Жизнеописание в рассказах с непременной моралью
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2006
От автора | Иван Емельянович Емельянов — близкий родственник многочисленных идеалистов, проживающих в моих рассказах, романах и пьесах. Как только этот человек во мне родился, я сразу понял, что он полнее и разностороннее, чем его предшественники. Главное — у него будет история. Он попытается стать адекватным и соответствующим. Попробует догнать, въехать и перезагрузиться. Как это произойдет, я еще смутно представляю, но точно знаю, что произойдет. Хорошо ли кончится, вот вопрос — вопрос будущего.
Как Емельянов оказался жертвой злых сил добра
Не только дурные примеры заразительны, господа дилеры и маркетологи, но и хорошие тоже, только об этом мало пишут, а надо бы — чтобы предупредить об опасности.
Покедов, начальник Ивана Емельяновича Емельянова, потомственного, как неоднократно говорилось, интеллигента, заехал по пути на работу в супер, сами понимаете, маркет, зашел в отдел подарков, чтобы купить к Новому году презент любимой жене (она была любимой потому, что он ее любил). И он купил ей презент, а какой, мы не скажем из уважения к частной жизни человека, тайна которой должна быть неприкосновенна, с чем, конечно, никогда не согласятся желтые газеты, а мне все равно, поскольку я их не читаю. Расплачиваясь и думая о грядущем рабочем дне, Покедов был рассеян. Молодая и приветливая продавщица сказала, странно улыбаясь:
— Вот вам чек, вот вам гарантийный талон, а вот вам еще! — и положила перед Покедовым тысячную бумажку.
— Праздничная скидка? — не понял Покедов.
— Нет, — улыбалась девушка.
— Премия покупателю? — недоумевал Покедов.
— Нет, — улыбалась девушка.
— А что же?
— А вы просто лишнюю тысячу дали. С наступающим! — сказала девушка, и видно было, что она очень довольна тем, насколько непринужденно, легко, естественно и самозабвенно совершила этот хороший и добрый поступок: не присвоила деньги, а могла бы, учитывая рассеянность покупателя и его толстый бумажник: нехватку тысячи он просто не заметил бы.
— Вас также! — ответил ей Покедов и ушел с улыбкой.
Он ехал и думал: надо же. Какая девушка молодец. Какие вообще бывают замечательные люди, если приглядеться. И все вокруг вообще не так плохо, как нам кажется. Он позавидовал девушке, которая с утра совершила добрый поступок, и невольно стал искать возможность тоже сделать что-нибудь хорошее, чтобы гордиться собой и любить себя.
И такая возможность тут же представилась в виде еще одной девушки. Та пыталась из боковой улицы въехать на магистраль, но поток машин не давал ей этого сделать. Покедов увидел это издали. Сейчас кто-нибудь раньше успеет, подумал он с огорчением, но огорчался зря: никто не оказался джентльменом, никто не пропустил бедную девушку — своя машина ближе к телу. И вот момент торжества: Покедов притормаживает и любезно показывает девушке рукой: “Проезжайте!”. Она кивком благодарит и проезжает, а сзади Покедова гудят, сигналят, чуть ли не наезжают. Эх вы, хамы, подумал о них Покедов благожелательно и поехал дальше в замечательном расположении духа. Особенно приятно было сознавать, что он сделал добро девушке, даже не рассчитывая на взаимность, а просто так, чисто бескорыстно.
А теперь посмотрим, господа дилеры и маркетологи, что произошло дальше.
Мне очень хотелось бы придумать сюжет о том, как начинается цепная реакция доброты: девушка в машине делает добро, к примеру, пятерым людям подряд, включая женщин, те еще пятерым, те еще пятерым… Кто увлекался занимательной математикой, тот легко сообразит, что к вечеру, если рассчитывать по одному доброму делу в час, вся Москва была бы охвачена поголовно добром (точная цифра: 9 765 625 человек — сиречь пять в девятой степени).
Но мы не придумываем, мы из жизни.
Девушка в машине действительно была преисполнена благодарности и желания тоже сделать добро. Оказия случилась тут же: впереди был пешеходный переход без светофора. Возле него, томясь, стояли люди и не могли перейти из-за сплошного потока автомобилей. Какой-то отважный старик прыгнул было на дорогу, усмотрев зазор, но тут же взвыла нечеловеческим голосом мчащаяся на него грузовая громадина, он еле успел ускользнуть из-под колес. И вот наша девушка, увидев это, решила поступить по правилам, то есть пропустить пешеходов. Улыбаясь и заранее представляя, что подумают о ней пешеходы (вот, мол, не только красивая девушка, но и добрая), она нажала на тормоз.
И тут же ей в зад, извините за оксюморон, то есть, если точнее, метонимию, а если уж совсем точно, синекдоху, то есть, конечно, в зад ее машины врезалась следующая, водитель которой даже предположить не мог, что этой дуре приспичит тормозить перед обычной “зеброй”, где нет даже светофора!
Опять же, если бы мы выдумывали, эффектно было бы изобразить, что в этой вонзившейся машине ехал пропустивший девушку Покедов, наказанный таким образом за свое же доброе дело. Но нет, врать не будем, Покедов давно уже свернул на Красную Пресню, в девушку воткнулся совершенно посторонний мужчина, дюжий и громоздкий, как и его лэнд, если можно так выразиться, крузер. И, несмотря на призывы наших правителей к всеобщему примирению (бедных с богатыми, талантливых с бездарями, геев с лесбиянками, “зеленых” с “красными”, буддистов с адвентистами и народа с этими самыми правителями), поступим принципиально: и владельца лэндкрузера осудим, но и девушку не оправдаем: не надо было, в самом деле, так неожиданно лихачить. Правда, с мужчиной ничего не произошло, а вот она пострадала: как потом было записано в милицейском протоколе, “вследствие заднего столкновения пострадавшая произвела удар лобовой частью головы в рулевое колесо с нанесением себе травмы в область брови средней тяжести”.
Оставим пока девушку, посмотрим, что с Покедовым.
Покедов не насытился добром. Ему хотелось сделать что-то еще, он разлакомился. И вот, проходя по коридору, приветливо заглядывая в отделы и здороваясь со всеми (что уже было почти чрезвычайным событием), он обратил внимание на нашего Емельянова и подумал: вот, трудится человек аккуратно и фактически бескорыстно, то есть за одну зарплату, и просвета не видит в своей убогой жизни. Одет серенько, ботинки стоптанные, просто Акакий Акакиевич какой-то, сделал неожиданный вывод Покедов, который учился в школе по литературе на одни пятерки. Взять вот да и сделать ему что-то хорошее! Неожиданное. И увидеть, как он обрадуется. И подтвердить свой статус доброго человека — для самого себя.
С этой мыслью он вошел в кабинет, с улыбкой отомкнул сейф, достал из него энную сумму (какую, тоже не скажем, уважая не только частные тайны, но и производственные) и попросил секретаршу вызвать Емельянова.
Емельянов явился.
— Дорогой Иван Емельянович! Разрешите от всей души поздравить вас с наступающим Новым годом! — сказал Покедов праздничным голосом и протянул Емельянову конверт, где была энная сумма.
Но Емельянов не взял конверта. Он почему-то оглянулся на дверь и спросил:
— Это всем?
— Почему всем? — испугался Покедов, подумав, что на всех денег не напасешься. — Только вам — в качестве личного поощрения, как одному из лучших наших работников!
Емельянов был озадачен. В отличие от абсолютного большинства современников он никогда не получал денег в конвертах, работая в государственном учреждении, но, конечно же, прекрасно знал, как и вы, господа дилеры и маркетологи, что это такое.
— Спасибо, — сказал он. — А где расписаться?
— Зачем же расписываться? — терпеливо удивился Покедов. — Тут — наличные деньги.
— Я понимаю. Но откуда-то они взялись?
— Из сейфа взялись! — с юмором пояснил Покедов.
— Понимаю… Но туда-то их тоже кто-то положил. Я к тому, что деньги-то, надо думать, государственные. Как же это может быть, чтобы государственные деньги давать без всякого учета? Может, там тысяча, а может, все сто тысяч, как-то это странно…
— Не сто, — успокоил его Покедов и вдруг насторожился: — Вы что хотите сказать? Хотите сказать, я государственные деньги раздаю с пользой для себя? Вам выдам ту же тысячу, а себе возьму сто? Так, что ли?
Емельянов смутился:
— Ни в коем случае. Я просто не понимаю, как это может быть, что неучтенные деньги таким вот образом…
Покедов начинал злиться. Вот и делай добро этим идиотам, подумал он. Но настроение с утра было слишком хорошим, желание сделать добро было слишком навязчивым, поэтому он сдержался и сказал, хоть и не так приветливо, как раньше:
— Ладно. Это мои личные деньги. Моя личная премия — от себя. Это вас — устроит?
— Извините, нет.
— Почему?!
— Я служу в учреждении, а не лично вам, — сказал Емельянов. — Поэтому лично от вас не могу принять никаких денег.
— Ага! — хлопнул Покедов конвертом по столу. — Не мне ты служишь?
— Нет. И не будем “тыкать”, хорошо?
— Не только “тыкать”, мы и “выкать” с вами теперь не будем, Иван Емельянович! Догадайтесь, почему?
Емельянов пожал плечами, не догадываясь.
— Потому что вы уволены!
— За что?
— А ни за что? А не нравитесь вы мне! И увольняю вас, заметьте, лично! В этом моем праве вы не сомневаетесь?
