Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2006
Памяти Александра Львовича Дорфмана
и Александра Марковича Шендеровича
Об авторе | Вадим Соломонович Баевский (1929 г.р.) — доктор филологии, профессор, эссеист. В «Знамени» публиковал прозу в жанре non-fiction «Сны моего детства» (2003, № 10) и «Счастье» (2004, № 8).
Осень 1941 года. Ашхабад. Оазис в пустыне, посреди песков и саксаулов. Тугой, тягучий зной, сквозь который бредешь, как сквозь вязкую субстанцию. Огромное ашхабадское ночное небо, так же придавившее землю зноем, полное звезд, как увидел и описал его Юрий Трифонов. Гордые верблюды с высоко поднятой головой и мясистыми губами, постоянно сложенными в презрительную гримасу. Ослы, которые, глядя в небо, вдруг начинают надсадно, отчаянно, истерически, испуганно, захлебываясь, орать на двух нотах. Я вспоминаю этот ор всегда, когда слышу рев противоугонных устройств на автомобильных стоянках. Настороженные, подозрительные черепахи. В чайхане, сложенной из кирпича, обожженного на солнце, часами сидят медлительные молчаливые мужчины с неподвижными лицами в полосатых халатах и высоких меховых шапках. Голод. Война. Мне 12 лет. Враждебность местных мальчишек, которые считают, что в продуктовых карточках и дороговизне виноваты мы, “выковЫренные”. Рядом с этим, конечно, проявления великодушия, гостеприимства. Ашхабад дал нам приют на два с половиной года. Мама, детский врач, говорит:
— Сегодня я была на вызове у хорошего мальчика. Зовут Шура, они тоже эвакуированы из Киева. Когда он выздоровеет, я тебя к нему отведу.
Встреча состоялась. Шура сразу сказал:
— Я здесь познакомился с Аликом из Харькова. Хочешь его увидеть? Человек хороший, только немножко странный. Но ты не придавай значения. Любит в разговоре переворачивать слова. И потом… — Тут Шура хмыкнул. — Поет такую песенку:
Етиртомсоп, етиртомсоп
Ан укчесипип юом!
Мы тогда не могли подумать, что происходит одно из самых важных событий трех наших жизней. Что мы трое рядом пройдем всю дорогу сквозь этот негостеприимный двадцатый. Что судьба заставит нас жить в разных городах, Алик похоронит Шуру, а я похороню Алика. И положу ему, президенту ШАДа, в гроб на грудь флаг ШАДа, вышитый моей женой. Что сын Шуры будет жить в Израиле (и до жен, и до сына, и до государства-то Израиль ой как далеко было!), сын Алика — в той Германии, которая тогда вела против нас смертельную войну, а моя дочь — в Соединенных Штатах, великой стране — нашей союзнице в той войне.
Я вел дневник. В стихах. Когда мы с мамой в марте 1944 года сквозь голод и разруху пробирались из Ашхабада на Украину, он пропал. Но благодаря тому, что я над ним работал, кое-что из того времени прочно засело в моей памяти.
В 6-м классе у нас начиналась алгебра. Для 6—9-х классов был единый задачник Шапошникова и Вальцева. Перед началом занятий в 6-м классе Алик мне сказал:
— От нечего делать я за лето перерешал все примеры и задачи по Шапошникову и Вальцеву.
То есть на пороге 6-го класса он от нечего делать освоил всю школьную алгебру. Мне это понравилось, и я решил сделать то же самое. И застрял на первой же задаче.
На пороге 7-го класса я сказал Алику, что кончил учить наизусть “Евгения Онегина”. Прекрасные стихи запоминались сами собой. Алик тут же начал учить его тоже. Он остановился около середины первой главы.
* * *
В начале 1942 года Шура и Алик мне сказали, что у нас будет государство ШАД: Шура-Алик-Дима. Об этом уже знала мама Алика, при которой и состоялся исторический разговор, и одобрила затею моих друзей. Теперь я думаю, что в выборе имени для нашей республики сыграло роль (бессознательно для Шуры, Алика и его мамы) название города, в котором мы тогда жили: имя нашей республики в нем анаграммировано. Я до войны “Швамбранию” прочитал, а основатели государства ШАД — нет, все придумали сами. Потом наши мамы весело смеялись, когда я в школьной тетрадке написал “Историю ШАДа”, где они были описаны как “предки ШАДа”.
При учреждении республики ШАД было решено, что у нее будет свой государственный язык, придуманный Аликом. Сообщения на языке ШАД представляли собой последовательности русских слов, каждое из которых произносилось справа налево.
