко улыбаясь.
Небольшая кухонька была пропитана запахами скисающего молока, заставлена всех размеров стеклянной посудой. Из подвешенного к углу печи марлевого мешка с творогом текла струйкой мутная жидкость и с плеском падала в таз.
Смахнув что-то с табуретки, Ольга Викторовна предложила мне сесть. Сама она уселась по другую сторону застеленного клеенкой стола.
— Я видела, видела, как вы сегодня заезжали. И вот что еще: я же знаю, что вам в дом работники нужны. Рамы там чинить или еще что… Вот и возьмите моих-то ребят! Видели, как они терраску у меня подновляют? Они все умеют, за любую работу с охотой возьмутся и денег просят немного, так вы уж воспользуйтесь…
— А откуда же они тут взялись? — удивилась я. — Что-то я этих парней в нашей деревне не встречала…
Ольга Викторовна проворно поднялась со стула и, подойдя к двери, прикрыла ее поплотнее. Потом, повернувшись ко мне, понизив голос, сказала:
— Да они оба из тюрьмы только вернулись. Срока свои отбыли. А так они местные ребята. Тот, что повыше, с татуировкой — он ведь сын Софьи, ну, которая сторожихой в известинском поселке работает, вы вроде там жили раньше, должны ее знать.
— Тети Сони? — удивилась я — А я-то всегда думала, что она одинокая, вечно со своей собачкой на дежурство выходила…
— Была одинокой, пока сын срок отбывал. У них ведь на выселках комнатушка, так вдвоем им тесно. Соня и попросила меня Павлу комнату на лето сдать, а там видно будет…
— А за что же он сидел? — поинтересовалась я.
Ольга Викторовна пренебрежительно махнула рукой.
— Да, можно сказать, ни за что! Связался с бабой поганой, она его и засадила, с солдатом каким-то застал ее, ну и, конечно, нахлестал ей морду. А она в милицию побежала…
— А что за жена у него была? Местная какая-нибудь?
— А вы не знаете? — удивилась моя собеседница. — Да Зинка, что против вас живет, вот кто! Ну и поганая баба, скажу вам!
— Подождите, — растерялась я. — Но у Зинаиды нашей совсем другой муж был. Виктор, тракторист…
— Ну и что? — невозмутимо отозвалась она. — У этой Зинки, если посчитать, таких мужей с десяток наберется. До Павла, помню, у нее в мужьях Толик был махринский, только он от туберкулеза в тюрьме умер.
— Господи!— изумилась я. — А этот-то почему в тюрьме оказался?
— Пил он сильно. Зинке надоело это, так она его быстро за решетку спровадила… А когда стало известно, что в тюрьме он умер, братья Толика Зинкин дом сожгли. Да только ей все нипочем. Очередной хахаль явился, и дом ей заново отстроил… И тракториста этого, о котором вы сказали, она тоже нынешней зимой посадила. Не знаю уж, что у них там вышло и какой срок ему дали. Говорю вам: паршивая она баба и опасная. Я чего сейчас боюсь: начнет она снова Павла подманивать, быть тогда беде! Совсем пропадет парень!
— Вот это да! — растерянно воскликнула я. — Мне и в голову ничего такого не могло прийти. Такая на вид симпатичная, спокойная женщина…
— Вот именно, что “на вид”! — подхватила моя собеседница. — Сарафан напялит, плечики свои выставит, губы бантиком — все мужики и летят как мухи на мед… Только вот не знают, что мед-то этот — с отравой…
— Но подождите, Ольга Викторовна, как же это ей удается людей за решетку сажать? Кто она такая? Может, она сама в органах работает?
Ольга Викторовна брезгливо фыркнула:
— Вот именно что работает! Не догадываетесь кем? Подстилкой для этих органов, вот кем! Да разве не замечали, как к ней то и дело чины большие из области подкатывают? Что ни день приезжают. Она их всех и ублажает. А потом уже с просьбами к своим полюбовникам обращается: того посадить да другого…
Когда в тот день я вернулась домой, мои домашние засыпали меня вопросами:
— Почему ты так долго ходила за молоком? Почему ты такая мрачная? Ты ничего не узнала про соседского Виктора?
На террасе рядом с взрослыми в тот момент играли дети, и потому, отложив до другого раза почти фантастический рассказ о проделках нашей соседки, я лишь рассказала о том, что в доме Ольги Викторовны работают отличные мастера, которые могут делать все.
— Пускай они нам телик починят! — закричала моя внучка. — А то он только одну первую программу показывает. Да и то ничего не видно…
— А смогут эти твои умельцы нам телевизионную антенну наладить? — с недоверием спросила дочь.
— Наверное, смогут. Зайду сегодня опять к Ольге Викторовне и спрошу, они у нее терраску чинят.
— Давно пора! — тут же заявила дочь. — Туда и войти-то было страшно, того и гляди крыша на голову упадет…
Утром следующего дня в нашу калитку, широко ее распахнув, вошел Павел и поверг своим живописным видом всю мою семью в состояние некоторого шока. Явно довольный произведенным впечатлением, Павел вытянул из кармана ножик с длинным узким лезвием.
— Ну, хозяева! Показывайте, где у вас тут антенна барахлит!
Алеша повел его на второй этаж, в мастерскую, показывать телевизионную антенну. За ее налаживание брался уже не один местный умелец, но из этого не выходило ровным счетом ничего.
