Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2006
Александр Сопровский
(21.10.1953 — 23.12.1990)
Стихи и письма
“Поэтому я додержусь до первых порывов Борея…”
Александр Сопровский прожил не очень долгую жизнь, он умер, когда ему было тридцать семь лет. Свою первую книгу стихов поэт написал в двадцать лет на одном дыхании — около ста стихотворений в течение года. Потом было еще три поэтических книги, статьи о литературе, исторические, философские и публицистические работы. Не будучи диссидентом, но ненавидя всяческий конформизм, Сопровский мог печататься только за границей. О его стихах и статьях писала эмигрантская пресса. Его “Ода на взятие Сент-Джорджеса 25 октября 1983 года” звучала в Белом доме в Вашингтоне. А на родине за пятнадцать лет было напечатано только одно его стихотворение. Первая книга поэта вышла уже после его смерти.
Год назад на поэтическом вечере в Педагогическом университете я услышала от молодых поэтов фразу “легендарное “Московское время”” и вспомнила один наш с Сашей разговор тридцатилетней давности.
— Ты все время занят чужими делами и чужими стихами. — (Речь шла об антологии “Московское время”). — Тебе не жаль своего времени? Ведь ты сам говорил, что ты в первую очередь поэт.
— Антология не чужое дело, — возразил Саша, — я создаю вокруг себя поэтический воздух, без него я не смогу не только писать, но и жить. Мне просто нечем будет дышать.
Теперь-то я понимаю, что тогда он создал нечто большее, чем самиздатский журнал, и даже больше, чем дружеский круг. Он создал воздух и был тем воздухом, из которого родилась легенда.
К слову о легендах. Сохранилось довольно много писем Сопровского, в которых он подробно и увлекательно описывает, как все было не в легендах, а в той жизни. Письма эти адресованы мне, друзьям, противникам, официальным лицам. Например, письмо генеральному прокурору СССР. Официальное письмо в защиту своего товарища, сидевшего в лагере, со ссылками из Уголовного кодекса Сопровский с Гандлевским послали по почте. А свое стихотворное послание Саша зачитал лично прокурору по телефону:
У меня к тебе с Серегой есть серьезный разговор.
Далеко в стране Сибири, где коллега твой медведь,
Нынче вынужден наш кореш издевательства терпеть.
В том шестнадцатом отряде, в ограждении двойном,
Держат кореша в бараке вместе с лагерным говном.
То ему сломали ребра, то ему порвали пасть,
Не дают ему баланды, не ведут его в медчасть.
По-хорошему тебе мы говорим без дураков:
Мы систему эту на фиг поломаем, Рекунков.
Разберись, отреагируй, факты бережно проверь,
Чтобы знали мы с Серегой: человек ты или зверь.
Письма эти, серьезные или шутливые, ученые или страстные, написаны с чувством, умом и добротой. “Статьи мои грешат стихообразностью”, — написал он мне в 1975 году. В 1985-м, в письме к Елене Игнатовой, ленинградской поэтессе, он называет свою философскую работу “о книге Иова” “творческим доказательством бытия Божия”. “Стихообразностью” отличались не только статьи, но и письма Сопровского. Очень часто они сопровождались стихами. Или были написаны стихотворным размером, как шутливые послания к друзьям — Гандлевскому или Кенжееву. А вот одно из писем, к другу Цветкову, написано в виде научного трактата о творчестве самого Цветкова и тенденциях современной поэзии аж на одиннадцати машинописных страницах!
В еще одном письме Саша написал мне, что сила поэзии — “в волшебстве и прозрении”, когда “все в точности так и было, только не во сне, но как во сне”. Саша не хранил черновиков, дарил и терял свои неопубликованные рукописи (так пропали его работы о Пушкине, часть ранних стихов и статей). Он не пророчествовал натужно и, веря, что стихи сбываются, не любил заглядывать в свое будущее. Но не любил — не значит не видел. Он многое увидел и предугадал задолго до своих современников и написал об этом в своих стихах, статьях и письмах.