— Нет.
— Так почему же сомневаетесь в праве лично дать вам денег? От всей души, между прочим? Или теперь тоже не сомневаетесь?
Покедов очень надеялся, что Емельянов пойдет на попятный, он знал, что Иван Емельянович дорожит работой.
Но Емельянов, помолчав, сказал:
— Нет. В праве лично давать деньги сомневаюсь. Извините.
— Всё! Свободен! Приказ будет сегодня же!
Емельянов молча вышел.
Настроение Покедова было окончательно испорчено. Он достал из бара бутылку коньяку, налил стакан и выпил его махом, чего раньше никогда с утра не делал.
Люди — сволочи! — сделал он вывод.
Простейший способ подтвердить этот старинный постулат — самому стать на время сволочью. И успокоиться ощущением сволочизма мира в целом. Поэтому Покедов решил, невзирая на любимую жену, смотаться к одной барышне, которая не была любимой, но была зато весьма приятной в смысле, как бы это сказать, органолептическом, что ли. И он поехал к ней, но из-за коньяку не рассчитал скорости и силы заноса и, обгоняя, врезался в бетонную опору моста, отчего и погиб, не приходя в сознание.
На этом кончается история Покедова и сама его жизнь, которую нам очень жаль, но не кончается цепочка фактов, связанных с утренним мелким случаем.
Они таковы: продавщица Люся, виновница этого самого мелкого случая, тоже томилась в желании сделать еще что-то хорошее: таковы законы инерции добра. Но никак не получалось. Она приветливо общалась с покупателями, но это всего лишь составная часть профессии. Она позвонила в другой город маме и поздравила ее с наступающим, но это всего лишь родственные обычные чувства.
И вот она уже собирается домой, в свою комнатку, которую снимает у сварливой и скупой бабки Нади, и тут ей в голову приходит идея. Бабка Надя сварлива и скупа, да еще и воровата: то кусок сыра возьмет в общем холодильнике, оправдываясь плохим зрением, то сахара из Люсиного пакета себе отсыплет, то десятку, неосторожно забытую на столе, возьмет и скажет, что в глаза не видела… Но она одинока, а в последние дни еще и хворает простудой, даже приготовить себе толком ничего не может, лежит и кашляет. И Люся загорелась сделать бабке Наде добро, хотя сама ничего хорошего от нее не видела. Она купила мандаринов, того же сыра, курицу, бутылку кагора, пришла, сварила суп, накрыла на стол и позвала бабку Надю. Та отнеслась подозрительно, пришлось уговаривать. Выйдя же, старуха была поражена. Скушала суп с большим аппетитом, потом кусок сыра и шесть мандаринов, выпила чаю — и спохватилась:
— А с чего это ты, Люсь?
— Да ни с чего. Лежите, болеете, жалко вас стало.
— Небось хочешь, чтобы я тебе плату сбавила? Извини, Люся, не дождешься! Ты девушка хорошая, но мне тоже жить надо! Я тебе больше скажу: с нового года, в связи с подорожанием тарифов, я повышу тебе стоимость квартплаты на пятьсот рублей! — произнесла бабка Надя неприятным голосом дикторши из телевидения. Только магического слова “Чубайс” не хватало в ее информационном сообщении.
Люся хотела возмутиться, но слишком велика была в ней сегодня тяга к добру. И она, махнув рукой, фаталистично ответила:
— Такова жизнь, баб Надь!
Старуха, как ни была недобра по натуре, тоже смягчилась, тоже почуяла в своей неискоренимо замшелой душе потребность совершить что-нибудь этакое. Она, уйдя в свою комнату, размышляла, не дать ли Люсе в честь праздника новогоднюю фигурную свечку, которую ей кто-то подарил три года назад и которая стоит для украшения в серванте. Или, может, подарить сломанную машинку-игрушку, что хранится в недрах того же серванта; в нее играл еще ее внук Сереженька, а будет играть будущий сын Люси, когда она выйдет замуж и родит его.
Ее размышления прервал тот самый Сереженька, внук, теперь тридцатилетний детина, бездельник и пьяница. Обычно он приходил взять взаймы, но редко что получал у прижимистой бабки, в самом лучшем случае — двадцатку на пиво. Но в этот раз он ничего не просил. Он сам был кем-то и где-то инфицирован добром, поэтому пришел к бабке хоть и с пустыми руками, но, повторяю, денег не просил, а, наоборот, поздравил ее с наступающим праздником. Старуха аж прослезилась. И решила так: Люсе-то она свечку подарит, но потом, а тут — Сереженька, внук, родная кровь. И она, услав его на кухню ставить чайник, достала из секретного места целую сотенную бумажку. И вручила внучку:
— Отметь, Сереженька, как человек! С Новым годом тебя!
Сереженька, не веря своим глазам и ушам, взял сотню, расцеловал бабку и тут же ушел, отказавшись от чаю.
Он купил в ближайшем магазине бутылку водки и хотел было пойти домой пить эту бутылку, но подумал: что я как не человек? Приду сейчас, вылакаю бутылку, ляжу дрыхнуть — и никакого от меня людям удовольствия, никакого добра! Нехорошо!
Таким образом и он, зараженный добром, повел себя неадекватно: направился к соседу и другу Торосюку, такому же, как и он сам, бездельнику и пьянице.
Торосюк изумился.
— В честь чего это ты? — спросил он. — Если рассчитываешь, что я тоже выставлю, то зря. У меня пусто.
— Ничего я не рассчитываю, а просто — захотел выпить с тобой. Поделиться, так сказать, радостью. Бабка вот взяла и сотню отвалила!
— Бывает, — сказал Торосюк.
И они стали выпивать.
Торосюк, как и все мы, господа дилеры и маркетологи, человек инерционного мышления и образа жизни, но в большей степени, чем мы. “У меня все — до кучи”, — любит говорить он, и это правда. Если уж он падает в гололед, то ломает не только руку, но и ногу, а в больнице заболевает воспалением легких, а в это время от него уходит жена, и в то же самое время от подъезда угоняют его единственное движимое имущество: автомобиль “Запорожец”, принадлежавший еще его отцу. Привыкнув к этому, Торосюк даже удивляется, когда неприятность случается с ним в единственном числе, и часто, чтобы обрести гармонию, организует себе последующие неприятности сам.
Но так же он требователен и к добру. Однажды зашел спьяну в зал игральных автоматов у метро, купил единственный жетон, сунул — и выиграл кучу жетонов. Вместо того чтобы обменять их на деньги и пропить, как сделал бы всякий разумный человек, Торосюк начал играть дальше, негодуя, что больше ничего не выпадает. Он проиграл все дотла и стал страшно ругаться и пинать автомат руками и ногами; пришлось охранникам его вытолкать. Он сопротивлялся и кричал: “Он же начал выигрывать, гад, что же его, суку, застопорило? Жулики!”.
Сделал одно добро — делай и другое или уж не делай совсем, такова была его философия по отношению к другим людям. Поэтому, выпив с Сереженькой бутылку, он вместо благодарности хмуро спросил:
— Ну?
— Что ну?
— И все?
— А что еще-то?
— Только душу растравил! — сказал Торосюк и выругался.
Сереженька обиделся:
— Спасибо скажи, что и это принес!
— Спасибо! — язвительно ответил Торосюк. — Помазали душу, а теперь мучайся!
Сереженьке нечем было крыть. Душа действительно мучалась и требовала добавки.
— Слушай! — сказал Торосюк. — А почему бы тебе еще у бабки сотню не попросить?
— Не даст. Скупая, как собака. Это уж она так… В честь праздничка.
— А мы попробуем! Как это — не дать родному внуку? Это же просто гадство!
— Свинство, действительно, — согласился Сереженька.
И, подначивая и возбуждая Сереженьку, Торосюк сопроводил его к бабке Наде.
Та, само собой, и слышать не хотела, чтобы дать еще не только сотню, но вообще хоть сколько-нибудь. Пригрозила милицией.
— Что с ней, старой дурой, разговаривать? — сказал Торосюк, зажимая старухе рот и валя ее на пол, а сам кивая и указывая другу головой: дескать, ищи!
— Ты на нее не обзывайся, она все-таки мне бабка! — обиделся Сереженька. — Я за такие слова могу и в морду дать! — предупредил он, выдвигая ящики серванта, залезая под шкаф, отламывая плинтуса и распарывая старухину допотопную перину.
В перине деньги и были найдены.
— Есть! — схватил их Сереженька.
Торосюк отпустил бабку, но поздно: она уже была мертва.
— Ни фига себе, — сказал Сереженька.
— Сам виноват! — оправдался Торосюк. — Искать надо было быстрее!
— Ты ее удушил, дурак!
— Не душил я ее, только рот закрыл, чтобы не орала. Она носом могла дышать, чего же не дышала-то?
— А того! У нее всю жизнь гайморит непроходимый, носом не дышит совсем!
— Так лечиться надо было! Она не лечилась, а я виноват!
В голосе Торосюка была полная убежденность в своей правоте. Он и в самом деле считал, что виноваты Сереженька, слишком долго искавший деньги, и бабка, не лечившая нос. А он, Торосюк, всего лишь орудие судьбы и тут ни при чем.
Меж тем Люся, услышав непонятный шум, вышла из ванной, где принимала душ, и решила посмотреть, что там такое. Открыла дверь в бабкину комнату, увидела, ужаснулась. И даже не закричала: такой был у нее шок.
