Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2006
От автора | У одного моего приятеля в лексиконе водилось слово “слепоты”. С ударением на “о” и непременно во множественном числе. Любое непонимание, ошибку, драму и трагедию он объяснял просто: “Это у нее (него, них) — слепоты”. Я тоже думаю, что зрячих не существует, а к “слепотам” отношусь с почтительным ужасом. Правда, при описании пиетет перед ними слабеет.
В тот день, ожидая автобус, я нарвался на приключение, изменившее мою дальнейшую жизнь. Из затормозившего серебристого “Рено” выглянула, опустив стекло, белокурая особа.
— Вам куда?
— На улицу “Правды”. — Она кивнула, приглашая садиться.
— Мне нечем платить, — сказал я.
— Нам по пути.
Я сел. Передо мой кивала на пружинистой шее трехголовая велюровая собачка, плавал острый запах духов, качался ароматизатор, под ногами путалась дамская сумка. Владелица “Рено”, стартовав, тотчас заговорила, как будто езда автоматически была связана с речью. Вряд ли можно было назвать ее голос человеческим. Больше всего он напоминал механический щебет. Через пятнадцать минут у меня созрело желание тряхнуть ее посильней, чтобы мусор высыпался изо рта разом. Особенно мне надоела некая Мери, которую следовало мыть, стричь, причесывать, а также поить настоями из трав. Я подумал, что это почтенная родственница, но решил уточнить. Не то чтобы Мери меня волновала, просто захотелось секундной паузы. В этом я преуспел: автомобилистка смолкла, сбавила скорость и ответила с расстановкой, точно обращалась к глухонемому:
— Мери — это ангорская кошка. Она заболела…
Убедившись, что я кивнул, она газанула, и скорость речи соответственно возросла.
— Белая, на левой передней лапочке рыжее пятнышко, на правом ухе точно такое же…
Частота вылета слов из сиреневого отверстия, увеличиваясь, сливалась в один протяжный звук, на светофоре угадывались отдельные слова, но я бы предпочел тишину.
— Где ты училась? — перебил я.
— В коммерческой школе, а ты?
— Я художник.
Она подскочила.
— Умеешь оформлять витрины?
Я кивнул. Она пояснила, что арендует цветочную лавку в супермаркете, и директор требует оформить витрину по-человечески, но как она ни бьется, не поймет, чего ему, в сущности, надо. Если я справлюсь, заработаю сто долларов.
— Двести, — согласился я.
— Сто пятьдесят, — последовал стремительный выпад.
— Сто семьдесят пять. — Я решил испробовать новую игру.
— Хорошо. Сто шестьдесят.
Она затормозила, бесцеремонно залезла мне между ног, вытащила свою сумку, из нее еще одну, поменьше, из нее третью, на серебряной цепочке, щелкнула замком, сунула мне визитку и принялась красить губы. Закончив, удивилась.
— Чего сидим? Приехали.
Я разглядывал визитку, всю в затейливых цветочках. Механическую канарейку звали Клара Гонцова.
— Спасибо. — Одной ногой я уже стоял на тротуаре.
— Эй, эй! Слушай, может, найдешь хоть немного денег?
Я достал пятьдесят рублей, она поглядела с сомнением.
— До вечера, пожалуй, недотянуть…
И засмеялась. Смех у нее был очаровательный. Как у легкого, простого и славного существа, каким она на первый взгляд казалась.
Наутро я стоял возле цветочного павильона и не мог прийти в себя. Семь квадратов выглядели плюшкинской кучей. Стащить груду этих предметов в одно место могла только сорока. Живые цветы переплетались с мертвыми, журчали настольные фонтанчики с подсветками, гобелены пестрели пегими розами, восседали пустоглазые куклы, за ними высились часы в форме средневековых замков, громоздились жестяные лейки, панно, кашпо и прочий мусор. Обнаружить в куче необходимое мог только наметанный глаз. В целом собрание подавляло.
Я сел на табурет и засвистел. Цветочница возмущенно обернулась.
— Ты что, — решил уточнить я, — решила меня ободрать? Снять последние штаны? Здесь работы долларов на пятьсот.
— Но мы же договорились!
— Пойду я, — я приподнялся.
— И вали, — она отвернулась.
— Ты, наверное, не бедная женщина?
— Не бедная.
— Хочешь, чтобы я подал тебе милостыню?
— Сто шестьдесят долларов на дороге не валяются! — отчеканила она.
Мы принялись за дело. Я разделил хлам на части и наметил три зоны. Мертвецов налево, живых направо, фонтаны и аксессуары посередине. За стеклами витрин мы с Кларой выглядели аквариумными рыбами, на которых глазеют чудища. К нам непрерывно совали нос дамочки. Столько праздного народа мне давно не приходилось видеть. Цветочница вступала с ними в разговоры, и стоял оглушительный щебет. Смысл в их беседах начисто отсутствовал, они либо красовались, либо поклевывали друг друга. Похоже было, в чем-то состязались. Пахло влажной землей, пылью витрин и отвратительно сладостными лилиями.
После обеда нас посетил господин в льняном костюме и поучительно заметил:
— Я говорил тебе, Клара, в любом деле нужен профессионал, а ты все сама да сама…
Клара, размышлял я, суть прижимистая девчонка без образования из-под Твери или Калуги, что вертится в Москве, как юла, трудится, как пчела, и живет народной смекалкой. Элиза Дулиттл в дешевых браслетках. Правда, сегодня она была в комбинезоне, но все равно выглядела новогодней елкой и пахла ванилью. Работала она, как лошадь, пристанывая под пальмами в горшках, которые волочила в одиночку.
После обеда вновь объявился вальяжный господин и, пошевелив пальцами на животе, отозвал меня в сторону.
— У меня есть для вас работа. Витрина французских вин.
— За эти копейки?
— Клара в этом отношении уникум, — усмехнулся он.
Мы трудились до полпервого ночи, супермаркет работал круглосуточно, и праздношатающиеся оставили нас в покое только к одиннадцати.
— Я рассчитаюсь с тобой завтра, — объявила она. — Денег в кассе нет, сегодня же не работали. — И посмотрела в упор, пытаясь меня гипнотизировать.
Я потянул к себе корзинку, увитую мелкими белыми цветами, потом сгреб фонтанчик.
— Это я беру себе. За отсрочку.
Она по-вдовьи скорбно поджала губы.
— Оставь. Поехали ко мне. Дома есть деньги.
Но корзинку я все равно прихватил, решив, что Жене она понравится.
У подъезда цветочница спросила, не хочу ли я подняться к ней. Я помотал головой отрицательно.
— Я тебе не нравлюсь? — Она призывно улыбнулась, словно натянула маску, которая совершенно ее не красила.
Я пожал плечами.
— Почему? — Аккуратные бровки образовали треугольную крышу.
А почему, собственно, она должна мне нравиться? Клара вытащила из сумочки тощую сигаретку, закурила и решительно оправдалась:
— Все так поступают. Я шесть лет работала продавцом, со мной ни разу не расплатились вовремя. Это бизнес.
— Помолчи, — одернул я. — Мало того что ты живешь, как насекомое, ты еще это проповедуешь. Противно слушать.
— А ты? Ты что, живешь по-другому? Конечно, ты классный, у тебя руки откуда надо. Ты умный. Но все живут одинаково, а если иначе — то за чужой счет! — сердито заявила она.
