Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2006
Санитар с двойным дном
Владимир Савченко. Санитар, или Маскарадные маски Евно Азефа. —
М.: Детектив-Пресс, 2005.
Что хочешь, растолкую, решу любой вопрос.
Одной рукой бунтую, другой пишу донос.
М. Щербаков
“Счастье — это когда тебя понимают”… Ждет ли великого провокатора Азефа большое посмертное счастье? Едва ли. Тем не менее желание понять движет многими авторами произведений о нем. Равно как на протяжении своей карьеры, так и в искусстве ХХ века Азеф пережил целый ряд взлетов и падений. Один из таких подъемов (кстати сказать, “Взлет” называется первая часть книги В. Савченко) идет сейчас.
Речь о терроризме и борьбе с ним трагически актуальна, вот снова и понадобилось извлечь на свет, вспомнить человека, который отличился на обоих поприщах: на чьей он был стороне — эсеров, их Боевой организации, или правительства, охранного отделения? Организовывал он теракты или предотвращал их? Все дают разные ответы, кто-то и пишет для того, чтобы предложить свою версию (как В. Лавров, представляющий в романе “Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа” своего героя исключительно борцом с терроризмом), кто-то занимается скорее исследованием, не “доказом, а показом”, по выражению В. Маклакова, который в 1946 году писал так М. Алданову об опасности исторических романов, опасности убедить читателя без доказательств, только силами художественного произведения, и тем самым увести от исторической истины.
Несмотря на то что роман Владимира Савченко вышел в издательстве “Детектив-Пресс” под грифом “Расследование издательства”, это больше, как и указано на обложке, документальный роман. Тайна, что, казалось бы, должна служить основой этого исторического детектива, давно раскрыта, не подвергается сомнению, был ли Азеф провокатором, автор скорее пытается восстановить те события, показать их… а может, кто знает? — разобраться и в нравственных ориентирах Азефа. Или, вернее сказать, дать читателю повод поразмыслить о его нравственных ориентирах.
Действие романа охватывает не так много лет — с декабря 1901 года по декабрь 1908-го, хотя, конечно, есть и ретроспектива (как Азеф стал Азефом), да и перспектива в небольшом эпилоге — несколько страниц о его жизни после разоблачения, несколько слов о его смерти. Собственно, 1901 и 1908 годы — это время подъема Азефа в партии эсеров и время его падения, разоблачения Бурцевым.
Обычный читатель, в роли которого в данном случае выступаю я, никак не может судить о степени достоверности романа. Да, я слышала об Азефе, читала о нем и раньше, но за моей спиной не стоят архивные разыскания, по сути, я могу говорить только об оценке, которую автор дает своему герою, и о том, как он пишет.
В романе Савченко есть своего рода “двойное послание”, так сказать, оценка с двойным дном. С одной стороны, Азеф и прочие сотрудники департамента полиции — “санитары”, на это указывает не только название всего произведения, об этом прямо говорится в тексте: “Наша работа в обществе, — заявляет начальник московского охранного отделения Зубатов, — похожа на роль волка в лесу. Лесные егеря уважают этого зверя, называют его лесным санитаром, так как уничтожает в первую очередь выбракованных жизнью животных, больных и слабых”. То есть роль их, и Азефа в том числе, положительна. Кто для нас санитар? Если это человек, то он ухаживает за больными, убирает в больницах и т.п., а если зверь, то уничтожает слабых, больных животных, падаль… В любом смысле санитар очищает, только в одном случае он помогает восстановиться, а в другом действует куда радикальнее. Через уничтожение.
Понятно, что здесь под “выбракованными жизнью животными” Зубатов подразумевает террористов, больных членов общества, от которых его надлежит очистить.