Теперь я знаю, что этнология, социология, психология стремятся изучать малые социальные общности, такие, как семья, кафедра, спортивная команда и т.п., а социолингвистика — говоры таких общностей. 5,4 миллиарда людей, населяющих нашу землю, образуют много сот тысяч социальных групп. Мы — не хаотичное скопление особей, мы — своеобразная галактика, сложная система мирков, взаимно тяготеющих, отталкивающихся, взаимно пересекающихся, возникающих и распадающихся, с постоянным частичным перераспределением составных элементов, со своими более или менее отчетливо выраженными особенностями речи, излюбленными словечками, паролями и табу.
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду как свет.
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.
Своеобразие отношений, выделяющее малую социальную общность из всех других, сохраняется, по мнению разных исследователей, в группах от трех до десяти — пятнадцати — двадцати — тридцати человек. Под группой понимаются “двое или более лиц, которые взаимодействуют друг с другом, влияют друг на друга дольше нескольких мгновений и воспринимают себя как „мы“”. Среди таких объектов различаются формальные и неформальные объединения. Поскольку в нормальном случае любой человек состоит членом нескольких малых социальных групп (семья, класс, коллеги, друзья по туризму и т.п.), при каждом исследовании важно выделить среди них группу референтную — такую, которая их членам представляется самой важной. От этого зависит и степень сплоченности группы, и мера ее языкового обособления. Специально проведенные исследования показали, что эффективнее всего выявляются свойства индивидуумов в группах вроде нашей, состоящих из 2—3 человек.
Наша республика была, конечно, неформальным объединением, это ясно, и референтным, что значительно менее предсказуемо. В Ашхабаде в силу особенностей домашнего быта я был больше отчужден от семьи, чем мои два товарища, и особенно дорожил нашей дружбой. Некоторые исследователи детской психологии вообще полагают, что на детях влияние товарищей по играм сказывается значительно сильнее, чем влияние родителей. Когда мы выросли и жизнь со всеми ее сложностями обступила нас со всех сторон, а иногда и брала за горло, дружеское общение служило нам последним прибежищем. Оно заставляло нас лелеять наше маленькое государство и его язык ШАД.
Алик не принадлежал, конечно, к советскому истеблишменту, но жил с оглядкой на него. Я отвергал его a limine. Шура пошел еще дальше: для него государство просто не существовало. Шура жил в Киеве; при своих разносторонних способностях он не нашел себя. Он стал инженером, многократно менял работу.
Летом 1961 года мы все вместе отдыхали на даче на Украине. Мы с женой, два школьных учителя в шахтерском поселке, постоянно с трудом дотягивали до очередной зарплаты, а летом во время самого скромного отдыха вынуждены бывали занимать в долг деньги, чтобы до конца использовать отпуск. Так и этим летом в начале августа я попросил у Шуры взаймы денег. Я сказал ему, сколько мы получаем (сейчас я, конечно, сумм не помню), и прибавил: вот если бы мы получали столько-то, то были бы вполне довольны. Он спросил:
— Оба вместе или каждый?
— Вместе, — ответил я.
— Мы с Майкой зарабатываем столько каждый, и то нам никогда не хватает, — сказал Шура. Но деньги, конечно, дал. А через год поведал мне маленькую историю. Передам ее так, как она отложилась в моем дневнике.
К нему приехал американский дядюшка. В разгар политической оттепели, когда родственные отношения с иностранцами советским людям обвинениями в шпионаже вроде бы уже не грозили, в Соединенных Штатах в определенных кругах стало даже модным отыскивать в СССР бедных родственников и помогать им. На этой волне разыскал Шуру его состоятельный дядя. Он отправил несколько чудесных посылок, а потом приехал и привез дубленки Шуре, Майе и их сыну Игорю. Дубленка в то время была предметом вожделения и символом высочайшего благосостояния. А тут три дубленки. Кроме дубленок, привез много и других подарков. Шура показывал ему Киев — и восстановленные после войны районы, и памятники IХ—XII веков. Они много гуляли и крепко понравились друг другу. Шура решил у нового, преуспевающего приятеля поучиться жить. Он долго выбирал подходящую минуту и наконец, когда они уселись за столик кафе на Владимирской горке, сказал:
— Дядя, вот вы — богатый человек, предприниматель. Всего добились сами. Научите меня, как это делается. Как мне разбогатеть?
Шура, передавая мне этот разговор, грустно усмехнулся. Дядюшка долго не отвечал, Шура даже забеспокоился. Потом искоса взглянул на Шуру и ответил:
— Понимаешь, Шура, бизнесменом, как поэтом, надо родиться. У тебя или это есть, или этого нет. Если это есть, то и спрашивать ничего не нужно. Богатство само придет. А если этого нет, то никакие советы тебе не помогут.
Еще помолчал и прибавил:
— А у тебя, как я вижу, этого нет.