Торосюк, первым опомнившийся, бросился к ней и закрыл ей рот уже привыкшей к этому делу рукой.
Страшно писать, что случилось после этого.
Торосюк изнасиловал Люсю.
Он предложил и Сереженьке, но тот не мог этого сделать ни силой, ни по доброму согласию: его мужские способности прекратились года три назад по неизвестной причине (его это, впрочем, как он выражался, не парило).
Само собой, Торосюк в случившемся обвинил Люсю: а зачем входить, когда тебя не просят, да еще в полуголом фактически виде, — у Люси, действительно, слегка распахнулась пола халата, обнажив левую ногу чуть выше колена.
Но суд, состоявшийся через полгода, этого не учел, дав Торосюку четырнадцать, а Сереженьке двенадцать лет лишения свободы.
Вот так.
Представьте: вы возвращаете кому-нибудь тысячу рублей, данных по ошибке, и вас же фактически именно за это и в тот же день насилуют!
Однако подождем с выводами, еще не закончена история с девушкой, попавшей в аварию. Ее звали Лена.
Опять же, кто склонен к фантазиям и псевдохудожественным выдумкам, тот в угоду стройности рассказа присобачил бы я знаю какой финал: Лена попала бы в больницу, там бы ей плохо зашили бровь, она после этого решила сделать пластическую операцию и ликвидировать не только некрасивый шрам, но и другие недостатки лица, а заодно и фигуры (к пластическим хирургам только попади: придешь для поправки носа, а тебя уговорят в результате и пол сменить или хотя бы сделать липоксацию мозга). После операции у Лены произошел гормональный сбой, все расползлось и расшаталось, пришлось сделать вторую операцию, третью… Ее разлюбил и бросил жених. Она отравилась.
Но нет.
Как раз наоборот: она хоть и попала в больницу, но хирург, зашивавший ей бровь, почувствовал к ней интерес не только, говоря примитивно, половой, но и человеческий. Они стали встречаться, через полгода поженились, а через пять лет у них было уже двое детей.
Но пусть это не усыпит вашу бдительность, господа дилеры и маркетологи, это исключение, подтверждающее правило.
А правило таково: сделал одно доброе дело в день — успокойся, охолони, остынь. “Спешите делать добро!” — призвал когда-то замечательный драматург Рощин — неосторожно призвал. В спешке таких можно наломать дров, что потом не расхлебаешь. Простейший вам пример, классический (некий даже эталон доброго поступка еще с тимуровских — писателя Гайдара — времен): перевели вы старушку через дорогу. Ну и идите себе дальше, гордясь, и не делайте из старушек культа. Если же вы, чересчур очарованные собственным поступком, броситесь переводить всех старушек, скопившихся на перекрестке, то поневоле начнете спешить, станете невнимательными и в результате наверняка попадете под чьи-то шальные колеса, да еще и вместе со старушкой.
Все рассказы про Емельянова, как вы знаете, господа дилеры и маркетологи, имеют мораль.
Не без морали и этот, хотя она ужасна.
Мораль: не делайте слишком много добрых дел в обществе, которое к этому не готово.
Сумма плюсов превращается в минус, торопливое насаждение добра становится злом, что мы, дети и внуки советской власти, чувствуем на своей шкуре до сих пор.
Хотя наверняка там, где советской власти не было, та же история. Захочет, например, та же Америка сделать добро, умиленная своей праведностью, да причем не одно, а несколько добр, извините за окказионализм, пошлет с гуманитарной помощью свои авианосцы…
Но тут я впадаю уже в зону нехудожественного пространства, об этом пусть другие пишут.
С Новым годом!
31.12.05
Как от Емельянова жена ушла
А теперь, господа спонсоры и инвесторы, пора рассказать, почему от Емельянова Ивана Емельяновича, хорошего человека и потомственного интеллигента, ушла жена.
Не исключено, правда, что она к нему еще вернется, но это зависит от многих факторов, не зависящих при этом от того, от чего они зависят у других людей в аналогичных обстоятельствах.
Причин было несколько, а одна из них в том, что Емельянов не любит общепринятых праздников.
У этой причины в свою очередь есть своя причина, она коренится в советском времени, на которое пришлась значительная часть жизни Емельянова.
Его унижали эти парады и демонстрации, это хождение с флагами и плакатами, это лицемерное или искреннее (у тех, кто пьян или глуп) веселье. Хочешь, не хочешь — а демонстрируй. Празднуй. Ликуй.
Противно — особенно тому, кто привык быть не таким, как все, кто не хочет сливаться с безликой массой и подчиняться ее диктату.
Общественное сказалось на личном, Емельянов стал все хуже относиться к праздникам вообще. Даже к собственным дням рождения. Что это такое, в самом деле, наступает этот день, и хочешь, а не хочешь, а веселись. Празднуй. Ликуй. Собирай гостей, накрывай на стол, пей, ешь на ночь соленое и жирное, выслушивай поздравления, даже если настроения нет, получай подарки, половина из которых не нужна и будет вскоре выброшена с невольным чувством стыда: люди хотели как лучше… Емельянов любил экспромты, неожиданности и фантазии (см. рассказ “Как Емельянов всех осчастливил”). Ему нравилось, когда праздник не назначается бездушной цифрой календаря, а возникает сам по себе. Первый солнечный и теплый день весной — вот и праздник, вот и повод. Ребенок тебе улыбнулся — праздник вдвойне, можно собрать гостей и объявить им, что сегодня будем отмечать День улыбки ребенка. Женщина ответила тебе взаимностью — тем более праздник, гораздо важнее, чем день рождения, ибо тут, быть может, у тебя душа заново родилась.
Поэтому на первое свидание с будущей женой он явился не с цветами, ибо все так делают, следовательно, ему так делать не пристало. (Если бы он жил не только своей насыщенной внутренней жизнью, а более внимательно по отношению к окружающему миру, то заметил бы, что юноши в ту пору тоже не очень-то баловали своих девушек и невест цветами, но он часто путал воображаемое с действительным — и путает до сих пор.)
Он пришел с книгой, которую и вручил.
Виктория, его невеста, девушка умная и жизнерадостная, надо отдать ей должное, рассмеялась, оценив оригинальность поступка Емельянова. Возможно, именно этим поступком он ее и покорил. И многими другими поступками. Например, принципиально не платил за Викторию в общественном транспорте: дешевый шик, все так делают, а женщины и мужчины, между прочим, равноправны, так зачем унижать девушку копейками? Сейчас передовые женщины оценили бы его поступок с точки зрения феминизма и гендерной борьбы за женские права, но замечено, во-первых, что нынешние передовые женщины в общественном транспорте не ездят, а во-вторых, они, еще вчера очень активные, сегодня сообразили (имеются в виду российские женщины, которые умней прочих): мужчины-то не борются за свои права, следовательно, женщины, борясь за них, признают свое неравенство уже самим фактом борьбы, — и прекратили ее, едва начав. Они в наше время спокойно принимают от мужчин цветы, духи, ожерелья, машины, квартиры и яхты, найдя выход, как оставаться при этом независимыми: если советская женщина, принимая подарок, чувствовала себя обязанной отдарить мужчину тем или иным способом, то сегодняшняя считает, что не обязана ему ничем. Хочет — дарит, вольному воля! Я прав, господа спонсоры и инвесторы? Комментарии и возражения допускаются.
Емельянов настолько был оригинален, что хотел вместо свадебного костюма надеть фиолетовые треники с пузырями на коленях и мятую рубаху. Дескать, знаем мы эти штучки: на свадьбе жених в костюме, в белой рубашке, в галстуке, а на другой день влезает в эти самые треники и в эту самую рубаху — и ходит так до конца жизни. Он наметил поступить иначе: на свадьбе быть в демонстративно домашнем, а вот дома зато — только в костюме, только в рубашке и галстуке.
Кстати, оказавшись в одинокой теперешней квартирке, он вспомнил об этой своей юношеской идее и заново ее одобрил. Купил недорогой хороший костюм, несколько белых рубашек с галстуками и стал так ходить дома. И быстро заметил, что настроение его стало лучше, как-то даже торжественней, и при этом повысилось самоуважение. И даже образ жизни изменился. Если раньше он мог позволить себе поваляться и посмотреть всякую глупость по телевизору, то в костюме валяться не станешь, а сидя смотреть телевизор глупо, поневоле сядешь к столу и возьмешь соответствующую костюму умную книгу. Читаешь ее и наполняешься чувством собственного достоинства.
Соседка Ольга Константиновна, работница жилищной конторы, стукнувшись к нему за солью или, кажется, луковицей и увидев его в таком виде, спросила:
— У вас, что ли, праздник?
— Да, — ответил Емельянов, — праздник. Жизнь! Он у меня каждый день!
Ольга Константиновна рассказала об этом другой соседке, Вале, одинокой тридцатилетней женщине с ребенком, и та заинтересовалась. Да и трудно себе представить одинокую тридцатилетнюю женщину с ребенком, которую не заинтересовал бы свободный мужчина, разгуливающий по квартире не в трусах и с бутылкой пива в руке, а в костюме и без бутылки. Валя, найдя повод, пришла знакомиться с Емельяновым. Он ей понравился. Она пришла еще раз. Поскольку Валя женщина симпатичная, господа спонсоры и инвесторы, у вас бы не было сомнений, как с нею поступить: никто ж не требует любви навек и брачных отношений, просто же общения хочется! Но Емельянову, потомственному интеллигенту, привыкшему поступать не как все, эти игры ни к чему. Не сказав ни слова (впрочем, это было невозможно из-за отсутствия зазора в потоке ее речи), он три часа слушал рассказ Вали о негодяе бывшем муже и о тонкостях работы на оптово-розничной базе мелкого ширпотреба, а потом, улучив-таки паузу, произнес со свойственной ему иногда прямотой:
— Знаете, Валентина, я не уверен, что круги наших интересов сходятся, к тому же я человек довольно аутичный и предпочитаю проводить вечера в одиночестве.