— Иди за деньгами, ладно? Утомила ты меня, эксплуататорша.
Я остался в машине. Ей все-таки удалось вывести меня из себя. Никогда не знаешь, какой человек нажмет в тебе нужную кнопку. Хотя я ее презирал, презирал этот жирный магазин с дохлыми раками. Ни на каких условиях я бы не согласился провести в нем больше пары дней, не говоря уже о шести годах своей бесценной жизни.
Она принесла сто пятьдесят долларов, да и те отдавала с трудом, хмурясь и кусая губы. Мы отправились на улицу “Правды”.
— Ты живешь не один? — осторожно спросила она.
— Тебя не касается.
— Почему ты такой грубый? Что нужно сделать, чтобы ты разговаривал по-человечески?
— Расплатись нормально.
— Этого я не могу. Я тогда по миру пойду.
После этого манифеста она замкнулась.
Мы ехали по ночной Москве, сияющей, как ювелирная витрина. Я держал на коленях корзину с нежными белыми цветами, точно живое существо, и жалел созданье, вцепившееся в руль. Мы притормозили у дома. В наших окнах горел свет.
— У тебя есть законченные картины? Давай я что-нибудь куплю? — предложила цветочница, а я усмехнулся, заподозрив, что она хочет проникнуть в дом.
— Даже если ты продашь магазин с собой в придачу, тебе не хватит на одно полотно.
— Почему?
— Они дорогие.
— Откуда ты знаешь? Ты их уже продавал? — Глаза у нее загорелись.
— Потому что я гений.
— А! — Она понятливо кивнула. — У меня был знакомый поэт. Он гений, а все прочие — удобрение, люди земли. Так знаешь, он спился, а я живу!
— Только вряд ли это жизнь.
Мне открыла Женя и обрадовалась цветам. В кухне пахло едой. Я быстро принял душ и сел за стол, все уже было накрыто. Женя стояла спиной у раковины, и я разглядывал ее плотную спину. Волосы, которые раньше обнимали высокую шею, теперь торчали над воротником, как перья пощипанной птицы.
Жене я был обязан жизнью. Она вытащила меня полуживого из драки в Измайлово, вызвала “скорую” и выходила после больницы. В смутных больничных снах я видел ее бледное черноволосое лицо, оно стало мне родным, и, выздоровев, я не смог с ней расстаться. Она стала моей матерью, женой, сестрой и просто насущной необходимостью, как вода и хлеб. Я не мог сказать, хорошо или плохо она выглядела, это было неважно, семь последних лет она была моей женщиной. Она жила мною и сыном. Когда-то у нее был муж, и глядя на ее ослепительного ребенка, становилось понятно, что в нем течет кавказская кровь. Половину своей тридцатилетней жизни я писал, перебиваясь халтурами. Женя относилась к этому всерьез и ни разу ничем не упрекнула.
Я обнял ее со спины и засунул в карман деньги. Желтые занавески выглядели убого, плита чадила, на моей женщине болтался застиранный халат. Я был к этому готов, но неужели не предусмотрено других вариантов честного творчества? Неужели нищета — это обязательно?
Наутро Владимир Константинович, директор, как представился вежливый господин в льняном костюме, дал мне задание. Бутылки, пластиковый виноград, стружка, корзины, зеркала частично были выданы, недостающее я разыскал на ближайшем строительном рынке.
В середине дня мне позвонила Женя. Она работала старшей медсестрой оперблока и была любимицей профессора, поэтому ребенка некому было встретить из лагеря: Зборовский отказывался внепланово оперировать без нее.
Я бросил витрину незаконченной и поехал за Андреем. Детей выдавали на Васильевском спуске. Подкатили двенадцать автобусов и одновременно развернулись по правильной дуге, как самолеты на небесном параде, родители рванулись им навстречу. Мой вышел неторопливо, я обнял его за плечи и взял сумку. Его красота и печальная влажность взгляда, как всегда, трогали.
— Чего такой худой?
— Пюре, — последовал ответ. — Пюре и футбол.
— Забил что-нибудь?
— Три гола на первенстве лагеря. Грамоту дали. Там была девчонка, она играла лучше всех, даже меня. Она шесть лет в футбольном клубе. Боря, может, запишешь меня в клуб?
Он посмотрел, заранее зная ответ. Когда десятилетний мальчик знает ответ, тут нет ничего хорошего.
— У тебя же сердце…
Тот молча опустил голову. Мы зашагали к метро. Поев, Андрей прилип к старенькому компьютеру и смолк, а я вернулся в кукольный дом заворачивать бутылки в стружку и укладывать вокруг пластиковые виноградные гроздья.
Когда я вернулся, Жени все еще не было. Она появилась через час, по ее лицу было понятно, что пациент умер.
— Зборовского жалко. Семьдесят три года человеку.
— Себя пожалей.
Я пошел за листом бумаги и, пока она сидела, не притрагиваясь к еде, набросал ее овал, глаза с опущенными книзу уголками, крупный, плотно сжатый рот. Не хватало монашеского платка на лбу. А может быть, шлема. Про Женю нельзя было сказать, что она смиренница, она была воином в облике послушницы, и на ее лице порой проступала истовая вера. Глядя на нее, я всегда знал, что ангельское есть в этом мире, но одежды его просты, как ее халат.
— Давай купим мальчику велосипед, — предложил я.
— Надо посоветоваться с врачом.
— Не надо. Просто купим и все.
Я выложил на стол свой заработок, она внимательно посмотрела на деньги, потом на меня.
— Соседка говорила, что тебя подвозила блондинка.
— Хозяйка цветочной лавки. Я делал ей витрину.
— Вот откуда цветы…
Я отложил бумагу и уголь, потому что свет в ее лице вдруг потух, оно стало обычным усталым лицом немолодой медсестры.
— Я хотела сказать тебе, Боря… — Она говорила с трудом, не отводя взгляда от тарелки. — Ты не чувствуй себя связанным, не надо… Я себе мужчину всегда найду…
— О чем это ты?
— Да так. Может, показалось…
Она взяла вилку и ковырнула салат.
Наутро позвонил Владимир Константинович. Он рекомендовал меня хозяйке бутика “Шляпки и аксессуары”. Забегая вперед, скажу, что через неделю мы купили Андрею велосипед и новый компьютер.
Вечером рядом со сквером, где мы иногда гуляли втроем, я внезапно увидел Клару. Она выбралась из “Хонды” вместе с директором. На ней были атласные белые трусы и ботфорты выше колена. На нее оглядывались. Она увидела меня и бросилась навстречу, сминая на ходу кусты.
— Боря, — закричала она, — Меня затопили старухи, вся лепнина полетела. Умеешь чинить потолки?
Потом она заметила Женю и впилась в нее взглядом, забыв про потолки. Подошел Владимир Константинович и тоже уставился на Женю с доброй улыбкой сытого кота. Ему зачем-то понадобилось целовать ей руку, заглядывая в глаза.
— Позвони мне завтра, я зайду посмотреть.
Я развернул Женю, окликнул Андрея, и мы двинулись к дому.
— Приехали мидий есть, — произнесла Женя. — В “Il Patio” сезон свежих мидий.
— Откуда ты знаешь?
— Вот же. Рекламный щит.
— Хочешь мидий? Пошли.