В СССР наиболее полно выразил абсентеизм потерянного поколения, порожденного репрессиями и Второй мировой, замечательный поэт Иосиф Бродский; а в республике ШАД таким абсентеистом был Шура. Крошка ШАД пародировал гигантского монстра — государство Сталина и Брежнева; Шура этого монстра в упор не видел. Американский дядюшка оказался прав. Наша дружба. Шахматы. Женщины. Карты и вообще все мыслимые виды азарта. Грибная охота в осеннем лесу. Единственный из нас он любил и умел готовить. Пожалуй, в нем было нечто раблезианское. Вот из чего состоял его мир. Они оба с Бродским заплатили за свой абсентеизм смертью от инфаркта в 50 и 56 лет. Шуру словно бы втянула могучая воронка водоворота, он цеплялся за нас с Аликом, а мы не сумели удержать его на поверхности.
Алик в Харькове стал доктором физико-математических наук, известным физиком-ядерщиком-экспериментатором. Он был прекрасный семьянин, но семья приносила ему много горя. Утешением ему служил Бард — огромная злая умная овчарка. Физический институт, в котором Алик работал и в городке которого жил, выстроен в пригороде Харькова в лесу. Там по утрам и вечерам Бард выгуливал Алика. Я говорил Алику, что он живет в фолкнеровской ситуации (имея в виду прежде всего “Шум и ярость”). Его внук оказался ребенком с замедленным развитием; Алик показывал его лучшим харьковским врачам, возил его к лучшим врачам в Москву и Ленинград, — никто так и не помог. Отец Алика до войны заведовал кафедрой в Харьковском медицинском институте, во время войны служил начальником военного госпиталя, а в конце жизни впал в старческий маразм. Это был крупный массивный мужчина, привыкший повелевать и на кафедре, и в госпитале, и в семье. Однажды во время моего приезда в Харьков мы с Аликом играли в шахматы. Бард лежал под столом. Алик мне напомнил, чтобы я избегал резких движений ногами: Бард меня прекрасно знал, но на неожиданный рывок мог инстинктивно отреагировать некорректно. Вдруг отец Алика замычал, что-то пробормотал. Услышав его капризный властный голос, Алик пошел в другую комнату к нему. Мы остановили шахматные часы, я воспользовался передышкой и углубился в анализ позиции. Вдруг Алик меня позвал:
— Амидик, иди адюс. Игомоп енм.
Я вскочил. Бард рыкнул и вцепился мне в ногу. Я вскрикнул. Алик кинулся ко мне. Массивный Бард виновато взвизгнул и забился в угол. Мы с Аликом вернулись к его отцу, переложили его и продолжили шахматную партию.
На следующее утро я проснулся раньше Алика и его жены Аллочки. У них в комнате тихо. Лежу и читаю. Вдруг слышу: кто-то царапается ко мне в дверь. Я понял, что это Бард. Открыл ему дверь и опять улегся. Он осторожно вошел, сел возле моей кровати, заглянул мне в лицо, стал тихонько скулить и помахивать хвостом. Если бы он заговорил человеческим голосом, и то не было бы понятнее: он извиняется за вчерашнее происшествие, за то, что случайно меня цапнул. Я сказал:
— Да что ты, Бард. Пожалуйста, не думай об этом больше. Я уже и думать забыл. Я на тебя не сержусь. С кем не бывает?
Он обрадовался, вскочил, его хвост заработал энергично, он положил голову на простыню моей кровати и улыбнулся. Мне показалось, что улыбнулся. Было видно, что у него словно камень с души свалился.
Так сладко бывало Алику при наших встречах отгородиться от казенных фраз, лезущих из телевизионного ящика, из радиоприемника, из газеты, оглашаемых по бумажке полуграмотными глотками, от бессмысленного мычания близких людей с поврежденной психикой и окунуться в шахматы, в язык ШАД, в котором все было наоборот. Когда удавалось, мы с Аликом и Бардом на полдня уходили в лес. Суровая мужская дружба. Алик ввел меня в мир математической статистики, познакомил с физической и математической сутью своих исследований элементарных частиц. Благодаря ему я представляю себе современную физическую картину мира, вероятно, лучше, чем многие мои коллеги-филологи.
В 1990 году в Стенфордском университете в Калифорнии состоялся русско-американский симпозиум, посвященный изучению Пастернака. Он длился неделю; посредине этого срока был устроен день отдыха: хозяева пригласили нас в Сан-Франциско, в один из китайских ресторанов Чайна-тауна. Я попросил в это время вместо ресторана организовать мне экскурсию на ускоритель элементарных частиц. От Алика я знал, что в Стенфордском университете имеется самый мощный в мире ускоритель элементарных частиц. Гостеприимные хозяева все устроили. Этот ускоритель — не прибор, а целый завод, да такой, что по нему надо ездить на машине, пешком его не обойдешь. Возила и водила меня по ускорителю молодая датская исследовательница. Она мне объяснила, что приехала сюда на год для выполнения работы, которую только на столь мощном ускорителе и можно осуществить. Я выразил сожаление, что оторвал ее от занятий, но она меня успокоила:
— Мы по очереди водим экскурсантов. Экскурсии полезны не только экскурсантам, но и нам. Обычно каждый из нас работает на своем участке ускорителя, над своим экспериментом, со своим счетчиком элементарных частиц; а во время экскурсий мы имеем возможность и даже вынуждены охватить все огромное сложнейшее устройство целиком.
