Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2006
Об авторе | Александр Уланов родился в 1963 году в Самаре, закончил Самарский аэрокосмический университет, работает как инженер в России, Китае, Германии. Три книги стихов (стихи переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, китайский, шведский), переводы, более 200 статей и книжных рецензий (“Знамя”, “Новое литературное обозрение”, “Русский журнал” и т.д.).
Оборот анкеты на получение германской визы (Саратов)
Визы пока нет — ждите — из Штутгарта не пришел ответ на запрос — ну и ладно, в Москве пришлось бы в посольстве неделю зубами и локтями в очереди, а тут тихо, спокойно, и всего только второй день. А в киосках торгуют билетной продукцией — это тебе не банальные “талоны на транспорт”. Не знаю, сколько здесь стоит троллейбус — ведь столько времени — и можно ходить только пешком. Тогда под ноги падает чья-то сигарета, рассыпается искрами, и ветер гонит огоньки перед тобой десять шагов — к Бабушкиному взвозу — взвоз потому, что от Волги вверх круто, а почему бабушкин? Хотя на улице рядом над дверями, над воротами, на балконах — кружева, хотя и чугунные. А можно поднять взгляд выше — и там окажутся красотки в ослепительно голубых платьях, почти сто лет уже танцующие на десятиметровой высоте. И те же сто лет идут на них витязи с другой стороны центрального окна, и блещет глазурь плиток — а внизу ветераны играют в шахматы — им рекламируют гнилой товар губернаторов — и все пять химер то ли лают, то ли хохочут с фасада консерватории. А похожее на Кинг-Конга (только опять же столетнего возраста, ну и фантазия была у архитектора) чудище продолжает сидеть в своем гроте среди сталактитов в кирпично-адском пламени. Хотел бы я знать, как к тому чудищу относились соловецкие юнги — и относятся сейчас детсадовцы. А на другом доме оба орла уронили головы себе на грудь, а между ними вверху с угла египтянин в своем платке-пшенте спокойно смотрит — на Египет? Из Египта? Он не ходит с безнадежно устаревшим планом города, ему не бросаются помогать прохожие, а если ответишь, что ничего не ищешь и идешь просто так — не рассказывают о музее Гагарина и музее Федина. И сам абсолютно гранитный (почему бы не дубовый?) Федин смотрит за реку с невеселой думой. Будто ему тоже нет визы — ну и ладно, есть еще выставка жита и быта горожан начала ХХ века, мост через Волгу с песчаным островком посередине, гора над вокзалом. А дальше, наверное, надо будет в киоске билетной продукции купить карту окрестностей. А жить можно в гостинице завода “Квант”, где есть чайник и вовсе не квантовомеханическая плита — и стул, на спинке которого нацарапано “Любовь до гроба” и “Саша, где ты?”. Здесь я, здесь.
Оборот программы филологической конференции (Коктебель)
Поезд, в котором ехать еще три часа, вглядываясь в редкие огоньки. И еще не знаешь, что через пять минут сойдешь на станции, где вокзал далеко-далеко, длинный мост под метелью бабочек. А еще через семь часов — в домике с косой крышей — над головой кровати выше, у ног ниже. И распутывать хмель каждый раз, спускаясь по лестнице.
И каждая минута может быть выходом к морю, около которого куст расцветает тяжелыми улитками.
Рано утром туман протискивается между горами, царапая правый бок о ветки, левый о камни, и тихо расходится по улочкам. И тогда можно будет выглянуть и проверить — не столкнул ли кто за ночь пальцем самую верхушку третьей горы. А туман тем временем встречается с горячей пылью, и им хорошо вместе.
Мимо пляжа, где писатели время от времени двигают мощными зелеными хвостами и лениво раскрывают челюсти. Мимо киоска, в котором карта, которая очень нужна, который всегда закрыт. К берегу, где волны тяжелее и выше. Где женщина в розовых резиновых сандалиях скажет, что это — халцедон, а это — парчовая яшма. К дереву, где всегда ветер, и можно заглянуть туда, где земля одна. Наверное, она любит виноградники, пирамидальные тополя, сухих ящериц, белые дома, ковыль, наверное, людей тоже. Но ей тоже хочется побыть одной, она уходит в свои сухие жесткие складки, не надо туда ходить, мешать ей.