— Я их не люблю. Один муж привез нам в больницу полресторанного меню. Думал, что так мы будем лучше оперировать.
— И что?
— Если болезнь смертельна, мидии не помогут.
Слова ее прозвучали странно многозначительно.
Назавтра я поругался с Кларой в ее квартире. Вначале меня вывел из себя интерьер: это была все та же плюшкинская куча, что и в магазине, обремененная мебелью. Вначале мы поссорились из-за потолка, потому что я предложил ей убрать лепнину и сделать натяжной. Потом я наступил на ее кошку, и мы едва не подрались с этой лавочницей. А когда еле-еле помирились за бесцветным чаем, скупердяйка сказала, что Женя выглядит больной.
От цветочницы я поехал в “Шляпы и аксессуары”. На голове владелицы красовался ажурный зонт, подразумевавший шляпу. Магазин был пуст и нов. Я оглядел поле сражения, бабу, манекенов, материал и спросил:
— Вы что, думаете этим торговать?
Толстуха выпустила сигаретный дым в потолок.
— Твое дело работать, а не рассуждать. Панятна-а?
— Панятна-а, — передразнил я и занялся ее чучелами.
Пусть бы это было уродливо, нефункционально, странно, наконец, но все обстояло хуже. Эти шляпы были бесстильны, и чтобы придать им хоть какой-то вид, требовались немыслимые ухищрения, в которые я пустился, хотя было понятно, что, переместившись на голову владелицы, вещь теряла смысл. Она могла стоять в витрине и не более того.
Гортензия, как я прозвал хозяйку, вечером улыбнулась мне жабьей улыбкой.
— Владимир сказал, что вы работаете быстро, берете недорого, и у вас не бывает запоев. Я ненавижу запойных.
— Я не запойный. Я псих, — сообщил я и, любезно улыбнувшись, засунул деньги в карман. Они мне начинали надоедать.
Этим вечером мы долго разговаривали с Женей. Она была грустней обычного, так бывало неделю после неудачной операции. Многие привыкают, но она, со своим больным сердцем, доставшимся по наследству сыну, привыкнуть не могла, хотя я тысячу раз говорил ей о том, что человеку под наркозом безразлично ее сострадание, а важно умение. Но в Жене ремесло и милосердие были неотделимы. На этот раз мы больше говорили обо мне: ее волновала моя работа, верней, количество заказов, посыпавшихся как из рога изобилия.
— Когда же ты будешь писать? — три раза переспросила она с горечью.
Я понимал, что у нашего прозябанья в однокомнатной, шесть лет не знавшей ремонта квартире есть оправдание, и это оправдание — мои картины. Если они существуют, всем остальным можно было поступиться. Но последние обстоятельства вывернули все наизнанку: появились деньги, стало некогда писать, и к этому мы оба были не готовы. Оказалось, что она — гораздо меньше, чем я.
— Это скоро закончится, — утешил я Женю. — Просто везение, шанс залатать дыры. Потом все будет по-прежнему.
— А вдруг нет? Вдруг не будет? — беспокоилась она.
— Не волнуйся. Долго мне не выдержать…
Она оглядела комнату в темно-бежевых обоях со старой, размазанной позолотой, тусклую люстру с пластмассовыми зубчиками, истончившуюся до нитей основы обивку дивана, и взгляд ее уважительно остановился на новеньком компьютере, своим блеском противоречившем убожеству обстановки. Андрей сидел к нам спиной, углубившись в монитор. Я оглядел ее: лицо казалось чрезмерно бледным, чуть голубоватым изнутри, и хотя ее это не портило, я подумал, что надо будет переговорить с глазу на глаз с профессором Зборовским — он должен смыслить в этом больше меня.
Всю неделю я боролся с Гортензией и манекенами. Претенциозность ее не лезла ни в какие ворота, как, впрочем, и она сама. Оттенок будуарной пошлятины прорывался невзирая на все мои усилия. Казалось, что шляпы можно использовать в порнофильмах, столько там скопилось густой синевы, бордо, бантов, вуалей, крепов. Глядя на хозяйку, я гадал, могла ли она быть хозяйкой борделя, и все более склонялся к этой мысли. Кстати, она не была ни скупой, ни глупой, как Клара.
Однажды, привезя мебель, она ловко расправила телеса на диванчике и спросила меня о Кларе, но, обнаружив, что я не в курсе, весело хихикая, как это свойственно дамам в летах, когда они касаются пикантных тем, обрисовала отношения почтенного Владимира Константиновича с цветочницей. Рот я ей, конечно, заткнул, сказав, что пошлятину слушать не собираюсь, но в голове моей образовалась злая картинка в духе Хогарта, где в публичном доме были собраны мои знакомцы последних двух недель. Никогда раньше жизнь не подкидывала мне такое количество гойевских уродцев. И главное, сколько ни отворачивайся, не видеть их я уже не мог. Словно в мою картину мира въелась эта веселенькая, покойницкая, цвета внутренностей краска и неумолимо пожирала чистые цвета и линии.
Разговор с Гортензией имел неожиданные последствия: мне позвонила Клара и доложила, что владелица шляпок меня обожает, считает истинным джентльменом, просто английским лордом, и выразила претензии насчет моей, персонально ей адресованной грубости, что я и подтвердил, отказавшись прийти к ней на ужин.
— Что тебе от меня надо?
— Ты классный, — запела трубка, — ты суперский. Я хочу, чтобы у тебя были деньги на приличный прикид. Я хочу тебе хорошего…
Я бросил трубку, но она тут же перезвонила и объявила сухим тоном:
— Владимир Константинович хочет посмотреть твои картины. Он богатый человек и заплатит хорошо, индюк ты надутый… Стопудово, он в этом понимает.
— Хочешь, чтобы твой сутенер на мне нажился?
Клара ойкнула и бросила трубку.
Из этой труппы комедиантов директора выделял вкус. Это был вкус плотоядный, чувственный, но несомненный. Взгляды, которыми он иной раз меня одаривал, свидетельствовали о его склонности к мужеложеству, но иногда смысл их был более сложным: казалось, он прикидывал, куда меня можно с толком употребить. Скорей всего, он был хорошим менеджером, то есть тем, кто расставляет людей на места, где они приносят максимальную пользу. А я как раз думал над тем, что моя жизнь уже пару лет стоит, как вода в непроточном озере. Оттого, что в ней ничего не меняется, я стал меньше писать.
Я отзвонил Кларе и сказал, что согласен показать картины.
Владимир Константинович, приехав, снова взялся целовать Женю, на этот раз в щеки. Внешность Андрея привела его в счастливое замешательство, но он не рискнул расспрашивать о ребенке. С картинами, которые я доставал с антресолей и ставил пред ним в кресло, он справился быстро, не став даже досматривать до конца.
Смысл его предложения сводился к тому, что он делает на Новокузнецкой рыбный ресторан, скромный, с некрашеными полами. Картины нужны с морской тематикой. Лаконичные, даже пуританские, тринадцать штук по тысяче долларов. С этим он отбыл, предложив свое содействие в том случае, если я задумаю выставляться.
— Вы очень талантливы. — Он произнес это растроганно, но опасливо и вытер со лба пот огромным белым платком.
Закрыв за ним дверь, я поглядел на Женю. Она пожала плечами. Для нас это были огромные деньги.