Наша экскурсия длилась полдня, даже несколько больше. Когда мы прощались, моя опекунша сказала:
— Вы предупредили, что вы филолог, а не физик. Но я вижу, что вы изучали ядерную физику.
— Не изучал. Однако у меня есть близкий человек — физик-ядерщик, и мы знакомим друг друга со своими работами.
Моя опекунша недоверчиво покачала головой.
Алик умер в 63 года от рака. Незадолго до смерти он мне написал: “Вспоминая историю ШАД, могу с полной искренностью сказать, что ты оказал на меня огромное влияние. Под твоим влиянием я стал совсем другим человеком. Ты фактически ввел меня в мир литературы, привил понимание поэзии, а главное — твое нравственное воздействие”. А я не сумел его удержать в этом мире, где только мы с ним двое после смерти Шуры и говорили правильно, — на языке ШАД.
Теперь я понимаю, что жизнь мы бессознательно воспринимали как нескончаемый карнавал. Бахтин в своем классическом труде рассматривает образы и язык Рабле как результат борьбы народной культуры с официальной культурой Средневековья. Я хочу добавить: в народной культуре, в карнавальном, площадном слове Рабле нашел неисчерпаемый источник приемов отстранения, доминанту стиля своего романа. Язык ШАД и государство ШАД возникли из детского протеста против бытовых явлений репрессий, войны, беженского существования. Ашхабад, язык ШАД и государство ШАД неотделимы один от другого. Позволю себе смелую параллель. Так Фонтене-ле-Конт, где Рабле в юности приобщался к народной карнавальной культуре, был родиной особого арго.
Язык ШАД и государство ШАД представляли собою особый “внегосударственный аспект мира, человека и человеческих отношений; они как бы строили по ту сторону всего официального второй мир и вторую жизнь”. Они пародировали большой мир ужасов, в них царила логика “наоборот”. Наоборотным был и язык ШАД. Словно бы о нас написал Бахтин: “Пафосом смен и обновлений, сознанием веселой относительности господствующих правд и властей проникнуты все формы и символы карнавального языка. Для него очень характерна своеобразная логика “обратности” (a € l’envers), “наоборот”, “наизнанку”. Под влиянием внезапных потрясений, вызванных войной, опытом жестоких бомбардировок во время эвакуации, когда на наших глазах рядом, на соседних путях горели вагоны с живыми людьми, паровозы выли, как огромные раненые животные, яростно ревели пикирующие бомбардировщики и рвались бомбы, заглушая вопли людей, неожиданно оказавшись в непонятном для нас раскаленном котле Востока, мы, трое мальчишек, делали лихорадочные попытки построить на основе мирно лежавших в Бессознательном и внезапно пробудившихся архаичных черт психики, — построить собственный мир, отрицавший жестокий эмпирический мир-людоед, противоположный ему.
Вслед за Рабле родились два других гения Возрождения — Сервантес и Шекспир. Дон Кихот вместе с Санчо Пансой на Пиренеях воплотили испанский извод карнавального мироощущения, как сэр Фальстаф — его северный извод. Тогда, в Ашхабаде, мы понятия не имели обо всем этом. Сейчас я не могу смотреть на крохотный ШАД и не вспоминать гигантов Возрождения и их создания.
Мы страстно увлекались шахматами. Они стали, наряду с языком ШАД, еще одним важнейшим виртуальным регионом (скажем так в сегодняшних терминах) нашей республики. Шахматы помогали нам самоутверждаться в этом мире. Я, мальчишка-шестиклассник, в определенные дни несколько вечеров в неделю ходил в другой район города к начальнику планового отдела киностудии Ивану Дмитриевичу Лучину играть с ним в шахматы. Менее регулярно я играл с выдающимся кинорежиссером Марком Семеновичем Донским. Однажды я предложил сыграть отцу Алика; я знал, что он играет, он и Алика научил. Крупные, тяжелые черты его лица пришли в движение:
— Какой смысл мне — играть с тобой? — ухмыльнулся он. — Если обыграю ребенка — никакой славы, даже неловко как-то, вроде бы обидел. А если проиграю — позор.
ШАД — это особое художественное пространство-время. Мы втроем его сотворили и поддерживали. Мы жили в ШАДе с его пространством-временем, а ШАД с его пространством-временем жил в каждом из нас (и в нас троих вместе в более совершенном виде). Кызя ШАД и махуташи (почему-то именно так мы называли шахматы) были двумя важнейшими областями пространства-времени ШАДа.