“Мы жили без надежды — а теперь самые несбыточные надежды сбываются, — видишь, нелепый Сопровский и до первых порывов своего ветра дожил…” — пишет он в письме к Кенжееву от 30 июня 1987 года. Речь в нем идет о стихах Сопровского 1974 года:
Вернутся, как северный ветер.
Должно быть, я слишком хитер:
Меня не возьмут на рассвете.
Не будет конвоев и плах,
Предсмертных неряшливых строчек,
Ни праздничных белых рубах,
Ни лагеря, ни одиночек.
Ни черных рыданий родни,
Ни каторжной вечной работы.
Длинны мои мирные дни.
Я страшно живуч отчего-то.
Поэтому я додержусь
До первых порывов Борея…
И это, и многое другое, говоря его же словами: “все в точности так и было…”, как он написал.
* * *
Дважды два, положим, девять —
А не двадцать пять.
Ничего не стоит делать,
Разве только ждать
И надеяться, как Монте-
Кристо говорил, —
Вглядываясь в горизонты
Писем да могил.
И былое сердцу ближе
По пути назад,
Где горит весенний, рыжий
Над Москвой закат,
Где при звуках песен первых
Ты воображал,
Как чечен ползёт на берег,
Точит свой кинжал.
И когда совсем подкатит —
Мочи нет терпеть —
Шаг лишь, и за горло схватят,
Затолкают в клеть,
И в глазах померкнет отсвет
Солнца и звезды —
Ты уж и тогда не бойся;
Сам же знаешь, как у страха
Велики глаза…
Деревянная рубаха.
Женская слеза.
Знать, не к месту жизнь очнулась
От небытия…
Детство. Отрочество. Юность.
Молодость моя.
Если в сказанном немного
Смысла видишь ты —
Что ж, легка твоя дорога,
Помыслы чисты.
Значит, ты живёшь, как надо,
Как солдат в строю —
И с тобой твоя награда,
Баюшки-баю.
1986
* * *
С. Гандлевскому
На заре мы глаза продираем.
Нарастающий гам бестолков.
И светла над дымами окраин
Огнекрылая рать облаков.
А потом нас поманит влюблённо
Ветер оттепели за собой,
Запах пота и одеколона
Растворяя над быстрой толпой.
И — безжалостно в очи бьющий,
Озаряющий судеб разбег,
К очищенью всечасно зовущий
И царящий на площади — снег.
Это в сердце нежданно взыграли
Треволненья забытых надежд.
Волны света — как будто бы грани
Светоносных небесных одежд.
Потому что явление снега —
Это твёрдая соль бытия,
Это белое воинство с неба,
Это — горькая память моя.
Потому что струною бренчащей,
Нам на гибель, до слёз хороши, —
Входят сумерки чаще и чаще
В разорённые стены души.
Но за это в неведенье мудром
Нам дано пробираться на свет
И растаять сияющим утром,
Будто вовсе на свете нас нет.
Это значит — по-прежнему с нами
Добрый ангел с огнём на крыле.
Это значит, нас тоже признали
Как живущих на этой земле.
1978
* * *
А.А. Ахматовой
Туда, где сумасшедшим цветом
Сияют вишни за крыльцом,
Невероятно ранним летом
Бежать случилось трём поэтам,
Не заподозренным ни в чём.
Иголка двинулась по кругу —
И женщина, благоволя
К своим, протягивает руку
Друзьям, надёжным, как земля,
В которую легли друзья.
Чужое празднество, наглея,
Как бы ликует: город взят —
И на трибуне мавзолея
Спокойно сволочи стоят.
Но неприступна terra nostra,
И живы в праздничной глуши —
Без панибратства, без юродства —
Слова, достойные души.
В них столько памяти о ком-то,
Судьбы во времени живом —
Так входит звук в пространство комнат,
Что содрогается объём…
И мы немели возле чуда,
Нам открывалась речь твоя
Фамильным кладом из-под спуда,
Хотелось крикнуть: “Я оттуда!..”
Но кто я и откуда я…
А выше шпили золотые
Стеклись, как стадо, к синеве
Под ветра свист — и там застыли.
А позже город шёл в метель,
У подворотен завывая,
И к очагам гнала людей
Его атака штыковая.