— Может быть, так все и случается? Мы же не знаем, как это бывает. Вначале ты пишешь для ресторана… — задумчиво произнесла она.
— Потом танцуешь там на столе… — продолжил я.
Женя улыбнулась.
— Только не ты. Ты непреклонный.
Я ее обнял и прижался к круглому жаркому лбу.
В этот самый миг мне остро захотелось писать, и я понял, что за неделю изголодался по настоящей работе. Я видел морскую серию почти готовой: белую раму окна, голубое море и парусник вдали, Андрюшкину острую спину в матроске, рядом с чайкой. Рыбные скелеты в обнимку на тарелке, толстую рыбу в шляпке Гортензии…
В этом предложении было что-то от судьбы, некий знак или намек…
Моя фамилия Рыбак, но я не фаталист. Подозрение, что это сделка с дьяволом в лице Супермаркета, у меня возникло сразу, но желание писать преодолевало. Таких, как я, нельзя соблазнить деньгами, и мой личный дьявол это знал, а также знал мое слабое место, на то он и дьявол. Мне хотелось с ним сыграть. Он был стар и хитер, я молод и талантлив.
Наутро я отзвонил Супермаркету и потребовал аванс и мастерскую на четыре месяца. Все было приготовлено со сказочной скоростью. Он снял для меня квартиру в новой олимпийской деревне, на шестнадцатом этаже с видом на университет и полукруглым балконом, опоясывающим дом. С утра я купил холсты и краски, с полудня сел писать.
Когда вечером я вернулся домой, то не мог найти в прихожей тапки. После ослепительного света мастерской удивляла темнота, тишина и уныние. Андрюшка сидел за компьютером, Женю снова задержали на работе. Я пожарил картошку, и мы поужинали. Его голодовку я понимал: с горящими щеками он не мог оторваться от “бойцовского клуба”, как я от своих картин. Мы были пленниками страстей, нас крутили бесы. Зато теперь мальчик сидел дома и, как надеялась Женя, не вспоминал об отце. Раньше он убегал, мы подолгу искали его по всему микрорайону и обычно находили поблизости от помоек, бомжей и собачьих лежбищ. Женя подозревала, что это месть за разлуку с отцом.
Август стоял удивительно солнечный и теплый, а жизнь напоминала матрасовку: ослепительный день со сквозняками в мастерской и темные душные вечера в квартире.
В одно из воскресений в мастерскую заявилась Клара, буквально ворвалась, так что я едва успел отвернуть к стене холст.
Мы сели пить чай, уставив чашками табурет, и она вдруг погладила меня по голой ноге: я был в шортах. Я отдернул ногу, а она упрекнула:
— Какой ты, в сущности, пацан! Прям позавидуешь, как хорошо сохранился!
— Если ты пришла рассказывать свои мерзости про папиков…
— Что ты называешь мерзостями? Он трахается только раком, но это же прошлый век…
Я слегка шлепнул ее по щеке.
— Закрой помойку!
Она немедленно принялась сдирать с себя блузку, вопя:
— А-а, хорошо! Ах, как хорошо! Бей меня, бей, ударь, ну! Меня уже год никто пальцем не трогал! Что ж ты, бей!
Я взял тряпку, которой обтирал кисти, и засунул ей в рот. Она вытаращила глаза и закашляла.
— Зэковские истерики тут не пройдут, — объяснил я.
Она заплакала, сидела, ревела, трясла плечами, а я не знал, что делать. Проревевшись, она принялась мне угрожать.
— Все, что здесь есть, сделала для тебя я. Владимир меня слушается. Если я захочу, ты снова окажешься там, где был, но уже без денег. Сделала, заметь, безвозмездно. Хотя бы хорошее обращение я заслужила?
— Что ты хочешь?
— Все еще не понял? — Она участливо заглянула мне в лицо. — Тупой?
— Тебе это надо? — усомнился я, но она кивнула в знак согласия. — Тогда раздевайся.
Вообще-то я надеялся, что вдруг у меня не получится, и тогда она, разочаровавшись, отстанет. Но вышло наоборот, меня распалила злость, а это эмоция, и она возбуждает. Чем грубее я действовал, тем больше она получала удовольствия. Что за существо, плюнь в глаза — божья роса. И после лежала довольная и спокойная, словно после бани, молча смотрела вверх, и ресницы загибались к потолку. Как будто не была гиеной, питающейся падалью, а обычной женщиной. Секс для Клары существовал только в форме сделки, и ничего другого это созданье не ведало.
Пока я пил воду на кухне, она развернула холст, на котором пьяный моряк под фонарем плясал в обнимку с девкой на фоне ночного моря в рваной оторочке пены.
— Считаешь, это красиво? — заявила она. — Это уродство. Смотри, на ней же дырявая юбка!
Больше я ее вытерпеть не мог и начал подталкивать к двери. Она все поняла, быстро оделась, накрасила губы и ушла, обозвав на пороге дураком. Меня после ее ухода душила тоска. Тупая, безнадежная и теплая, как одеяло. Понятно, зачем она приходила. Ее трахали, а за это платили или делали одолжения, и она, как обезьяна, захотела того же. Облагодетельствовала и пришла взять с меня плату. Что ж, она ее получила. Надеюсь, ей не понравилось.
Надеялся я, впрочем, напрасно. Спустя день она вновь возникла на пороге, размалеванная, как японская маска.
— У меня Женя больна, — хмуро сказал я.
— Да? У всех жены больны. У тебя еще денег мало. А когда станет больше, она превратится в инвалида, прикованного к постели.
Пошлость, вот в чем дело, понял я. Клара всегда говорила только пошлости. Так у нее выглядела правда жизни. Таков был ее опыт. И в эту свою убогую формочку она вставляла всех, кого встречала на пути.
— Что ты имеешь в виду?
— Вранье ваше я имею в виду. Хотя ты не врешь. Она больна, Владимир мне говорил. Ей нужен искусственный клапан за три тыщи баксов.
Я схватил ее за руку.
— Откуда ты знаешь?
— Хочешь сказать, впервые слышишь? Она сама ему рассказала, он к ней заезжал, и она все выложила. Что больница собирает для нее деньги полтора года, а откуда у больницы баксы?
Это был удар в солнечное сплетение. Я молча оделся, вручил Кларе сумку, которую она успела швырнуть на пол, и мы вышли из мастерской. Куда мы шли, я не знал, знал только, что надо срочно избавиться от Клары, которая вцепилась в меня, как пиявка.
Дома я сел пить чай и выпил подряд пять горячих чашек. Духота в квартире стояла, как плотный бархат. Вернувшаяся Женя показалась мне в тысячу раз дороже, чем раньше, и совершенно больной. Под глазами у нее зияли желтые впадины. Как я не видел этого? Неужели она уйдет, оставив нас с Андреем среди гойевских уродцев? Но этого я выговорить не мог, а сказал совсем другое.
— Почему ты рассказала это постороннему?
Она села и вздохнула. Отодвинула прядь со лба, облокотилась на стол, опустила глаза. Ей не хотелось на меня смотреть.
— Не веришь, что я могу тебе помочь. Живешь, как будто ты одна. Почему?
Ответом мне был долгий вздох. Потом она принялась объяснять. Выходило безыскусно и жалко, точно она оправдывалась. Она не была мастером слова и подбирала их с трудом. Создавалось впечатление, что язык, на котором она изъясняется, ей не родной, а родной мешает и мстит за то, что она использует незнакомый.