Слова шахматы, Ашхабад и ШАД тесно переплетены своим звуковым составом. Это был еще один язык нашего общения — шахматы, еще один способ уйти от кровавого абсурда большого мира. Он обладал особой экспрессией. На этом языке каждый из нас отстаивал свое превосходство и одновременно выражал свое дружеское отношение к согражданам. Мы разрабатывали алгоритм безошибочной шахматной игры. Идею и способ его построения мы почерпнули в книге второго чемпиона мира по шахматам философа и математика Э. Ласкера “Учебник шахматной игры”, купленной в Ашхабаде на Текинском базаре. Мы играли с разным контролем времени: два с половиной часа на сорок ходов, полчаса на партию, пять минут на партию, три минуты на партию. Играли вслепую, не глядя на доску. Это были своеобразные диалекты нашего шахматного языка. Игровой элемент, который настойчиво подчеркивает Бахтин в своем анализе карнавальных форм Средневековья, у нас воплощался и в государственном устройстве ШАДа, и в его языке, и, в пределе (в математическом смысле слова) — в шахматах. Игра в шахматы сливалась с игрой в ШАД. Наш государственный флаг состоял из черных и белых квадратов, как шахматная доска. Посредине были вышиты схематически изображенный шахматный король и слово ШАД. Шура сделал изящный металлический флагшток.
После похорон Алика я перестал играть в шахматы. Не смог.
Еще мы много играли в настольный теннис, но все-таки и отдаленно так не увлекались им, как шахматами. Игра в пинг-понг никак не была у нас ритуализирована.
Когда взрослым я читал и перечитывал “Игру в бисер”, я находил все новые черточки родства между республикой ШАД и миром романа Гессе. “Три товарища” Ремарка ассоциаций не вызывали: мы были совсем другие, время было другое. Хотя эмоционально Ремарк с его “Тремя товарищами” был нам намного ближе, не роман Ремарка, а “Игра в бисер” Гессе то и дело перекликалась с нашей игрой в ШАД. Свою книгу Гессе дописал, республику Касталию достроил в то самое время, когда мы начинали строительство республики ШАД, — в 1942 году. Утопия Касталия была основана на особой игре в бисер — усложненной всеподчиняющей музыкальной организации; утопия ШАД стояла на игре в шахматы и игре в язык ШАД. Подобно большинству утопий, Касталия сочетает в себе высокость и безжизненность; черты высокости (решаюсь сказать) и безжизненности сочетались и в утопии ШАД. Гессе говорит, что набор знаков и грамматика игры в бисер являют собой в совокупности разновидность тайного языка, в котором участвуют разные науки и искусства; подобно этому язык ШАД в сочетании с языком шахмат стал нашим заветным языком. Даже то обстоятельство, что Гессе создал свою утопию под сильным влиянием культур Востока, — и через нас нашу утопию ШАД тоже создал Восток, представляется мне полным смысла. “Игру в бисер” я воспринял как высокую пародию на республику ШАД. Как пародию на пародию.
Сейчас мне бросилось в глаза еще одно совпадение. После гибели Иозефа Кнехта, героя романа Гессе, остались его стихи. Гессе их приводит в своем романе. В прошлом году, еще не думая о той работе, результаты которой сейчас излагаю, я собрал и издал (со строгим отбором) свои стихотворения, написанные на протяжении всей жизни. Я отдаю себе отчет в том, что это не поэзия; но надеюсь, что моя маленькая книга стихов — полезный человеческий документ.
Здесь настораживает еще одно, намного более значительное совпадение. Прочитал ли Пастернак “Игру в бисер”? Он начал своего “Доктора Живаго” в 1945 году, через два года после того, как в Швейцарии вышло в свет первое издание романа Гессе, и окончил в 1955-м. Последнюю часть романа Пастернака составляют “Стихотворения Юрия Живаго”. Прошу у Вас, дорогой Читатель, прощения за эту глоссу, не имеющую никакого отношения к теме настоящей статьи.
Размышляя над романом Гессе, я увидел существенное различие между Касталией и ШАДом. Утопия Касталия придумана замечательным писателем Германом Гессе, и эта воображаемая страна перенесена им в 2200 год. Мы, трое детей, уютную республику ШАД придумали во время всемирной бойни и осуществили свою идиллию во второй половине ХХ века. Мы построили утопию, жили в утопии, прожили в ней свои жизни; мои друзья умерли в нашей утопии. В своем отношении к жизни Шура ближе нас с Аликом подошел к идеалам Касталии Германа Гессе, отвергавшей вмешательство своих сочленов в деятельность государства, останавливавшей любые честолюбивые помыслы своих сочленов.