Валя хоть и не всё поняла, но смысл уловила прекрасно. И ответила соответственно:
— А я и не навязываюсь! Очень мне нужен придурок, который дома в костюме ходит! Извините!
И гордо ушла, и вскоре весь подъезд узнал, что в пятьдесят первой квартире поселился человек, мягко говоря, странный. Непредсказуемый.
— Опять меня прольют! — фаталистично вздохнула Дарья Сергеевна из квартиры сорок семь, что под квартирой пятьдесят один.
Но вернемся к свадьбе.
Виктория все-таки не допустила безобразия: Емельянов был во время церемонии в костюме, как положено. Но потом он отыгрался, особенно по части всяких дат и юбилеев. В первую годовщину свадьбы не только не преподнес Виктории цветов и подарка, а вообще не явился домой, допоздна засидевшись на работе и предоставив Вике оправдываться перед нагрянувшими (и, между прочим, незваными) гостями. Зато через неделю он вручил ей букет из 55 (пятидесяти пяти) роз, купленных на бог весть каким образом сэкономленные деньги, сказав при этом, что праздник совместной жизни он чувствует каждый день, а не в пошлую дату, означающую, что миновало, видите ли, 365 дней — да и по календарю-то пошлому, солнечному, а есть ведь еще и лунные, и звездные, и многие другие! Виктория, конечно, некоторое время сердилась, но потом оттаяла, тем более что Емельянов радовал ее сюрпризами постоянно — по круглым дням календарей лунных, звездных и многих других, не считая тех дней, когда просто пришла охота.
Не признавал он и дня рождения Виктории, и дней рождения сына, а потом дочери, и, уж конечно, дня Восьмое марта, который вообще презирал.
Восьмого марта и вышла у них окончательная размолвка.
Трения и разлады начались раньше, но мне, господа спонсоры и инвесторы, не хочется утомлять вас житейскими подробностями, которые, вопреки Л.Н. Толстому, одинаковы не только в счастливых семьях, но и в несчастливых тоже. Впрочем, где-то я об этом уже говорил. Или даже не я. В воздухе витает.
Викторию с утра поздравили лично, по телефону и по Интернету дети, папа, мама, сотрудники, одноклассник, безответно любящий ее всю жизнь, поздравили все, кроме Емельянова. Он же ее поздравил еще в конце февраля, когда была первая оттепель, когда солнце выглянуло вдруг по-весеннему и легкий пар поднимался ввысь от подоконника, на котором подтаивал снег.
— Будем считать сегодняшний день Днем женщины и весны, что одно и то же! — красиво сказал он, вручив Вике банку маринованных грибов.
Вика обожала маринованные грибы, а Емельянов считал, что дарить надо не то, что якобы красиво, а на самом деле часто бесполезно, а то, что человек любит, пусть это и не кажется эстетичным: чем плохи те же маринованные грибы? Одному другу он вообще подарил на сорокалетие десять банок кильки в томате, так как тот постоянно твердил о своем пристрастии к этим неприхотливым консервам. И тот оценил, не обиделся, даже хохотал. А Виктории Емельянов однажды торжественно преподнес батон хлеба, восторгаясь и сказав, что в булочную только что привезли горячий хлеб, он поднес его к лицу, ощутил несказанный запах, подумал, что этот запах лучше всяких духов или экзотических фруктов, это запах самой жизни, вот он и поспешил подарить любимой жене дух жизни; Виктория приняла, кивнув и отвернувшись, — тогда она еще не готова была открыто объявить Емельянову, что он достал ее своей оригинальностью и своими восторгами.
А в этот день оказалась готова. И сказала Емельянову:
— Вот что, Емельянов. За весенние слова и грибы в феврале тебе, конечно, спасибо. И за то, что ты меня с Восьмым марта, как обычно, поздравишь еще пару раз в июле и в сентябре. Но. Но послушай меня, Емельянов. Женщине иногда хочется, чтобы у нее было все, как у людей. Ей хочется получать подарки и поздравления не тогда, когда это взбредет в голову мужчине, а тогда, когда подарки и поздравления получают все женщины! Вот такая я банальная натура! Я хочу цветов в свой день рождения и в день Восьмого марта, я хочу шампанского на Новый год, а не пятнадцатого декабря, как в прошлый раз, когда ты решил устроить нам сюрприз и поволок нас в двадцатиградусный мороз в парк, где нарядил елку и прыгал вокруг нее, как идиот, считая, что мы тоже должны радоваться. Ты хвастаешься тем, что любишь делать из обычных дней праздники. Не надо! Обойдусь! Мне не надо поздравлений с Днем женщины и весны, что, по твоим словам, одно и то же, двадцать третьего февраля, четвертого июля и еще десять раз в году, я хочу этого один раз — Восьмого марта. Как все. Ты понял?
— Понял, — сказал Емельянов.
— Поздно, — сказала Вика. — Я не могу больше с тобой жить. Прости.
Конечно, господа спонсоры и инвесторы, вы бы сразу начали выяснять, как, что и почему. Нет ли любовника? Что не устраивает? Почему, видите ли, не могу жить? Кто дал право говорить такие глупости? Чего тебе вообще, дуре, еще надо? И т.п.
Но Емельянов, как и всякий потомственный интеллигент, да еще и умный человек, знал: нельзя мучить женщину, выясняя причины, почему разлюбила. Во-первых, этих причин может оказаться слишком много. Во-вторых, их может вообще не оказаться, а разлюбила — и все. В-третьих, еще неизвестно, разлюбила ли. Наивно считать, что женщина хочет сказать именно то, что говорит. Однако, если начать допытываться, если попытаться уличить женщину в нелогичности, она, объясняя и доказывая тебе, что все продумано, сама в это поверит — и тогда бесповоротно. Никакой надежды.
Поэтому Емельянов молча ушел. В начале было сказано, что жена ушла, но это всего лишь выражение, речевой оборот, обозначающий, кто был инициатором.
Он ушел, хотя и навещает семью.
И надеется.
И напряженно думает.
С одной стороны, ему очень дорога Вика.
С другой, он сам себе тоже дорог. Вы представьте: всю жизнь выстраивать по определенным принципам — и вдруг в одночасье отказаться от них? Стать таким, как все, смириться?
Тяжело.
Он думает, он страдает — впереди очередной Новый год, и надо решить, поздравить ли с ним детей и жену тридцать первого декабря, в полночь, или все-таки тогда, когда душа почувствует, что Новый год действительно настал. (Обычно это чувство запаздывает и появляется где-то в феврале, марте, даже в октябре. Однажды появилось лишь через год, ровнехонько в двенадцать ночи тридцать первого декабря — и это был единственный раз, когда Емельянов, уподобляясь всем, живущим в одном с ним часовом поясе, воскликнул: “С Новым годом!”. Тут же пояснив, правда, что он имеет в виду прошлый год, после чего дети как-то странно засмеялись, а жена вдруг заплакала. Емельянов тогда решил, что от счастья.)
Такая вот история.
А мораль, господа спонсоры и инвесторы, следующая. В России всегда очень высоко ценилась оригинальность, учитывая, что государством она традиционно не только не приветствовалась, но и была гонима. И мы, любящие оригинальность, считаем, что быть не такими, как все, хорошо. Так вот слушайте: не всегда. Быть не такими, как все, хорошо лишь в хорошем смысле слова, а в плохом смысле слова — плохо.
Нет, это туманно, давайте проще.
Проще: выпендривайтесь, оригинальничайте, дарите своим любимым цветы и маринованные грибы когда попало, удивляйте их сюрпризами и подарками, будите их в четыре утра, чтобы прочесть только что сочиненные стихи, будьте неожиданными, парадоксальными, непредсказуемыми…
Но в день Восьмого марта, в день рождения любимых, в день юбилея — будьте, как все. Все пьют, поют и кушают — не выламывайтесь, пейте, пойте и кушайте. Даже если трудно. Даже если нет настроения. Даже если не очень любите своих любимых. Скрепив сердце и стиснув зубы — радуйтесь. Быть не как все, знаю по себе, трудно. Но быть как все, когда это надо не вам, а любимому человеку, еще труднее.
Но этим-то и проверяется, говоря высокопарно, любовь.
Как Емельянов всех осчастливил
Емельянов приехал в город своей молодости, потому что давно там не был.
Все мы, господа лакеры и лузеры или, говоря по-русски, инсайдеры и аутсайдеры, или, если совсем правильно, успешники и неуспешники, время от времени любим посещать места, где нас помнят такими, какими мы были, чтобы показать, какими мы стали, и узнать, видны ли в нас перемены к лучшему.