И чем больше я на нее смотрел, тем больше меня мучило дежавю. Она мне кого-то напоминала, и даже не кого-то определенного. Я вдруг увидел в ней одну из тех неприметных женщин, похожих на бурую землю под ногами. Их обычно не замечают, а они держат все. Всех берегут и спасают. Точно крепкая паутина, удерживают то, что готово развалиться на куски, сплетая ее из вечной любви, которая ничего общего не имеет с любовью к мужчине. Выслушав ее до конца, я спросил:
— Если я правильно понял, ты ничего от меня не примешь? И денег моих не возьмешь, такой у тебя принцип?
Она кивнула.
— Но почему я не могу тебе помочь? Ведь ты же помогла мне тогда, в Измайлово?
— Не тебе, — возразила она. — Им. Ты отнял у них нож.
В голове моей вдруг всплыли давно забытые подробности. Когда драка закончилась, Женя разжимала мне пальцы по одному, чтобы вынуть из руки нож, а откуда он взялся, я не помнил. Еще вспомнилось, как она кричала: “Он вас убьет, убьет, бегите…”.
Я посмотрел на нее с сомнением, а она вдруг недобро усмехнулась. Чтобы рассеять это странное настроение, которое, точно темное облако, встало между нами, я спросил:
— А скажи, если бы деньги на операцию предложил тебе Владимир Константинович, ты бы взяла?
Она кивнула и снова усмехнулась. Может быть, она решила, что я задумал обменять заказанные картины на деньги для операции, но это было не так. Я хотел понять, почему она выбрала его доверенным лицом. Чем он это заслужил?
— Он же мерзавец.
— Почему? Он душевный человек. Не без греха, конечно. А кто без греха? Ты мне ничего не должен, Боря, — добавила она. — Ты если чему и обязан, так только своему таланту.
Она посмотрела с намеком. Эти ниоткуда взявшиеся усмешки начинали меня бесить. Она подмигивала, как шлюшка, на что-то намекала, а я не мог понять, на что. Разговор этот ничем не закончился, кроме того что она отказалась от моих денег. В конце концов, человеку лучше знать, чья помощь ему нужна.
Я вернулся в мастерскую. Мешали они мне. Взялся за новое полотно, не закончив предыдущего. Оно называлось “Рыбачка”. Среди пустого берега на валуне сидит женщина с корзиной рыбы, рядом горка блестящих внутренностей, в руке нож. Она уставилась на свинцово-серое море, на ней коричневое платье. С моря сильно дует, чешуя липнет к платью, начинается шторм, но женщина спокойна, хотя противостояние со стихией не в ее пользу. Лицо у нее худое, бледное, с тенями в глазницах, взгляд пустой, как у Жени. И ничто: ни бедность, ни некрасивость — не может скрыть ее могущества. Откуда в этих женщинах такая сила? Откуда она в Жене?
На следующий день меня навестил Супермаркет, предварительно договорившись по телефону. Ему захотелось взглянуть, как продвигается работа. На этот раз он медитировал над пятью законченными картинками значительно дольше, чем у меня дома. Закончив, он бросил взгляд, от которого любого раздуло бы от гордости. Это была смесь зависти, испуга и восхищения.
— Похоже на реестр грехов, — заметил он, перебирая картины. — Это похоть, — он отложил в сторону парочку, девку с матросом, — это робость, — он показал спину мальчика, вглядывавшегося в море, — это алчность, — он ткнул в казино на набережной, где игроки сидели за ярко освещенным столом. Их было видно, как на витрине. — Разве вы не знаете, — почему-то горько добавил он, — что в казино не бывает окон? Игрока ничто не должно отвлекать…
Я подумал, что в последнее время мне начали впечатываться в память отдельные фразы. Типа Жениной: “Если болезнь смертельна, мидии не помогут”. Сказанные по конкретному поводу, они вдруг обретали многозначительность.
Конечно, я знал, что в казино не бывает окон. Окна могли вывести, выручить… Но в моей картине они раздевали, предавали публичной казни, и заказчик это видел. Мы помолчали. Стало слышно, как возле рамы судорожно рвется на волю запоздалая осенняя муха.
— Хотите выпить? — вдруг предложил он. — У меня с собой виски. Я хотел кое-что у вас спросить.
Он вынул и ловко, экономным жестом открыл бутылку. Мы выпили по пятьдесят грамм резкого клейкого напитка. После этого присели на диван и разлили еще по порции. Я принес с кухни лимон.
— Ваша супруга мужественный человек. Надо быть очень храброй, чтобы жить с такой болезнью и молчать. Как вам это удалось? Ну… принудить к молчанию?
В немногих выражениях я попросил его не вмешиваться в мою личную жизнь. Он принялся тяжело вздыхать и крутить толстыми пальцами, сложенными на животе. Его розовые шевелящиеся пальцы действовали мне на нервы, в висках стучало.
— Ваша жена мне по-человечески симпатична, — начал он, — но я с трудом заставил ее разговориться. Было впечатление, что ей некому рассказать о своей беде и она рассказала мне, как попутчику в поезде. У нее не так много сил, а она тратит их на то, чтобы скрывать болезнь. Нехорошо, молодой человек…
Я почувствовал себя изгоем, чужаком, которого сторонятся, опасаются и не смеют сказать главного. Точно болен был я. Может, эта болезнь — возраст? И Супермаркет, и Женя глядели на меня, сожалея, опасаясь и осуждая, но я не понимал, в чем провинился.
Я встал, вынул картину “Рыбачка” и поставил перед ним. Иначе как я мог объяснить, кто такая Женя? Он порылся в кармане и достал лупу. Картина его взволновала, и я был одарен еще одним изумленным и опасливым взглядом. Не знаю, зачем я открывал ему свои карты. Чтобы он знал, с кем играет, и лучше продумывал ходы?
Пока он изучал картину, я выпил в одиночку и заметил:
— Женя хорошо к вам относится. От вас бы она деньги на операцию взяла. От меня, как выяснилось, нет.
Он отпрянул от картины и поглядел. Было ощущение, что он использует лупу, хотя, разумеется, ему, как человеку вежливому, и в голову бы не пришло разглядывать людей таким образом. Взгляда этого я дешифровать не смог, но наверняка ему пришла в голову мысль, что мы с Женей покушаемся на его карман. Это был неплохой способ избавиться от него.
Когда он ушел, выкурив сигару и заполнив мастерскую своими ароматами, смешавшимися с запахами краски и растворителя, я лег на диван, обессиленный. Сраженье с дьяволом давалось нелегко. Принимая вызов, в глубине души я рассчитывал на Женю, но она под страхом смерти отказалась делить со мной победу. Может, она была на его стороне? Или должна была сыграть роль арбитра? В любом случае она не со мной. Она выразилась ясно: в той драке в Измайлово она бросилась спасать не меня, и это объясняло многое. Ее верность себе сказывалась даже в профессии. Как хирургическая сестра она помогала там, где иногда происходил последний бой, поэтому ее появление в Измайлово было таким уместным. Может быть, она была стражем жизни и отстранилась от меня, когда пошла рискованная игра, в которую я ввязался? Ведь она заволновалась тогда, когда посыпались дары. Ординарные женщины тревожатся, когда их отнимают.