Все это я осмыслил много позже. А в Ашхабаде сначала мы просто развлекались, упражняли свой ум, память, характер (и Гессе так же описывает начальную фазу игры в бисер). Мы договорились в начале каждого месяца проводить шахматный турнир, играя каждый с каждым по четыре партии. Это были наши праздники. По Бахтину, праздничность — одно из важнейших свойств обрядово-зрелищных форм Средневековья. Он замечательно пишет: “Праздничность здесь становилась формой второй жизни народа, вступавшего временно в утопическое царство всеобщности, свободы, равенства и изобилия”. Этими словами он описывает и наши ощущения во время шахматных турниров. Победитель провозглашался президентом на этот месяц. За всю жизнь мы ни разу не поссорились. ШАД был республикой справедливости. Все важные дела: идти в кино или играть в шахматы и т.п. — у нас решались голосованием. При этом президент имел два голоса. Если голоса разделялись поровну — допустим, президент хотел играть в шахматы, а остальные граждане идти в кино, — бросали игральную кость. Она у нас называлась клутирка (это слово языка ШАД произошло от слова естественного языка крутилка). Такие кубики можно было найти во многих настольных играх, они всегда были с собой у каждого из нас. Решение клутирки было так же непререкаемо, как решение президента.
Потом, когда мы стали жить в разных городах, учиться, работать, победитель очередного турнира, сохранявшего для нас всю карнавальную праздничность, оставался президентом до нового турнира, часто на год-два. Теперь голосованием решались вопросы второстепенные: у кого, в каком городе встречаться в следующий раз? летом тремя семьями отдыхать на даче на Украине или идти через Кавказские горы с рюкзаками и палатками к Черному морю? Должен признаться, что женщины в государстве ШАД права голоса не имели, хотя наши жены приняли и поддерживали нашу игру. Другое дело, что еще в Ашхабаде мы узнали пословицу: муж голова, жена шея; куда шея захочет, туда голова повернется. В шахматы наши жены не играли, но жены Шуры и Алика — одна — преподавательница фортепиано в музыкальной школе, другая — инженер-авиастроитель — кое-что понимали на языке ШАД и иногда произносили троч имзов! или отч еокат? или совмещенное отч еокат, троч имзов?! или что-нибудь столь же патетическое. Моя жена, профессор-романист, занимающаяся и французскими арго, языком ШАД не интересовалась. Алик, который никогда не был хохмачом, с присущим ему особым юмором, исключавшим всякое форсирование шутки, время от времени говорил, вздыхая и даже несколько мрачнея:
— Как жаль, что у Эдочки нет никаких способностей к иностранным языкам.
Жены Шуры и Алика тоже, как и их мужья, уже умерли.
Дети наши проявляли лишь ограниченное внимание друг к другу и — увы! — никогда никакого интереса не проявляли ни к республике ШАД, ни к ее языку.
В Ашхабаде мы все трое играли в шахматы приблизительно в равную силу. С возрастом соотношение сил медленно изменялось в одном направлении: Алик становился президентом все чаще. В этом была высшая справедливость: независимо от того, завоевал Алик на этот раз звание президента или нет, он всегда был у нас негласным лидером. Он же лучше всех владел языком ШАД, что соответствует учению лингвистики малых социальных общностей о статусе лидера.
— Ты знаешь: Алик — лучший в мире сын, лучший в мире муж, лучший в мире отец, лучший в мире друг, — сказал мне однажды Шура, к тому времени вообще весьма скептически смотревший на людей. И я с ним без колебаний согласился.
Сегодня наблюдения над языком ШАД вызывают у меня некоторые общие соображения о природе языка. Язык ШАД не возник из потребности общения, бытового и официального, или трудовой деятельности. Эти функции осуществлял для нас естественный язык. Язык ШАД изобрел один из моих друзей, человек высокоодаренный, в 11 лет, в одиночестве, от одиночества и потрясений начала войны и бегства из Харькова в Туркмению. В его личности актуализировались архетипические черты психики, до тех пор неподвижно лежавшие в Бессознательном. Вскоре после нашего знакомства Алик мне рассказал, что, когда в Харькове их семья погрузилась в эшелон, мать дала ему плитку шоколада и сказала, что она единственная. Алик съел половину, а вторую половину отложил. На другой день пути он съел половину оставшейся половины. На третий — половину половины половины… Даже когда осталась одна долька, он ее переполовинил. Кончилось тем, что осталась совсем маленькая частица, которая просто растаяла и исчезла; ее не оказалось, когда Алик захотел очередным вечером проделать над нею очередную операцию.
Мне стало обидно за Алика. Я представил себе, что моему другу только в неопределенном отдаленном будущем (или никогда больше вообще не) придется попробовать шоколад, а в поезде он не доел крупицу, которую мог доесть. И я выразил свое огорчение и свое сочувствие. Но Алик сказал:
— Нет, так надо было.