Емельянов обычно в первый день никому не звонит. Он приезжает утром, радует собой заждавшихся папу и маму, а к вечеру идет гулять по центральным улицам и обязательно встречает кого-то из знакомых — это всегда неожиданно и радостно. Предупрежденный человек уже готов увидеть твои изменения, он их ожидает, он припасает добрые речи по поводу того, как ты выглядишь, надеясь на ответную доброту. А тот, кто не ожидал тебя увидеть и застигнут врасплох, он выражает свои эмоции непосредственно. Лет восемь назад, когда Емельянов был бодр и свеж, выспался в поезде, оставил дома жену и детей в добром здоровье, бывшая его сокурсница, наткнувшаяся на него в толпе, невольно ахнула:
— Ваня, как ты… возмужал…
И Емельянов понял, что она имела в виду другое: постарел. Отметив в душе, что и она постарела (мы ведь часто только тогда и понимаем свой возраст, когда встречаем своих давно не виденных ровесников и видим, что с ними произошло).
Был и другой случай: два года назад, когда он приехал невыспавшимся, агрессивно печальным из-за недавнего фактического развода с женой. Точно так же он шел по улице, точно так же на него наткнулась знакомая из близких подруг юности. Изумилась, всплеснула руками и ахнула:
— Ванька! Зараза, ты будто даже помолодел!
Смутившись, Емельянов ответил странной фразой (ибо приготовился к противоположной реакции):
— Так ведь и лет сколько прошло!
Вы, господа лакеры и лузеры, наверняка заметили нескладицу в соотнесенности обстоятельств жизни Емельянова и его внешнего вида, но никакой нескладицы нет, он относится к той породе людей, которых покой и здоровье расслабляют, у них словно дрябнет душа, а заодно и кожа, глаза тускнеют, плечи опускаются, выглядят они плохо. И напротив, когда им действительно плохо, выглядят они хорошо и даже прекрасно: плечи расправлены, на щеках румянец, пусть отчасти и лихорадочный, глаза сверкают. Это потому, что неудачи мобилизуют их душу или, научно говоря, нервную и иммунную системы.
Итак, Емельянов шел по улице и встретил старого друга Никитина, весельчака, в прошлом блестящего студента, подававшего надежды, и любимца девушек, который давно уже сидит где-то ночным сторожем, не подавая надежд, и девушки его давно уже не любят. Никитин меланхолически обрадовался и вяло пожал руку Емельянову:
— Давно тут?
— Сегодня приехал.
— Ясно. Как дела?
— Нормально.
— Ясно. У меня тоже.
И такой у Никитина был безрадостный вид, и такая, вдобавок, вокруг была сырь и слякоть, что Емельянову захотелось его хоть чем-то развеселить.
— А давай сюда заглянем! — предложил он, кивая на вход в полуподвальный ресторанчик со стильной вывеской “Приют патриота” — с русской традиционной, надо полагать, кухней.
— Дорого тут, да и не при финансах я, — сказал Никитин с откровенностью человека, привыкшего к бедности и готового уже ею хвалиться.
— Ерунда! Я гость, я угощаю! — заявил Емельянов.
Никитин пожал плечами и с таким видом, будто делал одолжение, пошел с Емельяновым.
Они сели за столик, сделали заказ: щи, котлеты, салат из помидоров и огурцов; меню оказалось действительно патриотичным, но не в русском духе, а в советском.
Взяли и водки.
Выпили, Никитин оттаял, пошли задушевные разговоры, воспоминания о юности.
Тут в ресторан вошел Гречиков. Тоже старый друг, когда-то были в одной компании, а потом пути разошлись, Гречиков стал богат и успешен. Он, в отличие от Никитина, не подавал надежд и не был любимцем девушек, но вовремя учуял суть момента, подсуетился и добился многого, в том числе и любви девушек — не вполне, возможно, бескорыстной.
При виде его Никитин отвернулся и тихо сказал:
— Приперся…
А Гречиков, заметив Емельянова, бросился к нему, обнимал, бил по плечам. Кивнул и Никитину:
— Привет.
— Привет, — ответил Никитин.
Было неожиданно и чудесно вот так вот сойтись, всякие совпадения радуют человека. Быть может, потому, что он начинает думать: если это удачно сошлось, то сойдется и другое в жизни, что кажется иногда маловероятным.
Никитин и Гречиков, как выяснилось, проживая в одном городе и даже на соседних улицах, не видели друг друга лет пять, то есть больше, чем Емельянова. Они поершились друг перед другом, но выпили, закусили — и заблагодушествовали, Гречиков вспомнил, как он всегда уважал ум Никитина, а Никитин сказал, что знает о меценатстве Гречикова и весьма оценивает.
Это очень понравилось Емельянову, и ему пришла в голову идея. Сказав, что идет в туалет, он действительно пошел в туалет, но не для того, для чего туда ходят, а достал мобильный телефон, где у него были записаны все, кого он хотел увидеть в этом городе, и начал названивать им. И всем говорил одно и то же:
— Привет, извини, что беспокою, но я приехал на пару дней, хочу увидеться, есть срочный разговор, приходи в “Приют патриота” в семь часов. Только ровно в семь, хорошо?
Другому он назначил на семь десять, третьей на семь двадцать, четвертой на семь тридцать. И так далее. Всего он вызвал таким образом четырнадцать человек.
И началось. Не успеет один войти, удивиться и обрадоваться, входит другая, за нею третья, за нею четвертый, и вот уже два стола сдвинули вместе, потом три, потом четыре, потом Гречиков распорядился закрыть ресторан, что и сделали, повесив на дверь табличку “Банкет”, и помещение стало выглядеть окончательно советским.
Собрались люди, знавшие друг друга, но давно не видавшиеся — от года до, был такой рекорд, пятнадцати лет. Они сначала думали, что какой-то повод, выяснялось, что никакого повода нет, а Емельянов так придумал, его хвалили, он был счастлив.
Выпивали, разговаривали, весело кричали, безобидно ссорились и мирились, подкалывали друг друга, вспоминали, кто за кем ухлестывал, и тут же раскрывались страшные тайны юности, и почти пятидесятилетняя какая-нибудь Танька, раскрасневшись, вопила какому-нибудь аналогично пятидесятилетнему Витьке:
— Так это ты Валерке про меня наклепал, урод?!
И все были именно Таньки, Витьки, Валерки и Любки, и забылось на время, что Петька беден и болен инфарктом, а Нинка потеряла мужа, а у Кольки диабет, а у Машки муж вице-губернатор, а Толька сам без пяти минут мэр, что кто-то успешен, а кто-то отстал, а кто-то и вовсе умер и его нет за столом, хотя мог быть, ах, как жаль, как жаль, какой был человек, выпьем молча…
Официантки бегали с подносами, запарившись, кухня работала с тройной нагрузкой, прибыл сам хозяин “Приюта”, друг то ли Кольки, то ли Тольки, неизвестный прочим, но милостиво принятый в компанию, прохожие с завистью слышали взрывы хохота, доносившегося из полуподвала, а потом и песню — не новомодную, естественно, которую хором не спеть, да и отдельно тоже, с души своротит, ибо деланы они для слушанья со стороны, а не для пенья нормальному человеку в радости или печали, пели что-то вроде “Огней так много золотых” или “Вот кто-то с горочки спустился”, и уже Танька рыдала на плече у предателя Витьки, а Люська запоздало признавалась в любви инфарктному Петьке, и тот, глотнув водки вместо нитроглицерина, шептал ей в ухо: “А вот мы сейчас узнаем тут насчет подсобных помещений!”, уже казалось всем, что не прошло бог знает сколько лет и вся жизнь еще впереди…
…а перед Емельяновым сквозь веселье, и гомон, и собственную радость оттого, что он так удачно и легко всех осчастливил, всё неотвратимее вставал вопрос, который наверняка давно уже стоит перед вами, практичные господа лакеры и лузеры, а именно: как расплатиться? Вас, наверное, удивляет, почему такой умный и тонкий человек не подумал об этом сразу. Объясняю: нам редко приходят в голову все вопросы одновременно. Они, как правило, приходят поочередно. У вас, не в обиду вам будь сказано, в первую очередь появляются вопросы простые, существенные, Емельянов же начинает сразу с самых сложных — о смысле бытия и цели людей в смысле этого смысла и относительно общения друг с другом, потом более простые: как здорово, что люди иногда имеют возможность быть лучше самих себя, и напоследок угрюмо и нехотя вползают самые простые вопросы: как, действительно, платить?
Емельянова настолько окрылила собственная идея, что он, вызывая друзей, об этом даже не подумал. И потом довольно долго не думал. Но постепенно обилие людей, блюд и напитков заставило мысленно перемножить это количество на цифры в меню и сопоставить с содержимым бумажника Емельянова. А содержимое было ограниченным. За двух-трех человек он смог бы заплатить, даже за четырех, но за такую ораву — увы.
Что делать?
Не портить же людям праздник, не объявлять, что теперь, дескать, каждый платит сам за себя. Многие, конечно, заплатят, но у кого-то элементарно может не оказаться денег… Да и обидятся. А если и не обидятся, у счастья появится нехороший привкус…
Попросить взаймы у Гречикова? Но тот, скорее всего, возьмет да и расплатится за всех. А в каком свете будет выглядеть тогда он, Емельянов? Сам пригласил, а сам…
Нехорошо…
Может, шепнуть официанту или хозяину, чтобы тот все записал, а завтра принести деньги? Но завтра их тоже где-то надо взять!
