Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2006
Сила выдоха
Мария Степанова. Физиология и малая история. — М.: Прагматика культуры, 2005.
Когда-то поэзия делилась на эпическую — повествующую, горизонтальную — и лирическую, взлетающую. Цель лирика — максимально замедлить время внутри строки, строфы и стихотворения в целом, а в идеале — остановить его. Время лирики всегда медленнее времени окружающей жизни (а дыхание лирика, наоборот, быстрее нормы). Время эпоса быстрее житейского (а дыхание эпика-стайера, напротив, замедляется) — при этом его скорость в гораздо большей мере подвластна воле автора. Магическая природа искусства — именно в управлении временем, которое и позволяет художественному тексту пережить свою эпоху.
В XX веке быстрое время нарратива в чистом виде ушло в прозу. Попытки создать современный стихотворный эпос приводили к неудачам, самым разным по форме — от “Кантос” до “Спекторского” — но одинаковым по сути: послекатастрофный лирический выдох сбивал размеренное эпическое дыхание, вызывая склеротическую остановку повествования. Однако этим “двоевременьем” внутри стихотворения можно тонко и точно управлять. Аналогия такая: после сорока лет небольшая близорукость исчезает, сводится на нет прогрессирующей дальнозоркостью, но сильная — остается, а дальнозоркость развивается одновременно с ней; для таких одновременно близоруких и дальнозорких людей делают специальные очки: в верхней части двояковогнутые, в нижней двояковыпуклые. Именно так построено лироэпическое стихотворение. В России второй половины XX века лироэпики — зрелый Бродский, Елена Шварц, Сергей Стратановский, Ольга Мартынова; чистые лирики — Леонид Аронзон, Сергей Вольф, Иван Жданов, Олег Юрьев.
Но стихи, с которых начинала лет пятнадцать назад Мария Степанова (в то время они несколько раз появлялись в периодике, в том числе в 1993 году в журнале “Знамя”), нельзя было отнести ни к одной из этих двух категорий. Это были просто куски поэтического вещества, еще не остывшего, не оформившегося. Дыхание, исходившее от этих стихов, было таким сильным и горячим, что не мешали ни структурная фрагментарность, ни непроработанность фактуры. Эти “юношеские недостатки” быстро исчезли, но неизбежный выбор пути оказался сопряжен с определенными жертвами.
В стихотворениях середины 1990-х годов, вошедших в книгу “О близнецах” (2001), Степанова — чистый лирик, камерный по темам и “языковой” по складу. Чувство родной речи, ее полутонов, оттенков, пахучей плоти слов и их ворсистой изнанки в этих стихах — почти исключительное для молодого поэта. Однако уплотненность лирического вещества имела оборотную сторону: та поэтическая энергия, которая прежде била ключом, оказалась слишком сконденсирована, чтобы летательный аппарат стиха взлетал выше определенной высоты. Слова, очень тонко и необычно соединенные, преграждали путь дыханию, по-прежнему горячему и напряженному, рвущемуся вовне; ракета, но со слишком узким соплом.
Степанова, думаю, сознавала это — и стремилась преодолеть. Отсюда, к примеру, появившаяся в ее стихах “цветаевщина”, форсирование голоса, пафос формул. Все это заметно, скажем, в книге “Тут-свет” (2001); местами это пробивается до сих пор, в том числе и в некоторых стихотворениях из книги “Физиология и малая история”:
Я отказываюсь от прав
На рукав и другой рукав,
Я отказываюсь от лев
На сомнение, мнение, гнев.
Я отказываюсь от речь.
Я отказываюсь от плеч,
От лица, пальтеца и бра
Ради должности се-ребра
(“Желание быть ребром”)
Это тем более неожиданно, что в 1980—1990-е годы Цветаева многим казалась самым неактуальным, “мертвым” из классиков Серебряного века — не в том смысле, что ее стихи больше нельзя любить, а в том, что ее традицию нельзя больше развивать. То есть это пытались (по-своему, в советской аранжировке) делать простодушные авторы вроде Веры Павловой, но понятно же, что в данном случае перед нами принципиально другой уровень эстетической адекватности. Степанова сознательно рискует; впрочем, порою она шла на риск еще больший — вот цитата из предисловия к книге “Счастье” (2003): “Говоря ясней, это попытка сделать глубокий вздох перед стартом. Не говоря ясней, это книга о том, является ли дыхание необходимым условием”. Ответ тут прост: да, является; именно поэтому античными размерами писанные стихи из “Счастья” сами по себе к числу особенных удач автора, на мой взгляд, не относятся: кровь речи в них слишком часто свертывается. Но как “вздох перед стартом” и они приобретают свое место в ее пути.