Но, с другой стороны, в какой-то мере Азеф оказывается санитаром и для партии эсеров: сдавая одних, он уберегал других, нужных ему людей, в том числе сильных участников Боевой организации. То есть, таким образом, он “чистил” и партию эсеров, а связь с полицией помогала ему осуществлять их планы: “Если бы он не был связан с полицией, и на десятую долю не удалось бы партии эсеров совершить то, что удалось совершить. Он прикрывал партию, своих боевиков от полиции, от преждевременных арестов”, ему, “санитару от человеческих джунглей, упрекнуть себя было не в чем”. Впрочем, тут, как и во многих других местах романа, безусловно, идет несобственно-прямая речь Азефа. Она и несет основную экспрессию, сочетаясь с авторским документальным повествованием, в котором где-то появляются даже не свойственные художественному произведению черты: словно бы видны несущие конструкции, автор не прячет их, прямо вводя в текст ремарки, примечания. “Сейчас надо обнародовать следующее заявление партии, — продолжал Гершуни. Достал из саквояжа листок бумаги, стал читать вслух. — “Заявление объединенной П.С.-Р. Признавая в принципе неизбежность и целесообразность террористической борьбы, партия оставляет за собою право приступить к ней тогда, когда при наличности окружающих условий она признает это возможным”. (Передав листок Чернову.) Напечатайте в ближайшем номере…”. Или пояснение, данное прямо в письме Азефа: “На днях уезжает отсюда в Россию жена Германа (владельца виллы в Германсе, Швейцария, использовавшейся эсерами для проведения конспиративных совещаний. — Авт.) — Галкина, она повезет в двух чемоданах литературу”).
Вообще говоря, нейтральность, ненавязчивость, объективность хочется назвать основными чертами стиля Савченко. Порой даже возникает ощущение, что автор прячется, например, за уже названной несобственно-прямой речью персонажей, словно стремится не выдать свои собственные оценки, дать возможность читателю составить собственное мнение, не руководствуясь авторским. Но сдержанное достоинство, с которым написана книга, — безусловный плюс для документального исторического романа.
Почти вся “интрига” приходится на названия глав: “Безумный девятьсот пятый”, “Голова его высочества”, “Нож и веревка”… Приняв на себя что возможно, они оставляют самим главам лаконичность и выразительность; здесь сочетаются авторская речь, близкая к научно-документальной, исторические справки, письма и “измышленные” эпизоды, раскрывающие характеры персонажей, их взаимоотношения, психологическое состояние. Собственно, они и превращают документальное произведение в роман. Кажется, что наибольшей выразительности автор добивается за счет композиционных средств, движения на стыке художественности и документальности. Вначале сюжет, достойный детектива, закручивается благодаря включению в текст писем в охранку некоего “Ивана”; не предваренные никакими пояснениями, они как бы разрывают повествование. Читатель, которому имя Азеф ничего не говорит, не знает, кто пишет доносы, читатель более искушенный может тем временем порадоваться постепенному нарастанию темы разоблачения предателя: в первой же главе провокатор Азеф общается с одним из эсеров, которого ложно обвиняют в провокации. Азеф подсказывает Чепику пути спасения, а сам тут же сдает его полиции.
Автор постоянно играет на подобных контрастах-параллелях: сердечные объятия Азефа с Гершуни, руководителем Боевой организации эсеров, чередуются с не менее сердечными объятиями с Герасимовым, руководителем охранного отделения. А вот тот же Чепик едет “на дело”, прощается с Азефом: “Пожали руки друг другу. Азеф волновался. Странная скованность мешала ему как-то выразить переполнявшие его чувства — почтительности и восхищения этим человеком, преклонения перед ним и его выбором. Словами это невозможно было выразить. Но мучила потребность что-то сделать для него. Не отпуская руки Чепика, Азеф порывисто обнял его и поцеловал”. И тут же, без перехода, курсивом, как и все письма Азефа: “В департамент полиции. Шифрованная телеграмма сотрудника Виноградова от 24 апреля / 7 мая 1902. Известный Вам Александр Алексеев Чепик выехал Россию целью террористической…”.
Описываемая тут искренность Азефа в обоих кругах и позволяет говорить о нем как о предателе и провокаторе, а не борце с терроризмом. Кажется, что во многом Савченко следует “канве” очерка М. Алданова, который писал о двух основных чертах Азефа: “инстинкте отчаянного игрока и непреодолимой потребности в актерстве”. Не Клеточников без страха и упрека в стане Третьего отделения, а игрок, причем играет он будто в шахматы с самим собой: черные ли, белые побеждают — игрок все равно в выигрыше. Он ставит спектакль: делает все для победы каждой из сторон и смотрит, как будут развиваться события. Страстью к лицедейству Савченко полностью объясняет деятельность Азефа: “Вся жизнь — карнавал”, так и называется одна из глав.