Нехорошо…
Конец рассказа
Вы не ошиблись, господа лакеры и лузеры, это именно конец рассказа. И я даже не хочу вас утешать, говоря, что все разрешилось отлично и без урона для чести и совести Емельянова — не хочу облегчать вам и без того трудную вашу жизнь (которая становится только труднее от облегчений, которые приходят со стороны). Расскажи я вам все до конца, тут же вынырнет мораль о деньгах, о том, что сперва надо думать, а потом делать, и т.п. А у нас мораль другая.
Она такая. Она практическая. Мораль ведь обычно бывает теоретической: то хорошо, это плохо, так надо, так не надо. В общих чертах. Прочтешь, согласишься мысленно: ладно, учтем. И тут же забудешь. Я же предлагаю мораль именно сугубо практическую, которой можно воспользоваться сразу же после прочтения данного текста.
Итак.
В ближайший день, хотя бы вот в эту вот пятницу, засядьте в каком-нибудь месте, не обязательно шикарном и дорогом, и начните обзванивать друзей молодости (а если вы еще молоды, то детства). И приглашайте их в это место с интервалом в десять-пятнадцать минут (если в Москве, то с интервалом в полчаса — из-за пробок слишком велика вероятность неточностей и опозданий). И вы увидите, как счастливы, как благодарны будут вам ваши друзья. И это будет один из лучших дней в вашей жизни. Даже если кто-то из бывших друзей стал врагом и дойдет дело до мордобоя — нестрашно. Надо же когда-то набить друг другу морду и все расставить по местам.
Вот и вся практическая мораль.
А чем там кончилось с Емельяновым — придумайте сами, исходя из вашего собственного опыта, знания людей, ваших возможностей и желаний.
Правда, почему-то мне кажется, что финал будет у всех одинаковым.
Я не против.
Как Емельянов гонорар получал
Всем нам, граждане и господа индивидуальные предприниматели без образования юридического лица (ПБОЮЛ), случается иногда попадать в проблемные ситуации, большинство которых, если вглядеться, мы сами же себе и создаем.
Емельянов Иван Емельянович, как свойственно любому потомственному интеллигенту, всегда близко к сердцу принимал то, что происходит в стране. Однажды он прочел в одном общественно-политическом журнале нечто, крайне его взволновавшее. Он весь вечер был задумчив, а потом сел и записал свои тревожные мысли на стареньком компьютере. Хотел этим и ограничиться, но, пролистывая еще раз журнал, увидел на последней странице адрес электронной почты редакции. Ну и послал свой комментарий, ни о чем таком не думая. А комментарий взяли и опубликовали — причем не в виде читательского письма, а отдельной небольшой статьей. То ли текст действительно оказался интересным, то ли у редакции вдруг обнаружилась нехватка материалов из-за чего-то вылетевшего в последний момент. Это бывает, суть не в том.
Суть в том, что через неделю Емельянов получил письмо из журнала (электронное, естественно) с просьбой сообщить свои паспортные данные и прочее, а на другой день еще одно письмо, деловито-приятное: “Уважаемый г. Емельянов! Ваш гонорар составляет 48 руб. 54 коп. Просим прийти за ним в редакцию по адресу: ул. Вражев Ситчик (каких только названий нет в Москве!), дом 17, кв. 1, 12 ноября с 14.00 до 17.00. Алина”.
Что такое 48 руб. 54 коп. по нашим временам?
Да ничего.
То есть смотря по интересам. Кому-то пачка сигарет, хоть Минздрав и предупреждает, кому-то целых даже четыре пачки, ибо курит дешевые. Кому-то полбутылки водки, опять же дешевой, а кому-то и чашка кофе в аэропорту за 100 руб. с добавлением 51 руб. 46 коп. (тем самым получится еще и убыток!). Мизерные деньги для любого, прямо скажем. Больше бензина сожжешь, пока проездишь за этими деньгами. Можно на метро, но там потратишь время, которое опять-таки деньги. Короче, ни ног, ни рук марать не стоит, скажете вы, граждане и ПБОЮЛ.
Но Емельянов так не только не скажет, но и не подумает. Дело ведь не в деньгах. Дело в том, что он никогда не получал гонораров из общественно-политических журналов, да и из других тоже. Само слово “гонорар” звучало для него солидно и весомо, ставило его на одну ступень с людьми творческими и даже, как выражаются наиболее грамотные из вас, граждане и ПБОЮЛ, креативными.
К тому же не прийти — значит, возможно, обидеть редакцию журнала. Ишь, скажут, как зажрался человек!
К тому же, продолжал размышлять Емельянов, эти мелкие деньги осядут лишним грузом в бухгалтерском балансе, придется их куда-то оприходовать, записывать, переписывать, списывать, объясняться с ревизорами и налоговой инспекцией — да мало ли!
К тому же письмо подписано дамой, а не прийти куда-либо, когда этого хочет женщина, потомственный интеллигент не может себе позволить.
Короче, нет вопроса, надо идти.
Одно смущало Емельянова: дата прихода. Написано: 12 ноября. А сегодня уже 12 декабря.
Может, опечаталась девушка Алина, пославшая письмо?
Может, имелся в виду следующий год?
Второе вряд ли, первое тоже: письмо составлено исключительно грамотно и четко, без опечаток и ошибок, с какой стати девушка Алина ошиблась в слове “ноябрь”, не очень-то похожем, между прочим, на “декабрь”, хоть они и стоят в календаре рядом? Емельянов специально посмотрел: на клавиатуре “н” и “о” расположены довольно далеко от “д” и “е”, то есть случайные попадания пальцев исключены.
Облегчало положение то, что был указан контактный телефон Алины.
Емельянов позвонил.
— …они вам расскажут, а вы слушайте! — веселый девичий голос наскоро договаривал что-то там, в той жизни, но тут же изменил свой цвет, будучи при этом остаточно лучезарным. — Извините, да?
— Здравствуйте, я хочу уточнить, — сказал Емельянов. — Вы прислали письмо насчет гонорара.
— Как ваша фамилия?
— Емельянов.
— Очень приятно, ждем вас.
— Хорошо, — сказал Емельянов.
И вынужден был явиться тогда, когда было указано, то есть 12 ноября. В 14.00.
Для него это было легко, а как именно, мы объяснить не можем. Да это и неважно.
Редакция располагалась на первом этаже старого московского дома. При входе, как полагается, сидел вахтер. Емельянов назвал свою фамилию. Вахтер посмотрел в журнале:
— Не указано.
— Я звонил…
— Кому?
— Вашей сотруднице. Ее зовут Алина. Я за гонораром. Я ваш автор, — негромко и скромно добавил Емельянов, не желая, чтобы вахтер подумал, будто он хвастается.
— Вечно они зовут, а пропуска не выписывают, — проворчал вахтер, не обнаружив почтительности, ибо для него авторы были привычны, как для собаки блохи, и, вероятно, так же досаждали. И взялся за телефон.
— Тут какой-то Емельянов к вам, пускать или нет? — спросил он. Выслушал ответ, положил трубку и сказал: — Емельянова, извините, никакого не ждут, договоренности не было. А посетителей без записи не пропускаем.
Емельянов не возмутился и не удивился. Журнал общественно-политический, пишет на горячие темы, которые вполне могут кого-то настолько возбудить, что человек примчится, чтобы высказать свое устное мнение, а за ним другой, третий, и, если все будут ломиться в редакцию, коллективу невозможно работать!
— А можно я ей позвоню и напомню?
— Телефон служебный, — сухо сказал вахтер.
— Ясно…
У Емельянова был с собой мобильный телефон, но он не помнил номера Алины. Пришлось ему вернуться домой и посмотреть в компьютере, в почтовом ящике, где хранилось письмо Алины, ее номер. Заодно, кстати, занес этот номер в записную книжку своего телефона. И позвонил.
— …и если он сам мне подтвердит, тогда я поверю. Алло? — ответил уже знакомый голос.
— Это Емельянов. Я пришел, а не пустили почему-то. В списках, говорят, нет. И пропуска нет.
— Наверняка какая-то ошибка! Я же выписала пропуск!
— Да? Хорошо, я еще приеду, мне нетрудно.
И Емельянов опять поехал на улицу Вражев Ситчик, опять вошел в здание.
И опять его не оказалось в списке.
Вахтер на этот раз говорил строже и с Емельяновым, и с Алиной.
— Вы сама с ним разберитесь, а то он так и будет ходить! — выговаривал он ей, ибо был прав, а сознание своей правоты, граждане и ПБОЮЛ, делает нашего человека несносным и немилосердным. Потом, слушая Алину, он осмотрел Емельянова. — Да нет, нормальный с вида. Даже приличный. Хорошо.
И, положив трубку, сказал:
— Паспорт покажите.
Емельянов показал паспорт, вахтер записал данные в журнал и пропустил его.
— Второй этаж, восьмая комната.
— Спасибо!
Емельянов прошел на второй этаж, в восьмую комнату. Там сидели три девушки, и все были миловидными, все занимались делом, поэтому угадать, кто из них Алина, было решительно невозможно.
— Здравствуйте, я Емельянов, — сказал Емельянов.
— Да, слушаю, — откликнулась милая девушка у окна справа.
— Я за гонораром.
— Извините, каким?
— За статью.
— Извините, какую?
— Она даже без названия. Она небольшая. На сорок восемь рублей с копейками. В последнем номере напечатана.
— Сорока восьми рублей нам не жалко, даже с копейками, — не без юмора ответила Алина. — Но, извините, нет среди наших авторов Емельянова. И статьи нет — ни с названием, ни без названия. Поэтому, если нет других вопросов, давайте расстанемся, — предложила Алина.