Вообще-то над смыслом, что есть в каждом отдельном человеке, я думал давно. Люди как собаки: есть охотничьи, есть сторожевые, есть декоративные или бойцовые, а бывают и пастушьи. Вывели еще собак-поводырей и спутников для одиночек. Но собачьих функций немного, у людей их больше, они разнообразней. Те, кто верно отгадал свое задание, счастлив, даже если не преуспел. Женя, конечно, из этих. Она верна своей определенности, а вот, к примеру, зачем живет щебетунья Клара, непонятно.
Клара объявилась все с той же идеей моей черной неблагодарности. Объявила благую весть: Супермаркет решил помочь мне выставиться. Пока его ресторан еще не стал рестораном, а являет собою зал, можно разместить выставку там. Но рамы и оформление я должен взять на себя. “Он решил показать тебя графу!” — заявила она, закатив глаза от подобострастия.
— Это кличка? — спросил я, подумав, что Клара, видимо, просто разведчица. Всадник с дурными или добрыми вестями. Хорошая ли это новость, я не знал, но был уверен, что после разговора Супермаркет сделает следующий ход. Игра на деньги уже шла, теперь мне щекотали тщеславие. Прощупывали амбиции, то есть мышцы.
Клара тем временем щебетала про графа. Граф настоящий, не поддельный, кажется, Демидов, а может, Корсаков, прямо из Парижа, старик с трубкой.
— Как ты думаешь, — перебил я, — если тебе, конечно, случается иногда думать… зачем он это делает? Директор.
— Я попросила его об этом.
Смелое, конечно, заявление, но кто их знает, этих господ. Лично я бы для нее пальцем не пошевелил.
— А ты зачем? Ради моего приличного прикида, в котором я бы таскался с тобой по барам?
— Не-а. Цены на мои услуги выросли. Теперь я хочу твою картину.
Гонишь в дверь — лезет в окно. Что было делать? Торговаться?
— Хорошо. Выбирай любую. Но одно условие: больше сюда не ходи. Ты мне мешаешь.
Она замолчала. Для людей, которые не смыслят, что на самом деле ценно, а что дешевка, существует маркировка товаров. Это деньги. То, что не стоит денег, для них ничего не стоит. Клара задумалась, ее поезд попал в тупик. Она полагала, что картина ей не достанется ни при каких условиях, и была готова биться в кровь. Дармовая картина была ей без надобности. Кроме того, она просто не могла выбрать, не доверяла себе и опасалась подвоха. Она прошлась по комнате и перебрала картины, с важным видом морща лоб. Было заметно, что ни одна ей не нравится.
— Это слишком мрачно. Может, ты нарисуешь для меня какие-нибудь цветы?
— Скажи какие. Розы, тюльпаны, гладиолусы?
— Орхидеи, — объявила она. Видимо, выбрала те, что всего дороже стоили в ее лавке.
— Хорошо, — согласился я, — но чтобы потом без капризов. И не забудь про мое условие.
— А я не говорила, что согласна на твое условие. Хочу сюда приходить и буду. В конце концов, квартира не твоя!
Ну что за простейший организм! Получив искомое, сразу цепляется за следующее. Живет от одного желания до другого, словно взбирается по лестнице, и даже не понимает, куда лезет. Хватает следующий кусок, не проглотив того, что во рту.
— Зайди, пожалуйста, завтра в магазин. Владимир опять придирается к витрине. Наверное, ее надо поправить… — неуверенно попросила она.
— Послезавтра, — пообещал я, чтоб только от нее избавиться.
То, что случилось послезавтра, меня, пожалуй, смутило. Уже хорошо зная дорогу, я шел к магазину через двор, решив сократить путь. Во дворе с домами послевоенной постройки стояла деревянная беседка с широкими крест-накрест переплетами из фанеры. Там разговаривали двое, и, проходя мимо, я услыхал конец беседы.
— Коля, — увещевал голос Супермаркета, — возьми еду. Деньги тебе не на пользу.
— Володя, — отвечавший искусно передразнил душевность собеседника, — мне не нужны твои советы. Только деньги.
Я дождался конца диалога и приветливо улыбнулся выходившим. Собеседник Супермаркета оказался моим ровесником с хмурым испитым лицом. Быстро засунув деньги в карман, он свернул за угол, не попрощавшись.
— Благотворительность? — спросил я после приветствия. Вид у Владимира Константиновича был недовольный. Он тяжело вздохнул:
— Зайдем в кабинет?
Я не возражал. Шел следом и прикидывал, кем мог быть его собеседник. Моим предшественником, соблазненным и растленным? Проигравшим партию дьяволу? Внебрачным сыном?
— Кто этот Коля? — спросил я после традиционной порции виски, разлитой и выпитой в молчании.
— Сын моей подруги. Она умерла пару лет назад.
Я тотчас подумал о Жене с Андреем. Что было бы, если б не было меня и для Жени все закончилось плохо? Что это? Картинка из будущего?
— А вы что подумали? — спросил Супермаркет. — Вижу по глазам, что вы считаете меня чудовищем, а может быть, и извращенцем. Но все не так просто. Лупа мне не для того, чтобы видеть больше, а чтобы видеть точнее. Детальней. Мне даже странно, что во всем, что не касается живописи, у вас только два цвета: черный и белый. Не маловато ли? Вы бесстрашно судите людей.
— Они того заслуживают.
— Они иногда еще и не того заслуживают, да вам-то что? Поверьте, если хочешь жить, любишь всякого. Да и что вам за дело, какие они? Слава богу, не война, в разведку не ходить. Зачем сортировать, ставить тавро? Не понимаю я вас.
— Нам не о чем спорить. Ваша житейская мудрость, может, и хороша, но мне она не пригодится. Всего хорошего.
Я сделал вид, что приподнял шляпу для прощанья, и покинул кабинет. На этот раз я выиграл. Супермаркету пришлось оправдываться. То, что он облек это в форму назидательной беседы, дела не меняло. Победа была за мной. Коля был сыном его подруги, но почему он снабжает деньгами алкоголика? Что за этим стоит? Сочувствие? Обязательства? Вина? На этот вопрос Супермаркет отвечать не стал бы. Собственно, вся его речь адвоката человечества сводилась к тому, чтобы смягчить в моем лице судью. А защищал он себя.
Увидев цветочный павильон, я тихо застонал. Все обстояло в точности как в первый раз. Плюшкинская куча сияла, как неразменный рубль, цвела, как неопалимая купина, и высилась, как птица Феникс, гордая своим бессмертием. Хотя была памятником суетности. Весь труд пошел насмарку, и Клара, увидев меня, робко и одновременно вызывающе потупилась. Видимо, поняла, что натворила.
— На этот раз, — заявил я, — тебе придется заплатить полную цену.
— Двести, — неуверенно произнесла она.
— Триста, — согласился я. — В последний раз иду на этот мизер. Просто потому, что ты очень много для меня сделала.
Клара на секунду просияла, но вспомнила про деньги и вновь посуровела.
— Нет, — сказала она твердо. — Это разврат.
— Тогда прощай.
Я отвернулся, зная, что теперь сила на моей стороне. Мне не нужны были ее деньги, потому что директор заказал картины. От Клары я был свободен.
— Нет, погоди. Постой. Ты нарисовал мне орхидею?