Я ничего не понял, попытался расспросить. Но Алик сам не мог объяснить, почему это надо было есть шоколад именно так. Однако он знал, что все проделал правильно. Позже, когда я в институте изучал логику, я узнал, что дихотомия — деление на два и последовательное многократное деление каждой половины на два — суть древнейшие мыслительные операции в силу своей простоты и надежности.
Известно, что у людей с особенно высокоорганизованной психикой (поэтов, мыслителей) особенно легко обнажаются древнейшие структуры Бессознательного. Так Алик подверг дихотомии плитку шоколада. Так придумал язык ШАД. Исследователями подмечено, что языковая игра вообще нравится подросткам. Подросток бурно овладевает миром, и то, что взрослому привычно, подростку внове. Языковая игра остранняет для него мир, помогает ему острее его воспринимать. Подросток боится быть похожим на других. А создание собственного говора резко обособляет его от непосвященных.
Игра с языком ШАД нас, правда, забавляла. Но было, я думаю, и другое. Сначала Алику, а потом вместе с ним и нам с Шурой нравилось, что в языке ШАД все наоборот. Нам дорог был этот языковой карнавал, потому что нам хотелось, чтобы в страшной жизни, которой мы жили, все изменилось и стало наоборот. А стишок моего друга показывает, что в создании языка ШАД участвовало пробуждавшееся половое чувство — материально-телесный низ (Бахтин). Здесь Фрейд и Бахтин смыкаются. И стремление спрятаться от мировой бойни, и поиски гармонии на развалинах привычного быта, и либидо — это мощные бессознательные стимулы, вызвавшие к жизни государство ШАД и язык ШАД.
Это не был тайный язык: мы были добропорядочные дети, пришибленные войной, нам нечего было скрывать. Наш язык обогащал синонимию, расширял возможности естественного языка. Я вспоминаю, что в детстве мы, когда лениво перебрасывались репликами, всегда это делали на языке ШАД. Однако когда говорили увлеченно, например, анализируя шахматную партию, сразу переходили на естественный язык. По сохранившимся письмам вижу, что взрослыми мы переходили на язык ШАД значительно реже, когда хотели выразить особую душевную теплоту, в минуты повышенной эмоциональной возбужденности; чаще в связи с хорошим настроением, но иногда и с плохим. Алик пишет: Дорогой Амидик! Получил твои подарки. Обисапс! (19.4.89). Алла чувствует себя плохо, плохо переносит жару. Зато Бард цедолом. За последний год (1988) родил (от двух жен) 16 щенков (6 + 10) (15.6.89). Я йохолп тамолпид. Часто говорю то, что думаю.
Это был язык обособления. В Ашхабаде мы себя чувствовали маргиналами. Я по большей части ходил босиком и дома, и в гости, и в школу. Сандалии у меня были, но одни, и мама объяснила, что их надо беречь на зиму, на плохую погоду. Надо так надо. И я полюбил ощущать, как раскаленная земля обжигает босые ноги. Даже порезы и царапины на ногах саднили приятно. Между тем, ашхабадская школа несколько отличалась от того, к чему я привык в киевской 45-й образцово-показательной школе. Например, в Ашхабаде однажды мой соученик-пятиклассник, я даже помню его фамилию, только не хочу ее во всеуслышание сейчас объявлять, придя в школу под хмельком, во время перемены расстегнул свои брюки, достал из них свой маленький мужской орган и стал демонстрировать его девочкам. (Раздельное обучение мальчиков и девочек ввели позже). Девочки шарахались, жеманились, хихикали и издали искоса с любопытством на него поглядывали. В школу босиком ходить не разрешалось: это считалось неуважением к школе. Я маме этого не говорил и только старался не попадаться на глаза директору. Он, увидев меня босиком, со строгими внушениями прогонял из школы. Учителя отводили глаза, делали вид, что моих нарушений установленного порядка не замечают, а я поджимал ноги под себя и прятал ступни ног под парту.
А в ШАДе “человек возвращался к себе самому и ощущал себя человеком среди людей” (Бахтин). Переговариваясь на нашем языке, играя в шахматы и обычно побеждая посторонних, мы с Шурой и Аликом без специальных слов говорили друг другу: мы трое необыкновенно близки между собой; так близки, как ни с кем другим; и как бы к нам ни относились посторонние, мы не хуже их и друг друга в обиду не дадим. А остальные нам и не нужны. Такая оппозиция “мы vs они” заставляет участников группы особенно остро почувствовать и осознать свою социальную идентичность. Мы упивались нашим языком на фоне голода, враждебности, побоев, непривычного климата, опасений за близких, воевавших на фронте и оставшихся в оккупации, на фоне боязни навсегда застрять в Ашхабаде. Обладание нашим языком приподнимало нас над бытом, возвеличивало в собственных глазах. Шутка! У кого еще в поле нашего зрения был свой собственный язык?