В романе “Истоки” Алданова было уподобление, развивающее знаменитое “весь мир театр”. Жизнь — цирк, политики и революционеры — “люди тройного сальто-мортале”: “И клоуны, и политики “делают то, для чего человек не создан. Но у клоунов это хоть откровенно, у них самый безобидный способ забавлять людей, и цирк самый простой символ жизни. Конечно, для мира было бы гораздо лучше, если бы Бисмарк прошелся по канату над Ниагарой и на этом успокоил свою натуру человека тройного сальто-мортале”. Азеф успокаивает эту свою натуру игрой в обоих лагерях, балансирование между ними — его “канат над Ниагарой”.
Параллель “жизнь — карнавал” поддерживает и образ Эдвиги, последней возлюбленной Азефа, с которой он жил за границей после разоблачения. Она певица, и название главы “Последняя гастроль” относится как к ней (она уходит со сцены), так и к нему (он разоблачен и должен выйти из игры).
Идеалы своих “братьев-революционеров” герой Савченко сначала и вовсе презирает: “Как могут мнить себя спасителями человечества люди, морально нечистоплотные, неряшливые в быту, нетерпимые в отношениях друг с другом?”. Кроме того, ведь он “санитар” и не понимает стремления к смерти здоровых молодых людей, их мотивировок, видит, что они гусарствуют, играют роль “бесстрашных карбонариев, отчаянных сорвиголов”. Особенно это неприятие касается женщин в революции, в терроре, женщин, сосредоточенных на смерти. “Откуда этот фанатизм?.. Несчастные… Ее надо остановить”, — думает об одной из них Азеф.
Тем не менее искренняя дружба связывает его со многими значительными членами партии. Более того, ему кажется, что они поняли бы, объясни он им свою игру сам, до разоблачений, поняли бы необходимость этой двойной игры.
Пугающая ирония состоит в том, что Азеф, по сути, равнялся Боевой организации эсеров. Савинков писал о нем в 1910 году: “Горе наше, быть может, в том, что рост нашего Центрального Комитета и нас, Боевой организации, не превышал роста Азефа”. Вопрос только, ирония это или закономерность взаимодействия спецслужб и террористов — герой Савченко осознает, что он “нужен департаменту, покуда собираются тучи над головой министров. Так пусть они собираются”. А недавно в статье Б. Кагарлицкого “Анатомия террора” мне попались слова: “Именно в момент спада деятельности террористов функционеры различных разведывательных и полицейских ведомств окончательно осознают, что, инфильтрируясь в террористические организации, можно не только парализовать их деятельность, но и влиять на нее. В конечном счете — контролировать. А осознав это, они становятся совершенно не заинтересованы в полном исчезновении терроризма и из политической жизни”. Это полностью отвечает мотивировкам Азефа, по Савченко, и не означает борьбы с терроризмом. По сути, это удавшийся союз Дегаева и Судейкина, провокатора и полицейского, взявших в свои руки управление страной:
“В грезах он видел себя политиком, влиятельным и независимым, — Сперанским, Джефферсоном. Ему не давали покоя, дразнили воображение несбывшиеся проекты диктатора-республиканца Павла Пестеля и социалиста-монархиста Льва Тихомирова. Причудливо сочетаясь, они представлялись ему единым проектом, достойным воплощения в жизнь. Волновала своей незавершенностью история союза двух знаменитых честолюбцев — подполковника жандарма Судейкина и народовольца Дегаева, слишком напоминавшая его собственную, Азефа, историю. Почему не удался Судейкину его план править страной, подавляя правительство террором, а террористов — охранкой? Хотя в его руках был весь политический розыск в России, а через Дегаева — все революционное подполье? Подвел партнер, Дегаев, которому не хватило духа идти в этом союзе до конце? Ему, Азефу, духа хватило бы на десять Дегаевых, объявись у него полицейским руководителем личность масштаба Судейкина”.
В последовательности Азефа в обоих лагерях одновременно, кажется, есть что от душевной болезни, какого-то раздвоения сознания, когда работа на две противоборствующие стороны делается равно тщательно, но если его цель не просто лицедейство и смена масок, а власть, влияние, это, может быть, делает его и понятнее, но ничуть не привлекательнее.
Дарья Маркова