Что же это за старт?
Уже в цикле баллад, написанном в 1999 году и вошедшем в книгу “Песни северных южан”, Степанова попробовала перейти от чистой лирики к лироэпическому строю стиха. В балладах (из “Песен северных южан” и “Счастья”) это достигается некоторым редуцированием лирического напряжения и собственно языковой работы; движение речи всецело подчиняется сюжету, построенному по строгим канонам жанра. Но в новой книге Степанова пытается по-настоящему “танцевать за плугом”, взваливая на себя всю полноту ответственности и за качество пахоты, и за изящество танца.
Полюса задаются самим названием книги. Лирическое начало у Степановой изначально было в очень большой мере укоренено в физиологии, в остром ощущении своей (и чужой) телесности. В новой книге это становится не только способом лирического мышления, но и “темой”, объектом отчужденного описания:
Общего ничего, кроме тепла и шерсти,
Одинаких ключей и девяти отверстий,
Наполняемых чем? влагой, сластью, говном;
Накрываемых ртом; закрываемых сном.
Выпекающих: кровь, слезы, детей и серу,
Окружающих: суть или чужую плоть,
О девяти своих я захожу и села
Снять. Постояла быть. И направляюсь плыть.
(“Женская раздевалка клуба “Планета Фитнес””)
Или:
Я хочу участвовать в работе
Лейкоцитов или электронов,
Быть ударник на заводе плоти,
Быть набойщик всех ее патронов,
Отвечать за состоянье ткани.
Как фабричная ивановская Таня,
Все приданное — из двух косичек,
Выдавать тебе сатин и ситчик.
(“Желание быть ребром”)
Остраненно-пластический, натуралистический, инструментальный, даже “индустриальный” подход к плоти (вызывающий в памяти и Бродского, и Заболоцкого) не означает ни брезгливости, ни даже равнодушия (“Желание быть ребром” — любовное стихотворение; вообще у Степановой много любовной лирики, причем хорошей, что в современной поэзии большая редкость). Но все же один из эпиграфов к книге — из Шкловского (“Это обычный прием для эротических вещей — в них отрицается ряд реальный и выстраивается ряд метафорический”) — вызывает сомнения. Физиологически укорененное чувство, стоящее за новыми стихами Степановой, глубже и сложнее обычного эротизма — хотя оно находит выход и в пронизывающей нежности, в неутоленном влечении, связывающем вещи (пулю и мишень тира, восстанавливаемый Манеж и реконструируемую гостиницу “Москва”). Однако главный нерв этих стихов, как мне кажется, — в предчувствии странного и драматичного преображения вещного и телесного, неживого и живого мира. Иногда скрытый апокалиптический мотив только задает воронку, в которую вдувается внутренний ветер вещи; иногда он выходит на поверхность:
Когда-тогда труба
Восстанет дуть в гроба,
Взметая нас к поверхности и выше,
И твой восстанет прах,
Как в елочных шарах,
В фигурках неостывшего “Не вышло”.
(“Книжная серия “Улица красных фонарей””)
Развернутая экспозиция, горизонтальный, эпический план нынешних вещей как раз и нужен, думается, поэту для разбега и для настройки лирического ветра. Эту экспозицию создает что угодно: чемпионат Европы по футболу, посещение могилы Бродского, семейная “малая история” (“Сарра на баррикадах”). Но все в конечном итоге оказывается не равно себе, все уходит на волю включившегося воздушного потока. Поэт настраивает одновременно два плана — непосредственно-вещный, зрительно-обонятельно-тактильный (стекло для близи) и жизненно-пространственно-социальный (стекло для дали).