— Я даже не знаю, как она выглядит.
Я уходил, а она за мной гналась. На нас глазели фланеры, она хватала меня за рукава.
— Да постой же. Я тебе покажу. У меня есть.
Я вытащил рукав из цепких пальцев и передернул плечами.
— А я не хочу смотреть.
— То есть как? Ты что, обманул? Ты же мне обещал!!!
— Мне некогда.
Я уплывал, а она меня ловила. На нас смотрели любопытные. Неясно, зачем эти люди ходят в магазин. Похоже, просто поглазеть. Я улыбнулся Кларе и вышел, автоматические двери раздвинулись, как занавес, и бесшумно сошлись у меня за спиной. Шоу закончилось: я послал блондинку, зная, что она кусает губы. Удовольствие невысокого пошиба, но Кларе нельзя отказать в чисто фактурной, на пять минут, привлекательности. Через пять минут, как в фильмах про вампиров, у которых изо рта лезут гады, в ней проступала хапуга. Моя нелюбовь к этой девушке даже удивительна. Она для меня точно фильтр, вобравший в себя всю дрянь и мусор мира. Не зло, которое можно уважать, а именно мусор. Излишки, избытки, обертки, отрыжки, фантики, окурки…
Незадолго до открытия ресторана состоялась моя первая выставка. Пришло несколько Жениных коллег, Супермаркет с графом, пара иностранцев и дюжина незнакомцев. Все, кроме Клары, вели себя прилично. Осторожно крутили бокалы с шампанским, разглядывали картины, задавали вопросы. Когда разошлась публика, граф предложил мне переговорить. Неподалеку от Бордо, сообщил он, есть бывший студенческий городок, в котором живут художники со всего мира. Около сотни, если не больше. Жилье и еду им предоставляют бесплатно. Обычно они оставляют там пару полотен, но это необязательно.
Если я, заверил граф, захочу этим воспользоваться, мне не откажут. Он даст рекомендацию, а также с удовольствием приобретет написанное. И познакомит с кураторами.
— Потому что, — добавил граф, — у вас мужской тулуз-лотрековский стиль, и это будет иметь успех во Франции.
Я разглядывал его лицо в мелких трещинках старости и не находил подвоха. Выражение блеклых синих глаз казалось доброжелательным, но не более того. По всему видно было, что суета и алчность ему чужды, что он обладает свободой, которая большинству недоступна. Невозможно было даже представить, чтобы лицо его выразило страсть, страх или отчаянье. Этот человек находился по ту сторону добра и зла. Я не стал спрашивать, намекает ли он на плагиат, упомянув Тулуз-Лотрека, потому что и так ясно было, что он не собирался меня задевать.
В этот момент в ресторан, как буря, ворвалась Гортензия с букетом роз и принялась меня поздравлять. Клара носилась вокруг с шампанским и румяными щеками. Но вообще-то все происходило мирно, по-семейному, непонятно было только, когда я успел обзавестись этой семейкой, празднующей мой успех. Неужели я старался ради них? И как вышло, что они ко мне прицепились? Что им, в сущности, нужно?
Размышляя об этом, я заметил нечто удивительное. Возле картины “Рыбачка” тот самый Коля, тип из беседки, что вымогал деньги у Супермаркета, беседовал с Женей.
— Вы что, знакомы?
— Нет, — удивилась она. — Мы говорили о картинах.
— А кто он такой?
Женя пожала плечами, но я ей не поверил. Последнее время мне стало казаться, что она знает больше, чем говорит. В отличие от Клары, которая делала в точности наоборот. На улице Клара взяла меня под руку:
— Ну согласись — я отличный организатор. Как я все устроила? Теперь поедешь во Францию, станешь там настоящим французским художником в беретке!
— Спасибо, Клара. Только, что бы ты ни делала, я не буду твоим слугой. И ничьим слугой не буду.
— Ведешь себя, как неблагодарная свинья, да еще гордишься этим… А зря, между прочим. Я ничего дурного тебе не сделала. Только хорошее и очень хорошее.
Может быть, размышлял я, им кажется, что их коротенькие мысли, крошечные мечты и амбиции нуждаются в красивой упаковке? Грешки, дрязги, болезни, желания, такие простые, растительно-животные, на какой-то стадии хотят оформиться в рамы, застыть картиной? Перейти в иную форму, оставить повсюду свою фамильную печать? Печать торговцев и лавочников “forever”? Но тем, кто создаст это клеймо, буду не я. Вот буйно-помешанными уродцами я бы мог их изобразить. Но боюсь, это не подойдет. Ведь Кларе нужна орхидея. Я проиграю тогда, когда напишу орхидею.
Клара довезла нас до дома и чмокнула Женю в щеку. Почему все так рвутся ее целовать, непонятно.
Во Францию я поехал в феврале. Со своим убогим английским я был обречен на одиночество, и мне оставалась только работа. Небо было по-летнему ясным, с ослепительным солнцем, а земля готовилась просыпаться. Серый и блеклый пейзаж очаровывал немотой, городок казался игрушечным и безлюдным. Только птицы привносили в жизнь беспорядок.
Столько художников в одном месте я никогда не видел, и все они, в том числе и женщины, были вежливы и приветливы, несмотря на экзотический вид. Вечерами в огромном помещении типа ангара, служившем столовой, они пили вино за столами и болтали на разных языках. Все шло по заведенному порядку: завтрак, работа, обед, прогулки, опять работа, ужин. Стены столовой были увешаны картинами, но ничего серьезного я там не обнаружил. Это оказались сплошь повторы известного. Как будто здесь была школа живописи, где учеников заставляли повторять за мастерами, и кем-то созданный канон оказывался законом для остальных, с той только разницей, что каждый сам выбирал, кому он хотел бы подражать: Сезанну, Дали или абстракционистам. Изобретательности, остроумия и техники хватало с лихвой, но суть ускользала, как вода. Все напоминало детские игры с песком или кубиками, но, как сказал мне граф, многие проводили в этих песочницах всю жизнь, перемещаясь из страны в страну и живя за счет благотворительности. Никому они были не нужны, равно, как и их картины, но никому и не мешали, это был просто способ существования.
Мысль, что можно провести так всю жизнь, наводила тоску. Эта поездка тоже стала испытанием. На этот раз меня искушали покоем, который размывал, как морской прибой размывает линию берега. Это был тихий, безопасный распад, растворение в райском пейзаже, в глубине неба, в легкости птичьего полета. Здесь напрочь отсутствовали драмы, горести и болезни, а сама смерть принимала влекущий облик созерцания. Ты сидишь на холме, прижавшись спиной к теплому камню, и смотришь в небо. Ты часть природы. Ты никому ничего не должен, и тебе никто. Ты не человек, а сгусток наслажденья.
Спустя месяц меня навестил граф. Человек он был милый, любезный и томился в поисках нечаянных радостей, одной из которых, наряду с едой и путешествиями, были картины. Здешних художников он не покупал, но для меня сделал исключение и, иронично улыбаясь, согласился с тем, что эта коммуна напоминает заповедник для кроликов.