Прошло каких-нибудь полчаса, и внезапно внизу, в большой комнате, где стоял у нас телевизор, раздались сначала оглушающие переливы оперной дивы, сменившиеся внезапно револьверной стрельбой, а потом четким голосом диктора, говорящего почему-то по-французски. Еще через минуту на крыльцо выскочила возбужденная до крайности Анастасия и восторженно закричала:
— Работает!! Каналов десять теперь берет! У нас и в Москве такого нет!
Мы бросились благодарить мастера, вручили ему на радостях две сотни.
На что он, пожав своими расписными плечами, сказал:
— Много даете, хозяева! За такую-то пустяковую работу!
Мы сразу догадались, что за время своего пребывания в заключении Павел отстал от жизни и не имеет понятия о такой вещи как инфляция.
С того дня Павел стал часто попадаться мне на улице. По деревне он теперь ходил, повязав низко на лоб голубую косыночку, это в сочетании с его мужественным загорелым лицом делало парня похожим на стивенсоновского пирата. Романтический облик портили только женские домашние тапочки с красными помпонами на его ногах.
— Как дела, Павел? — спросила я его однажды при встрече.
— Во! — выставил он в ответ передо мной отогнутый большой палец с темным ногтем. — Лес англичанам продаем!
— Да откуда же здесь у нас англичане взялись? — опешила я.
— Нашелся один… — загадочно отвечал он.
— А лес откуда?
— Да вон же лес! — протянул Павел руку к горизонту. — Кругом нас стоит. Бери сколько хочешь! Кто его сейчас охраняет?
— Вы хоть нам его немного оставьте! — попросила я и пошла своей дорогой.
Еще через несколько дней я столкнулась с Павлом возле своего любимого колодца. Теперь уже он весь был обвит плетьми разросшейся повилики так, что трухлявых бревен сруба за ними не было видно.
— Посмотрите, как красиво! — показала я на заросший колодец. Павел повернул голову, недоуменно пожал плечами.
— А чего красивого-то? Сорняков куча… А я, — заулыбался он, — к Зинаиде иду… На обед меня пригласила!
Это известие сразу же заставило меня вспомнить мрачное предсказание Ольги Викторовны. Выходит, Зинаида и в самом деле начала Павла, по словам соседки, “подманивать”.
Но я только сказала:
— Неплохо, вижу, вы устроились, Павел. Завтракаете у одной хозяйки, обедать ходите к другой…
Павел засмеялся.
— А чего ж не пойти, когда зовут?
И, весело улыбаясь, он пошел своей дорогой. То есть прямиком к дому коварной Зинаиды. А я, глядя ему вслед, вспоминала другие слова той же Ольги Викторовны. Она сказала тогда вот что: “Быть беде…”
Стояли уже прохладные осенние дни, когда мы начали собираться обратно в город. Поля за деревней стояли, ощетинившись рыжей стерней, лиственный лес за шоссейкой терял свои последние красно-желтые листья, уцелевшая от покосов трава по утрам становилась сизой от холода. И только сосновый бор за полями как всегда выглядел свежим и ярким.
В день нашего отъезда в город над скошенным полем носились и оглушительно кричали вороны. И этот их крик почему-то заставил сжаться мое сердце, словно, покидая деревню, мы оставляли здесь ту беду, о которой так уверенно пророчествовала моя говорливая соседка…
Беда эта случилась уже тогда, когда мир залили дожди поздней осени, и при не включенном еще центральным отоплении мы с грустью вздыхали, вспоминая нашу безотказно горячую деревенскую печь.
Однажды, уже в начале ноября, меня спозаранку разбудил длинный телефонный звонок. Подняв трубку, я сразу же узнала знакомый и, как мне показалось, плачущий голос нашей деревенской соседки Ольги Викторовны.
— Что случилось, Ольга Викторовна? — спросила я нетвердым от страха голосом, ибо подумала, что беда могла случиться с нашим оставленным в деревне без присмотра домом. Но она, плача и причитая, рассказала о трагедии, произошедшей с теми, кто так или иначе был связан с нашей местной “леди Макбет”.
Под осень Павел окончательно перебрался к Зинаиде, и они снова жили как муж с женой. Но однажды, вернувшись откуда-то домой, он застал свою “супругу” лежащей вместе с тщедушным подростком, невезучим Сашкой-изобретателем, которого за его сиротство и бедность жалела вся деревня. Не раздумывая ни мгновения, Павел метнул в обидчика нож — скорее всего, тот самый, с которым он чинил нам антенну. Бедного Сашку на “скорой” отвезли в город, в больницу, где он и умер на операционном столе. А вскоре после этого дом Зинаиды запылал, подожженный со всех четырех углов. Кто его поджег — так и осталось неизвестным. То ли это кто-то из деревенских отомстил за погибшего Сашку, то ли это сделал от отчаянья сам Павел, за несколько минут до того, как его схватили милиционеры.
— А ведь он так тюрьмы боялся! — сквозь слезы проговорила сердобольная Ольга Викторовна…
Ранней весной следующего года я приехала в деревню, чтобы осмотреть свои посадки. Спустившись с высокой насыпи грунтовой дороги, я сделала несколько шагов по улице и вдруг остановилась как вкопанная. Справа от меня, в том месте, где стоял дом Зинаиды, лежало теперь пустое выжженное дотла пространство. Черные обгоревшие стволы деревьев торчали из земли, покрытой влажными серыми клочьями пепла. И казалось, что теперь уже ничего никогда не сможет взойти на этой страшной, обгоревшей и политой человеческой кровью земле… Но через минуту перед моим мысленным взором возникла бойкая белотелая бабенка с блудливой улыбкой на пухлых губах и ускользающим взором. Что-то вроде местного Феникса, каждый раз возрождающегося из пламени для новой греховной жизни…