Лучше — на острый хребет мыса, только — держаться руками, он может поежиться, дернуть шкурой, как лошадь, отгоняя овода. К скалам, разлинованным зелеными и коричневыми полосами. Там никого нет, и можно кинуть медузой в плохую девушку рядом, потому что с хорошими девушками ходят по переулкам, а плохих берут к морю.
А потом к ней подплывет дельфин, выставит длинное лицо и будет разглядывать изучающе. А спина у него совсем не черная, а серо-коричневая. И окажется, что он совсем не холодный, он теплый, мягкий, упругий и свистит, как стрижи, только громче.
Ракушки собирать совершенно невозможно, все сколько-нибудь крупные — уже при деле, в них живут раки-отшельники. Где и жить раку, как не в раковине? Он и живет, красно-буро-зеленый, с длинными, тонкими усиками, стоит взять раковину — уползает внутрь и закрывается толстой клешней. Положить на берег и оставить в покое — что еще с ним можно сделать.
А в море плавают гребневики, вытянутые, прозрачные, интеллигентные, и — уплывшие от рыб-телескопов линзы медуз. Медузы разбиваются о берег, их осколки можно найти между камней, но многое теряется, перемешивается, и составить из халцедонов целую медузу очень трудно. Море умеет подчеркивать все, в нем находящееся. Мокрые камни светятся изнутри. Но если набить карманы — ни яшмы, ни малахита там потом не окажется, как после пещеры гномов. И ощетинившийся скат, которого кто-то держит за хвост на берегу, — уже всего только рыба.
И облака не доходят до солнца, медленно растворяясь во всеобщей легкости. Воздух шершавый, горячий, сгущается в ящерицу, раздувает хрупкие ребра, тычется в палец, легко касаясь раздвоенным язычком. Тяжесть тоже здесь, она медленно ползет в лесной траве, у нее серо-коричневая спина, желтый живот и небольшая голова с внимательными печальными глазами.
А когда затопит уже с головой, лучше остаться около большого старого дома с башней и террасами и, конечно же, слушать доклады, убегая на пляж со скучных, и обгореть, потому что скучных, конечно же, больше. И потом, дождавшись наконец Jane A.Taubman (professor, Russian department, Amherst college, Box 2260, Amherst, MA, 01002 — 5000), спросить ее о Дикинсон и Цветаевой и еще узнать, что местные жители произносят Amherst без h, “эмерст”.
И если все будет хорошо, если поблизости нет писателей, на дорогу выйдет сосредоточенный еж. И только когда не найдешь продолжения знакомого созвездия, вспомнишь, что там гора. А на брошенную на кровать рубашку заползет светлячок.
И если не забыть встряхнуть пакет с купленной картошкой, чтобы выгнать оттуда заползшую в его тихую сырость сколопендру — можно спокойно смотреть, как ты спишь, свернувшись в клубок и руки прижав к лицу.
И это будет всегда, потому что ведь было уже.
Оборот программы встречи русских и американских поэтов (Нью-Йорк)
Иногда будущее запечатано в конверт, а конверт — в другом городе. Медленное открывание начинает бег, которому быстро становится мало скорости поезда метро — нужен разреженный воздух в десяти километрах над землей. Короткие белые буруны, красные корабли Северного моря — и длинная голубая сеть волн океана. Обведенный прибоем берег — узкая лента вокруг датских лабиринтов, широкая кайма за коричневыми ирландскими скалами. Что ты хочешь — замкнуть Америкой семь Китаев? разомкнуть далеким (не дальним) Западом Дальний Восток? Но за жесткой чешуей Лабрадора уже вытягивается акулий плавник Кейп-Кода. А дальше рыба, большая рыба с твердым гранитным хребтом, плывущая на юг в океан. Она же верблюд, двугорбый, Уолл-стрит и деловой центр, а между ними впадина Сохо и Гринвич-вилледж, пахнущая кофе и чуть-чуть краской художников. Во впадине удобно сидеть под навесом кафе на улице, касаясь японского дерева гинкго. Книжный Святого Марка работает до полуночи. 51 метр стихов, книги не повторяются, а у входа объявления: “Разыскиваю поэтов-сюрреалистов для создания литературной группы”. Многие на улице пританцовывают, негры все время улыбаются, полицейские татуированы, у девушек голые животы. Но здесь-то и сел на бледного коня Дилан Томас.