После его отъезда я каждый день посылал Жене открытки. Иногда я рисовал их сам на кусках картона, вкладывал в конверт и приписывал пару фраз. Вскоре начали приходить ответы. Она сообщала, что ложится на операцию, что нашла человека, с которым оставит Андрея, и чтобы я ни о чем не беспокоился. Я чувствовал, что чем дольше я тут живу, тем больше слабеет моя способность беспокоиться. Словно мир задернут прозрачной пленкой, сквозь которую доходит только свет, но ни стоны, ни плач она не пропускает.
Если граф будет и дальше приобретать мои полотна, можно жить здесь до бесконечности, не тратя денег, а только зарабатывая. Но чем ближе подходил срок операции, тем больше я чувствовал не беспокойство, а просто жесткую потребность вернуться.
Уехать оказалось трудней: пришлось оформлять вывоз картин. Когда в середине марта я вернулся из поздней весны обратно в зиму, операция уже миновала, и Женя вернулась домой худая и похорошевшая, но совершенно мне не обрадовавшаяся. Мягко говоря, она была со мной холодна. Если бы не привозное европейское умиротворение, это было бы для меня ударом, но я никак не мог возмутиться. Да и нечем было. В мое отсутствие она сделала ремонт, и чистота обновленного жилья с непонятно изменившейся женщиной неприятно задевала. Три дня я терпел стерильность оперблока и наконец добился своего: Женя села напротив, стараясь не смотреть в глаза. Лицо ее выражало каменную решимость довести дело до конца. Понятно было, что я нарываюсь, но нужно было понять, что случилось, и потому я двинулся грудью на амбразуру. Я всегда знал, что Женя — воин, но ее силу в этот момент я ненавидел, как никогда в жизни. Она не оставляла мне выбора.
— Пойми меня, — начал я решительно. — Это был мой шанс продвинуться. То, что отъезд совпал с операцией, — случайность. Прости, если можешь.
— Я полюбила другого человека, — ответила она, но я ей не поверил.
— Значит, я тебе уже не подхожу?
— Нет. Ты не… — Она замялась, подыскивая слова.
— Ну. Что же я?
— Не знаю, что у тебя внутри. Но снаружи — железная чешуя.
Я представил это чудовище и содрогнулся.
— Если у тебя есть куда идти, уйди, — сказала она.
— Все потому, что я уехал?
Женя кивнула. Напоминать, что она сама настаивала на моем отъезде, что дела наши после этой поездки пойдут в гору, было бесполезно. Не знаю, что чувствуют люди после операций, но что они меняются, это факт. Я сделал последнюю попытку ее вразумить.
— Не будь молью. И тупой серой мышью — тоже не советую. Ты испугалась денег, славы и новых хлопот. Отвернулась от меня сразу, как только дела пошли. Не хочешь жить хорошо, трусишь?
— Правильно говорил Владимир Константинович. Ты истукан. В картинах у тебя все есть, а сам ты — полено. Буратино. Одно я тебе скажу напоследок, — добавила Женя презрительно. — Не вздумай хлопать дверью…
Она глядела с холодным, почти спокойным непрощением в глазах. Хлопнув дверью со всей силы, я шел по улице, ничего не видя. Шел дальше, чем видел, и почти вслепую, а изнутри жгло холодным огнем ненависти и обиды. Я бил кулаками дома и заборы, пинал все, что попадалось по пути. Покупал водку, пил, садился на лавки, брел дальше, снова пил и, как идиот, рубил воздух руками. Когда наступила глухая ночь и потухли фонари, в голове моей созрел вопрос, уж не дьявол ли, в лице своего поверенного Супермаркета, это сделал? Вертелся, целовал руки, наушничал, заказывал картины, нашептывал, превращал мою женщину в трусливую мещанку. С дьяволом рассчитываются самым ценным. Как я сразу не догадался, что это будет Женя!
Окончательно замерзнув и протрезвев, среди ночи я направился к Кларе. Странно, в ее окнах горел свет. Перемена в квартире меня поразила.
Клара уже неделю сидела дома, упиваясь горем. Горе было декорировано пустыми бутылками виски, пятью переполненными пепельницами, подвывавшей от голода кошкой и кучами хлама. Я заставил ее принять ванну и убрать квартиру, а сам спустился за продуктами в ночной магазин и приготовил ужин. Или завтрак.
Оказалось, что Владимир Константинович порвал с ней отношения, постановив, что она ему не подходит. “Конечно, — причитала Клара, нашел себе сокровище — старуху с ляжками и в помаде!” А когда Клара “возникла”, этот козел прервал договор аренды, и теперь она безработная.
— Попользовался и бросил, — сообщила она. — По возрасту я ему, видишь ли, не подхожу, молодая слишком! Сделал открытие!
— Вот ты и свободна от этого борова, Клара, — успокоил я.
— Ты и мизинца его не стоишь! — взвизгнула цветочница. — От тебя никакого проку! Даже больной жене такой, как ты, не нужен. Знаешь, кто ей сделал ремонт? Алкоголик, и то тебя полезней! И вообще вали отсюда со своими советами.
— Какой еще алкоголик? — схватил я ее за локоть.
—Э-э, потише. Руки убери. Какой-какой? Крыша. Коля этот, майор долбаный. И даже не вздумай выступать, пикнешь — сразу закопают. Коля — это тебе не шутки!
Клара, измотанная долгими страданьями, скоро уснула, призывно заверив меня напоследок, что мы с нею очень красивая пара.
Остаток ночи я мерил шагами квартиру, вздрагивая от кошачьих воплей. Понять, как в такой короткий срок я оказался с Кларой, я не мог, сколько ни пытался. Мог только констатировать свое пораженье и представлять, как мы с ней слоняемся по французским или бог весть каким кроличьим фермам, а я торгую подделками под картины. Теми, что смогу продать на бульварах. Видимо, орхидеями или что там у французских буржуа вместо орхидей… Эта картина, вначале ужаснувшая, в итоге сделала меня абсолютно спокойным. Будущее выглядело четко и ярко, как драгоценности на бархате.
Конечно, я всегда буду проигрывать “людям земли” и всегда буду зол, как уродец и карлик Тулуз-Лотрек. Женщины будут от меня уходить или отдаваться за деньги. Кроличьи фермы с художниками никогда не заменят дома, о котором я буду только мечтать. Страдалица Клара, мирно посапывающая на кровати, может быть, самое надежное, что у меня есть, потому что не понимает, с кем связалась. Ничего, кроме бесконечной работы, у меня не будет. Мне не перейти границу, отделяющую от людей, и остается только тосковать о них. О Жене, например, или даже о Гортензии, жизнерадостном цветке. Я их любил, но иначе, чем принято. Я не мог бы их оставить так же, как не мог бы воссоединиться. Наши контуры не совпадали. Я был скроен по другой мерке. Несовместимость с миром есть мой клеточный состав, и изменить его невозможно. Истукан так истукан, и черт с вами, я все равно добьюсь своего. Не с той женщиной, так с другой, поволокусь своим путем, и никакой дьявол меня не остановит.
Когда проснулась Клара, я сварил ей кофе.
— Знаешь, Клара, — сказал я, — я никогда не нарисую тебе орхидею…
— Догадалась, не дура, — отмахнулась Клара. — Лучше ответь, у тебя остались деньги? Есть помещение под магазин, но они требуют аренду вперед.
Услышанное не задело: Клара не могла причинить мне вреда. Схватка с дьяволом закончилась, работа продолжалась. Больше к упырям — ни ногой. Вырвали друг у друга по куску мяса, и баста.