Когда спасительно теплы
Провалы мёрзлых подворотен,
Выходит голос на углы,
Простужен, нежен и бесплотен,
Возвышен и неотвратим,—
Так пела женщина когда-то,
Так неподкупно светел дым
Над дальним контуром Кронштадта.
Я понял — ваши голоса
Не зря полдневным эхом полны,
Когда в холодные глаза
Текут рассерженные волны.
Так пусть ликует всей душой,
Сплетая наших судеб нити,
На кухне газ, Нева в граните,
И круг друзей, и град чужой.
1975
* * *
На север от чинного ареопага
В краю, где приходится жить по-людски,
Под вечер идёт дионисова брага —
Скорей от усталости, чем от тоски…
Под тушкой кровавой мы угли раздули,
Вечерняя жажда сладка и остра,
Жестокие лица глядят без раздумий
На злое живучее пламя костра.
У смерти орлиная зоркость, но что нам,
Усталым, — до смерти, в конце-то концов,
И правда не стала пока что законом,
И дети не платят за беды отцов…
В четыре конца распластавшейся далью —
Протяжные тени колючих кустов,
Пастушьи дымы, как столпы мирозданья,
По диким холмам охраняют простор.
1975
* * *
К чему, творя себе врагов,
Я в горькую свистульку дую?
Не за пустой подсчёт слогов,
Я за свою судьбу воюю.
Приму счастливое житьё,
Но так от века мне подпёрло.
Чтоб сердце вещее моё
До крови высвистать из горла.
Пусть в одиночку мне брести
Осенней просекой грибною,
Сегодня ты меня прости
За то, что трудно быть со мною.
Я вижу сквозь любовь и ложь
Свою нелёгкую дорогу.
Быть может, ты за мной пойдёшь,
Охладевая понемногу.
Кругом неправ и одинок —
Но мне созвездия мигали,
Чтоб я кому-то чуть помог,
Как пращуры мне помогали.
1975
* * *
Шуршит по сфере светлый хаос
С названьем звёздного дождя,
Я в настоящем задыхаюсь,
Других времён не находя.
На землю вылупился Аргус,
Разлит по кружкам чёрный чай, —
Пойми, мой друг, над нами август
Раскинул яркую печаль.
Запоминай, душа слепая,
Созвездий узелковый ряд,
На нескончаемую память
Они невесело горят.
Беспрекословно и сурово,
Судьбе выносливой под стать,
Осенний строй ложится в слово
За звуком звук, за пядью пядь.
Пока далёко на Востоке
Распад беснуется дотла,
Шепчу, угадывая сроки —
Ещё, как видно, не пришла
Пора свидания со всеми,
Такое дальнее число,
Как будто ржавый мир осенний
Через трамвайное стекло…
1974
В туманной северной тоске
Летит пока воздушным строем
Уже на подступах к Москве,
Молю без мелочного гнева
Над сумасшедшею страной
О нём одном чужое небо
И жду, как армии родной.
Пускай дивизия пушная
Тайгу оставит позади,
На всём пути своём сминая
Бронемашины и дожди.
И да пребудет на параде
С утра седьмого ноября,
Полотнища потехи ради
Тончайшим слоем серебря.
Чтоб нам двоим, беспечно страстным,
Пришла развеяться пора
И первый снег с народом праздным
От сердца чествовать с утра.
1974
Родителям
От детских до нынешних снов,
Мы жили немножко жестоко
Под ропот домашних часов.
Мы злимся и миримся всуе —
Но время сегодня слышней:
Я родину вам нарисую,
Как праздничный росчерк саней.
Гулянье скрипит бороздами,
Чернеют ушанки вразброс,
И белый паркет мирозданья
Горит отраженьями звёзд.
Две стрелки становятся рядом,
Вытягиваются к звезде,
И души проходят парадом
В опрятной земной чистоте.
Под небом жестоким и чистым,
В рождественской саночной мгле
Безнравственно быть моралистом
На чёрной от страсти земле.
И, празднуя время в разлуке,
Мы сдвинем столы на снегу.
За самые верные руки
Я вновь подержаться смогу.
Покуда двенадцатикратно
Под тост из пророческих книг
Не отсалютуют куранты
Младенчеству мира на миг.