Голубые ножи — небо между домами.
Середина другого острова, Длинного, двухэтажный дом с бассейном и надувными дельфинами. Цикады и сверчки поют на четыре голоса. Над кормушками, где белка спокойно завтракает вместе с птицей, — крест, полумесяц и звезда Давида. Склеенные стулья XVIII века с барахолки и армейские ящики-сундуки. А в другом доме, через два острова и реку, звонок не работает, как три года назад, и так же суховат и стремителен хозяин, но вокруг него пачки новых книг, изданных, впрочем, по-прежнему, неизвестно на что. Третий дом, где змея и кот, перебрался из башни у Вашингтон-бридж в другой Вашингтон, к скалам, покрытым мхом.
Как они ходят! не угнаться, хотя привычен раскручивать города и холмы. Потому что они заняты, потому что у них есть время. Кто проберется в Голландский туннель в час вечерних пробок, у кого не сломают бампер на выезде из книжного, кто соблазнит христианского романтика ворованными пластмассовыми тараканами, у кого бумажный зонтик в волосах? Точность движений, замечающая все вокруг — не столкнуться, не пересечь, хранить дистанцию. Потому и много места: и дома — челюсти аллигатора или выпускная фотография класса 1910 года, на них тоже хватит.
И не надо надувать Метрополитен музеум ссылками на студенческое положение — найди на улице цент, заплати его и иди. К перетекающим кривым керамики Чавин, стремительным подбородкам африканских масок, внезапно резким контурам Модильяни. К любительнице цветов и черепов, к экономному голубому сюрреалисту. А египетский храм — давно уже свой, правильно забрали его из Египта, арабы от него дальше американцев.
Полутораметровые волны забегают далеко, ударяются о скалы под маяком, пробираются по беловатому песку. Ракушки какие-то полуторастворчатые, одна сторона выпуклая и твердая, другая — тоненькая белая пластинка, и моллюски наползают друг на друга, скрывая полузащищенный живот, образуя спирали, похожие на куски древних аммонитов. И выходят на песок круглые твердые мечехвосты, размером с индейский щит. Но хвост больше похож на сварочный электрод, чем на меч. И индейцы торгуют свободными от налога сигаретами. На их кладбище — почти игрушечные крестики на зеленой траве, ни холмиков, ни надписей. Они помнят и так, по приметам? или память не там? не тревожить землю? или просто усталость? Сквозь ржавые автомобили прорастают деревья.
Сесть на траве на Юнион Сквер и смотреть фестиваль коротких фильмов. Наверное, среди четырех сотен сидящих рядом нашлось бы не так мало своих. У них хватает времени быть — сумасшедшими? Лучше сказать — crazy. Странно знакомый профиль девушки рядом. Индия? Колумбия. А, конечно, светло-коричневые горбоносые рисунки ацтеков. А на экране растет тревога от ночных шумов в доме — если бы это только кошка, просящаяся гулять.
Восемь миль книг Стрэнда — Крит и Египет, Кокошка и Магритт — как выбрать — как донести до тебя? Через девять часов, двенадцать часов, это половина Земли, доброе утро — это добрый вечер. Негритянки — чувственно-полные губы, низ лица вытянут, словно для поцелуя, сомнамбулически отсутствующие глаза. Поглощенность. Живая ночь. Есть белая девушка и желтая, почему бы не быть черной? И почему на этих восьми милях нет такой графики, как у тебя, с легкими перетекающими линиями? Пикассо и Матисс — но они все умели, видно, некогда им было этим заниматься. Лорка? Гуггенхайм хвалится уродцами Дюбюффе и мешковиной Тапиеса. Но спираль кончается пыльным шкафом со щетками уборщиц. Почему ты, превращавший дерево в луну, рисуешь здесь тяжелых идолов? Что-то есть в воздухе, обламывающее и огрубляющее. Чугунная крышка люка на набережной Гудзона. Большими буквами: NYC ELECTRICITY. А ниже, помельче: Made in China. Потому что Китай везде.
Какой культурный шок при возвращении? Я же возвращаюсь к тебе. Мы поднимемся на скалу над Волгой и посмотрим оттуда на сады Сучжоу.