Емельянов был поражен. По телефону голос девушки был теплым и благорасположенным, а теперь он оказался холоден и формален. По телефону Алина говорила с ним как со своим, как с коллегой, а теперь говорит как с совершенно посторонним и приблудным человеком, который к тому же требует неизвестно чего.
А самое обидное заключалось в том, что Алина ему понравилась, не так уж это и часто бывает у интеллигентного человека с взыскательным вкусом, да еще у человека одинокого, для которого встреча со всякой женщиной есть шанс и надежда.
И Емельянов молча повернулся и ушел.
Он, обиженный, даже не сказал “до свидания”, что для вас, граждане и ПБОЮЛ, возможно, обычное дело, а для потомственного интеллигента — поступок чрезвычайно невежливый, почти хамство.
Он мрачно ехал домой.
Приехав, полез в компьютер, в свою почту. Открыл письмо и перечитывал его.
И вдруг подумал: а может, все-таки опечатка? Ведь все мы, когда заканчивается очередной месяц, склонны, живя уже в следующем, по инерции продолжать указывать его в различных документах. Мы номер нового года и то не сразу запоминаем: давно уже такой-то, а мы в различных квитанциях за квартиру и телефон все еще ставим предыдущий…
Емельянов походил, поразмышлял и решился: позвонил Алине.
— …никогда и ни за что! Слушаю? — возник голос.
— Извините, это опять Емельянов.
— Рада слышать, вы где? Вы ведь собирались приехать!
— Да… Я, собственно, приезжал. Но вы сказали, что ничего не знаете о моей статье и обо мне.
— Постойте. Приезжали? Когда? — удивилась Алина.
— Только что. То есть вообще-то двенадцатого ноября, — уточнил Емельянов.
— Почему ноября?
— У вас так написано.
— Минутку.
Через несколько секунд голос возник, смеясь:
— В самом деле, опечаталась, запарилась, извините! Теперь понятно: вы были двенадцатого ноября, когда еще ваша статья к нам даже не пришла, я не знала даже о вашем существовании, понимаете? Так что не обижайтесь, приезжайте еще раз. Но двенадцатого декабря. Декабря, запомнили?
— Конечно, это же сегодня. Но уже половина пятого…
— Ничего, мы еще работаем. За час успеете?
— Даже раньше, спасибо!
Погода в его предыдущие выходы из дома была мокрой и слякотной, каковой она и являлась 12 ноября (да и не имела права быть другой, если вдуматься, он же 12 ноября выходил!), а в этот выход — морозец, легкий снежок, вполне в соответствии с прогнозом синоптиков на 12 декабря.
Через сорок минут Емельянов прибыл в знакомое здание. На него был выписан пропуск, его беспрепятственно пропустили в восьмую комнату. Алина, смеясь над недоразумением, оформила соответствующую бумагу, Емельянов получил в кассе 48 руб. 54 коп., а потом вдруг осмелел (деньги, граждане и ПБОЮЛ, всем нам, грешным, прибавляют уверенности в себе!) и предложил Алине пройтись по улице, выпить где-нибудь кофе.
И Алина неожиданно согласилась. Они прошлись по улице и выпили где-нибудь кофе.
После чего было много еще интересного, о чем умолчим, как умолчал бы потомственный интеллигент Емельянов, страшно щепетильный в вопросах личной жизни.
В данном рассказе сразу две морали. Первая касается девушек и прочих людей, отправляющих письма: будьте внимательны! Это еще хорошо, что так получилось, Алина могла бы указать не только предыдущий месяц, но и предыдущий год. И Емельянов, как человек долга, именно в это время и явился бы. А этого общественно-политического журнала, между прочим, вообще даже еще и не было, он возник только полгода назад. Вы представьте: Емельянов является на Вражев Ситчик, дом 17, и вместо редакции видит вывеску “ООО Super-Puper Consulting” (именно эта организация обитала до журнала здесь). Он ничего не понимает, он беседует с вахтером, тот объясняет, что журнала здесь никогда не было, а потом Емельянов узнаёт, что его вообще не существует на свете! Так ведь и рехнуться, извините за выражение, можно!
Вторая мораль — для Емельянова и ему подобных: не стесняйтесь переспрашивать. Я знаю наши обычаи, у нас считается, что не объясняющий тихо говорит, а спрашивающий плохо слышит, но — тем не менее. Я вот бывал за границей, там не стесняются. Стоит человек, например, в аэропорту “Шарль де Голль” и долго, нудно, подробно что-то выспрашивает у девушки-регистраторши, да еще на плохом французском языке и еще более отвратительном английском (наверное, итальянец: итальянцы не любят иностранных языков). Уже пора на посадку, уже очередь за ним скопилась, но все молчат и уважительно терпят. Ибо знают: человек имеет право на полноту информации. Это у них уже в крови, это демократическая составляющая их жизни, что нелишне перенять. Переспрашивайте, не стесняйтесь!
Ведь не шутки: по одной исторической версии, революция у нас произошла именно из-за того, что Троцкий не переспросил Ленина, что означает “сегодня рано, послезавтра поздно”. Владимир Ильич всего лишь имел в виду недостатки железнодорожного расписания и слегка поворчал по этому поводу: что это такое, дескать, сегодня рано поезд пришел, послезавтра придет, наоборот, поздно, а завтра….” — и махнул рукой, подразумевая, что поезд завтра и вовсе может не прийти. Но Троцкий, кровожадно настроенный на революцию, именно о ней и подумал.
И началось.
А чем все кончилось, граждане и ПБОЮЛ, вы и сами знаете.
Как Емельянов настоящее искусство искал
рассказ в старом советском стиле о новых несоветских временах
Утро, господа депутаты и трудящиеся, сами знаете, время глупое: суетное, торопливое, спешащее. В спешке же ни один человек не бывает умным. Так что неправда, будто утро вечера мудренее. Наоборот, вечером, примерно после восьми, все становится тише, неспешнее, к вечеру человек устает, а лишь тот, кто устал, может быть мудрым.
Глупым утренним временем Иван Емельянович Емельянов, известный вам потомственный интеллигент, вышел из дома и направился к метро по асфальтовой дорожке, которая была подозрительно чиста: мокрый грязный снег высился отвалами по бокам. Грех хулить местную жилконтору, дворники и раньше держали в порядке эту дорожку, но предпочитали заниматься своим трудом именно тогда, когда местные жители шли на работу — во-первых, с какой стати им вставать ни свет ни заря, они тоже люди, во-вторых, каждому ведь хочется, чтобы его работа была заметна. Я скребу, мету и чищу, а вы смотрите и чувствуйте ко мне уважение, вот какова тайная мысль дворников. Но на этот раз они явно управились почему-то раньше. Почему? Емельянов не нашел ответа, ибо не очень-то его и искал спросонья.
Спустившись в метро, он был неприятно поражен отсутствием толпы. То есть людей было много, как всегда, но они не толкались, не лезли друг на друга, не перебранивались, а шли к турникетам стройными колоннами, проникая на станцию быстро и легко. Оглядевшись, Емельянов увидел, что этим заправляют два милиционера, тоже, как и дворники, приступившие к работе в неестественную для себя рань. Вместо того чтобы наметанным глазом и ловкой рукой выхватывать из толпы отдельных не понравившихся им личностей, вероятных террористов и нарушителей закона, и разбираться с ними долго и кропотливо (меж тем десятки других вероятных террористов и нарушителей спокойно попадают в метро), они наводили порядок в целом, не допуская толкучки и давки. И, что странно, им на глаза не попался ни один вероятный террорист и нарушитель закона.
Спустившись на станцию и войдя в вагон, Емельянов был поражен еще больше. Все сидячие места были заняты женщинами, детьми и людьми пожилого возраста. Если кто из молодых, крепких и не женщин все-таки тоже сидел, то лишь потому, что все немощные, малолетние и женщины, имевшиеся в вагоне, оказались пристроены.
При входе в здание родного учреждения Емельянов был ошарашен улыбкой и приветствием охранника: “Доброе утро, Иван Емельянович!”. Охранник, дебелый мужичина лет пятидесяти пяти из отставников, обычно встречал сотрудников строгим окриком: “Дверь!” — ибо входная дверь закрывалась неплотно, а отставник страдал ревматизмом и боялся сквозняков. Поставить же устройство для плотного закрывания двери он не мог: это не входило в его обязанности.
Емельянов не знал, что и думать. А когда мы не знаем, что думать, господа депутаты и трудящиеся, мы отдаемся фатуму. Он ему и отдался. Он уже почти спокойно воспринял то, что из восемнадцати столов в его отделе все восемнадцать были заняты сотрудниками и (невероятно!) все уже работали, не попив чаю, не прочитав для разгона умственной активности несколько страниц нового детектива и не позвонив двум-трем друзьям и приятелям по поводу вчерашнего проигрыша или, напротив, выигрыша команды “Динамо” или, напротив, “Спартака”.
Пришлось сразу же начать работать и Емельянову, к чему, впрочем, он отнесся мужественно и спокойно, как и подобает потомственному интеллигенту. И работал он без перерыва до самого обеда, и до самого обеда никто не играл с коллегами в шахматы, не дочитывал начатый утром детектив и не обсуждал “Динамо” или “Спартак”, да и в обед никто этим не занимался, так как все делились впечатлениями утра; самым разительным был рассказ Семена Двоева о том, как на перекрестке в районе Савеловского вокзала испортился светофор. Он горел красным светом во все стороны, но машины ехали, ехать-то нужно, и вмиг образовался затор, а постовой дорожной службы вместо того, чтобы радостно собирать обильные штрафы за проезд на запретительный сигнал, подобно тому как медведь загребистой лапой обирает урожайную морошку, вдруг встал в центре и начал махать палкой, регулируя движение и ликвидируя затор, что ему и удалось в течение считаных минут. Двоеву не верили, он обижался и клялся здоровьем мамы.