Обобщив значительный материал, современная исследовательница проблемы детской игры в страну (С.М. Лойтер) выявила ее основные черты. Сопоставляя с ее выводами свое знание о республике ШАД, я вижу, что наш ШАД был во многом оригинален. 1) Обычно это игра тайная. Из ШАДа мы никогда тайны не делали. 2) Обычно эта игра длится недели, месяцы, иногда год-два. ШАД был игрой длиною в жизнь. 3) Обычно эту игру изобретают дети 7—11 лет. Мы начали свою игру в 12 и не окончили никогда. 4) Обычно в нее играют в укромном уголке квартиры, на чердаке и в тому подобных тайных местах. Мы не прятались. 5) Обычно предопределяет и направляет игру в страну книжность. У нас невозможно выявить влияние книг на возникновение и продолжение игры.
И лишь три признака у нас совпадают с обычно наблюдаемыми. 1) Нас было трое участников (обычно от одного до трех). 2) Наша игра носила общечеловеческий, а не национальный характер. И 3) это была игра городских детей.
То, что ШАД стал утопией на всю жизнь и что он никогда не был тайным, в первую очередь определило его своеобразие. Возможно, с этим связано и то обстоятельство, что мы создали свою утопию на год позже, чем обычно наблюдается; в таком возрасте год значит много. И следует выделить еще одну особенность ШАДа, которая и становится видна только на фоне других детских утопий. Обычно языка как системы детская игра не знает. Многочисленные примеры сообщают отдельные слова и словосочетания, привлекательные по созвучию и обозначающие главным образом имена обитателей страны-утопии и ее топонимы. Мы не знаем ни одного описания детской страны-утопии со своим языком. Вывод из сказанного может быть, кажется, только один: мы с нашим ШАДом и языком ШАД в каком-то смысле сохранили детскость на всю жизнь. Мне жаль, что я говорю о своих друзьях и о себе самом, а не исследую посторонний материал. Иначе я напомнил бы два высказывания: “Истинно говорю вам: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” (Евангелие от Матфея, гл. 18, стих 3) и “Гении — это те, которые сумели не вырасти” (М. Волошин, “Лики творчества”).
После ухода из жизни Шуры и Алика язык ШАД почти умер или умер без почти. Иногда только я неожиданно для себя скажу что-нибудь жене на языке ШАД. Как подобает мертвому языку, он обладает памятниками, сохранившими его тексты. Это письма. У меня находится приблизительно 110 писем Алика, около 40 писем Шуры и 110 моих писем Алику, которые по моей просьбе его вдова вернула мне после его смерти. Все они написаны русским литературным языком, но почти в каждом есть вкрапления на языке ШАД. И еще я сам себе служу информантом как последний живой носитель этого языка.
Но слово ШАД мы никогда не произносили справа налево. Наши жены обратили на это внимание и посмеивались над нашей непоследовательностью. После похорон Алика, когда мы возвращались из крематория, Аллочка, его вдова, мне сказала:
— Вот почему вы не произносили название вашего ШАДа справа налево. Вы не знали, но предчувствовали, в каком порядке будете умирать.
Нет, все-таки язык ШАД нельзя считать мертвым, пока жив последний его носитель. В прошлом году я прочитал рецензию, опубликованную в 1918 году и подписанную Ассиар, на одну книгу Блока. Я забеспокоился, что не знаю такого автора. В известном словаре псевдонимов Масанова псевдоним Ассиар отсутствует. По старой привычке я машинально произнес это слово справа налево. Получилось Раиса. Я задумался. Второе С вставлено, предположил я, чтобы труднее было распознать скрытое за псевдонимом имя. В начале ХХ века любили подобные экзотические слова: Ассаргадон, Ассур, Ассурбанипал. Ассиар. Я начал пересматривать произведения женщин-писательниц Серебряного века и нашел среди них только одну с именем Раиса. Это Раиса Блох (7 сентября 1899 — конец 1943), одаренная поэтесса и переводчица с трагической судьбой. Это ей принадлежит стихотворение “Принесла случайная молва…”, которое положил в основу своей песенки “Чужие города” Вертинский. В 1920 году она была принята в Петроградский союз поэтов. Сохранились письменные одобрительные отзывы о ней при приеме, принадлежащие М. Лозинскому, Гумилеву, М. Кузмину, Блоку. Если моя атрибуция верна, это Раиса Блох в возрасте 19 лет опубликовала на блоковское издание стихотворений Аполлона Григорьева рецензию, не уступающую по проницательности отзывам З.Н. Гиппиус, В.М. Жирмунского и других звезд Серебряного века. Мой очерк о ней напечатан в 5-й книжке журнала “Знамя” за 2005 год. Если бы в моей жизни не было языка ШАД, мне, скорее всего, не пришло бы в голову произнести псевдоним Ассиар справа налево. Какой же это мертвый язык? Язык ШАД пока что жив. Мне повезло. Я счастлив, что в моей жизни был ШАД.