С этим вторым планом больше всего проблем. Там, где в процесс включается “история” (пусть “малая”) и стихотворение сдвигается к своему эпическому полюсу — там летательный аппарат слишком долго бежит по земле, совершая разбег, там становятся видны в ткани стиха муляжные вставки (пусть и по-настоящему искусные — что, впрочем, тоже не пустяк на фоне нынешнего культа полуграмотности и полуумения). Здесь, конечно, и в том дело, что некоторые языковые приемы, которые Степанова употребляла и восемь-десять лет назад, и которые тогда были индивидуальны, стали сейчас едва ли не общим местом — скажем, морфологические неправильности, имитирующие ломаную речь иностранца:
Мирного скотика — серого котика,
Спящего на неприкрашенной лавочке,
В грязны уста целоваль вы.
Тем более, думаю, пора отказаться от таких легких ходов поэту, владеющему гораздо более изощренными и неожиданными способами работы с языком.
Есть и другая проблема. Большое стихотворение того типа, к которому обратилась Степанова, тоже уже имеет свои жанровые традиции. Сами стиховые приемы порой вызывают ассоциации с ближайшими предшественниками: как анжамбеман в современном стихе невольно ассоциируется с Бродским, так сложные и, по видимости, нерегулярные изменения ритма внутри стихотворения напоминают о Елене Шварц (да и мотив взаимного превращения существ и веществ ведет в ту же сторону). Но главное — интонационнный строй, подход к языку и образу, а он у Степановой собственный, незаемный (и той же Шварц, в общем, не слишком родственный). Как и источник поэтического дыхания…
И какие бы препятствия ни приходилось этому дыханию преодолевать, оно в конечном итоге всегда (или почти всегда) вырастает, взлет происходит; и если не все стихотворения в “Физиологии и малой истории” замечательны с начала до конца, то в каждом (или почти в каждом) есть замечательные места. Те же, что вполне получились, выдерживают суд по самому высокому счету: “Манеж и “Москва””, “Женская раздевалка…”, “Тир в парке “Сокольники”” и — особенно! — последнее стихотворение книги, “Автобусная остановка Ьsraelitischer Friedhof”. Вот здесь в полной мере слышится тот лирический выдох, на который поэт намекал в предисловии к предыдущей книге1:
…Между нежить и выжить, между жить и не жить
Есть секретное место, какое
Не умею украсть, не могу заслужить,
Не желаю оставить в покое.
В самой мертвой из точек у сердца земли,
Во пустом рукаве, в непроглядной пыли
Бесконечных нетопленых горниц,
Оживляемых голосом горлиц,
На пути у автобусов, едущих до,
В потемневших кустах, в нерабочих местах,
В освещаемых залах учась тхэквондо,
На сиротских балконах — уста на устах,
Покупая сегодняшние кренделя,
Велогонные пересекая поля,
Каждый грузчик, любая невеста —
В сфере действия этого места.
Еврейское кладбище — тема традиционная и несущая многочисленные культурные ассоциации. Но все они подразумеваются, а не называются. Быстрое время, летящее в окне автобуса, не оставляющее места ни для чего, кроме перечня (как у Бродского в “Большой элегии Джону Донну”), ускоряет дыхание говорящего, и в его силовых вихрях вспыхивает лирический покой. Последние строки стихотворения — код ко всей книге: “…Встречи-проводы новой природы”. Мир, постоянно пребывающий накануне странного преображения и одновременно — в следующий миг после него, — вот главный герой и главная тема новой книги Марии Степановой.
Описав круг, она сумела вернуться к тому лучшему, что было в ее первых опытах, — но вернуться зрелым мастером; сумела исправить слабые стороны своего развития, не потеряв ничего из того, чему научилась в пути. Читатель вправе ждать от нее еще многого и предъявлять к ее таланту самые серьезные требования — и не в связи с московской салонной славой, свалившейся ей на голову в последние несколько лет, а скорее вопреки этой мало что значащей славе.
Валерий Шубинский
1 Интересно, что именно это название — “Выдох” — носило стихотворение Степановой “на случай”, написанное в совсем другой эстетике и в книгу не вошедшее, напечатанное в № 9 “Знамени” за 2004 год. Но там речь шла скорее о выдохе исторического времени, о разжатии его роковой пружины.