…Это все присказка, господа депутаты и трудящиеся, настоящая сказка началась к вечеру. В конце концов все произошедшее за день можно было списать на то, что властям города, районов, учреждений, предприятий и фирм по взаимному сговору или по случаю вдруг захотелось устроить такую вот акцию. Власти многое могут, если захотят.
Но то, что случилось вечером, не подвластно никаким властям, ибо оно касается сферы частной инициативы, искусства и личного отдыха. Тут все упирается во вкусы и рынок, то есть в полное своеволие.
Емельянов зашел после работы в книжный магазин, чтобы купить книгу любимого писателя П. Коэльо (оговариваюсь: все фамилии вымышленные, совпадения — случайны). П. Коэльо в магазине не оказалось.
— Почему? — поинтересовался Емельянов у молоденькой работницы торгового зала.
— Спроса нет, — сухо ответила она.
— А Акунин есть?
— Была одна книга, кто-то купил в прошлом месяце, — пожала плечами девушка, словно удивляясь, какие странные покупатели забредают в магазин.
— А хотя бы Дэн Браун? — спросил Емельянов.
— А это кто? — спросила девушка.
Емельянов умолк.
Он увидел несколько полок, заставленных двухтомной книгой Л.Н. Толстого “Война и мир”. Над полкой висел плакат: “Лучшие продажи в декабре!”. У кассы шушукались тинейджеры, подсчитывая деньги и с огорчением понимая, что из двух облюбованных книг, Белинского и Гоголя, могут купить только одну.
— Белинского берем! Культовый дядька! — убеждал один.
— Гоголя! Крутой чел, мне Машка говорила, а она сермягу сечет! — горячо отвечал другой.
Их оттеснила от кассы домохозяйка с толстым томом Юнга, перечеркнутым наклейкой: “Последний экземпляр!”.
Магазин был большой, с отделами не только книжными, но и музыкальным, и видео. Душа Емельянова уж очень хотела в этот вечер прикоснуться к чему-нибудь значительному, он направился туда, где музыка. Однако и там царило засилье попсы (если под попсой понимать то, что популярно и востребовано) — хиты от Бетховена, Чайковского, Равеля, Дебюсси и прочих. На стойке у входа громоздились стопы дисков с оцифрованными по последнему слову техники записями Глена Гульда, они таяли на глазах. Молодые люди в наушниках прослушивали перед покупкой музыку; то, как легкомысленно, радостно и, прямо скажем, примитивно они улыбались, прищелкивая пальцами, не внушало надежды, что они слушают нечто стоящее. Но в уголке Емельянов увидел девушку, которая крепко прижимала ладонями к голове наушники, спасаясь от окрестных децибелов, лицо ее было одухотворенным, светлым и задумчивым — явно она внимала изысканному творению группы “Уматурман”. Или “Любэ”. Или Сереги. Рядом стоял ее парень и канючил:
— Хорош нудятину слушать, Ксюнь, ты че, не продвинутая совсем? Отстой же полный! Давай Малера возьмем в записи Венского симфонического, меня от Малера конкретно по-взрослому впирает!
Емельянов подождал, надеясь, что девушка поддастся его уговорам, но она, видимо, не поступалась принципами и своим хорошим вкусом, нацелилась на этот диск серьезно.
Тогда Емельянов перешел в отдел фильмов. Безошибочно отыскал притулившийся в темном закоулке стеллаж с надписью “Другое кино”. Там были рассчитанные на узкую аудиторию синеманов одухотворенные фильмы последнего времени: “Статский советник”, “Дневной дозор”, “Американский пирог-12”, “Звездные войны. Эпизод третий” и т.д. Но Емельянов все это видел по нескольку раз, смакуя и наслаждаясь, у него все это было. Равнодушно проследовал он мимо стеллажей, забитых поделками Джима Джармуша, Вима Вендерса и Питера Гринуэя. Ему хотелось бы найти что-нибудь вроде Спилберга или Кэмерона, но он понимал, что за ними придется ехать на Горбушку, искать у знатоков.
А искусства хотелось нестерпимо, сегодня же!
Вы, надеюсь, понимаете, господа депутаты и трудящиеся, как оно бывает, если очень захочется, причем именно того, а не другого. Как говорится, желающий пива водой жажду не утолит! А кому-то маниакально хочется коньяка “Хеннесси” категории V.S.O.P. — и на замену несогласен.
Вот так и Емельянову захотелось чего-то не ширпотребного, высокодуховного.
По пути домой он купил журнал “Афиша”. Не получилось насладиться дома, придется куда-нибудь отправиться. Но куда? Все истинное и подлинное — на задворках. Везде попса, попса и попса. Концертный зал “Россия” — скрипичный квинтет из Милана. Кремлевский дворец — гала-концерт микронезийской этномузыки. Театр Эстрады — психо-эстетический спектакль “Нюансы ню”, причем даже без раздевания, а одни разговоры…
Емельянов включил телевизор. Там искомого тоже не оказалось. Первый канал транслировал президента, второй — беседу двух филологов об аналогиях в кельтском и северорусском эпосах, канал “Культура” зомбировал доверчивое население стопятидесятисерийным фильмом о Лабрюйере, канал MTV в сотый раз по просьбе телезрителей крутил “Лебединое озеро”, канал СТС передавал трехчасовой репортаж с латышского праздника хоровой народной песни, канал “Спорт” в режиме прямого эфира — шахматный матч за звание чемпиона Московской области (то-то улицы были вечером пустынны!).
Емельянов позвонил другу и дальнему родственнику Лагарпову: не присоветует ли тот чего? Лагарпов с грустью ответил: все подлинное в загоне, но не надо отчаиваться. Кто ищет, тот найдет. Известно, например, что в Москве состоится несколько “квартирников” (т.е. квартирных концертов) певицы Валерии и группы “Фабрика”. Надо только найти людей, знающих, где это будет. Ну и внимательно пошукать по маргинальным клубам в той же “Афише” и в Интернете.
Емельянов пошукал по клубам — и нашел. Клуб “Альтернатива” в Бирюлеве — выступление Евгения Петросяна.
Емельянов глянул на часы: успевает!
Он помчался в Бирюлево.
Клуб, ютящийся в здании бывшей котельной, отыскал не сразу.
Вошел и увидел горстку поклонников артиста. Увы, все это были эстеты, стесняющиеся сами себя, выдавленные на периферию обществом потребления и моды. Замминистра рыбной промышленности приехал сюда, оставив свой “мерседес”, охрану и машины сопровождения в соседнем дворе. Жена миллионера-нефтяника прятала лицо в чернобурковый воротник, нервно перебирая брильянтовые четки. Вдова северного авторитета Ягеля пришла утешиться, ни в чем другом не находя покоя, только в Большом Искусстве. Провинциалка, приехавшая за тысячу километров, не верила своему счастью и заранее улыбалась сверкающими золотыми зубами правой стороны рта, поджимая левую, где зубы были некрасивые, из белого металла (на них она и сэкономила, чтобы приехать!).
И вот концерт начался.
Петросян, благородный, с осанкой дворецкого… то бишь дворянина (вечно я по простоте своей путаю), в костюме, который на нем сидел, как фрак, вышел с печатью высокой печали на челе и произнес проникновенно, задушевно, страстно:
— Прхжу я одн раз дмой пяный…
Сердце Емельянова сжалось, слезы подступили к глазам. Как путник в пустыне, алкавший воды, припал он к незамутненному роднику Настоящего. Штучного. Уникального.
— Она мине: хде был, хде был? А я грю: в Караганде! — продолжал великий артист, и страшная сила, великая глубина жизни была в его словах, и потрясающий юмор, и публика разразилась, конечно, горьким хохотом, который был похож на ржание лишь потому, что являлся саркастичным, а над ними, над этим скромным полуподвальным клубом, бушевала и неистовствовала переполненная попсой Москва, швыряющая деньги на неприхотливые развлечения…
Возвращаясь после концерта, сидя в троллейбусе, Емельянов с отвращением смотрел на растяжки, где рекламировались моднейшие проекты сезона: конкурс молодых поэтов-трансформеристов в “Голден Пэлэс” и выступление модного трио “ЛФТ” (лютня-флейта-треугольник) в спорткомплексе “Олимпийский”…
Дома он выпил кефира и, умиротворенный, с мыслями о вечном, заснул.
Он заснул 14 января, а проснулся 14-го.
Вы поняли, господа депутаты и трудящиеся?
Именно так. Не было этого дня, который мы описали, он приснился Емельянову целиком, от начала до конца.
Емельянов проснулся в ужасе.
Вы подумаете: в ужасе оттого, что на самом деле в жизни все не так?
Да нет. Он как раз представил, что все именно так. И, будучи умным человеком, ужаснулся.
Мораль:
Всех, кто, как и я, добиваются повышения культурного уровня народа, в том числе господ депутатов и трудящихся, призываю: осторожнее! Аккуратнее! Не так агрессивно!
А то ведь добьемся на свою голову.