Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2006
их системах…
0
Голубая стрела, пересекающая горизонт
в пятом небе над Чистыми Прудами, пластиковым “Парком всех”,
раскидывается над ним, как зонт,
лопающийся в трубах детский смех.
Пластиковые резцы травы
удаляют лишнее с запотевших рук;
янтарь пересохших пальцев, пятнашки-головы.
Разреженная атмосфера, стерильный круг:
мы обитаем под плексигласовым куполом,
из которого ввинчивается вниз лестница пламени
белого облака; здания,
поражающие геометрическим ступором; —
мы внутри небольшого шарика; он —
внутри кармана полётной формы человека,
которому мы напоминаем дом,
которого больше нет.
Мы раскладываемся на части: ампулы, артерии
водорода кисло-сладкого, как русский потолок
(не трогай руками небо, это растительное стекло, дерево, —
в телеграфных кольцах ток).
1
Теперь уже пришёл 72, семидесятые:
пустая электричеством голова;
тонет в пространстве опечаток
астрономическая трава.
Пора-пора, восстала ваша святость,
Зовёт-зовёт последняя земля;
Труби-труби, и если песен для
Меня не жалко, — спой на радость:
Горячая-горячая стрела
Закусит за дневные удила…
Рёв двигателей — больше или меньше —
всё тоньше, как упругая трава
(муляж, конечно, или голова
уже не различает термопластик),
и иглы снега гаснут на лету,
и самолёт висит, разобранный на части,
как человек висит на собранном мосту.
2
Сейчас он выпадет решёткой из кристалла,
и синяя пространственная смерть
поглотит все его сонеты и застанет
врасплох последнюю его жену.
Шекспир их не успеет прочитать;
Dream songs над телом тонут в глубине:
какой-то чуткий, сладковатый страх
готовится возникнуть и играть.
3
“I lift-lift you five States away your glass,
Wide of this bar you never graced, where none
Ever I know came, where what work is done
Even by these men I know not, where a brass”.
Горячая-горячая стрела
пойдёт искать последние дела,
пока над твидовым костюмом плачут воды.
— Коллекция внутри, сама Земля:
предметы, страхи, люди и уроды.
Я всех собрал поэтов под крыло,
тягучее и длинное, — так чёрно,
что Вестминстер позёмкой замело,
а на земле была зима, и это чудно.
А тут у нас снежинки белых стай,
пирог зимы, снежинок белый танец:
балет, пришедшийся на май,
второй пилот, что вечно иностранец,
сходит с ума, и, некогда живой,
уже не Копенгаген, рядовой:
в центростремительную ось земную
спешит — домой — уткнуться головой.
Коридор Лоуэлла
0
В навигационной рубке, сходя с ума от безделья
и тишины, — в медленном зеркале стали
спирали плоти, скрученные нагрузкой, — тело,
устающее плыть; внутривенный Таллинн
в иллюминаторе — малиновый ребристый снег,
в готическом карнавале частот длинных сигналов
координата времени, которого нет.
Состояние анабиоза тяжело переносится телом.
1
Гудящие машины скажут: “сон,
анабиоз, — вот движется и — воздух”,
глотая мутный, низкий кислород
возле
субстанции живого, что лежит,
завёрнута в свой синтетический повивальный кокон, —
и это я; я тонкий колос ржи,
два звука, фильтр моря: вот он.
В навигационной рубке километры тишины
говорят между собой, включены
в большое дерево системы; — мой гаснет глаз,
когда я смотрю на вас
(исковерканные линзы, плохая оптика).
Мне приснилось, что координат дома нет.
Малиновый снег синоптики:
оптоволоконный рассеянный снег.
2
Стекло:
Я не выдерживаю нагрузки. Возможно, произойдёт разгерметизация,
Примите меры предосторожности!
…“Среди памятных фенек, деталей — молчу,
таким искренним быть невозможно —
какие-то тени: мансарда, паркет,
и телом почти обесточен.
Мне застит малиновым снегом глаза,
и нет утешения древу,
в которое вписаны, будто слеза,
нашедши свою королеву.
На сером и плоском, на фронте одни
радары не ловят сигналов.
Посадочных трапов болеют огни —
внутри меня — от степени накала.
Замшевый под воротом стынет уют
в креслах пустых и качелях.
Качнётся красной полоской уют,
Внутри глаза очнётся тень:
— Я сейчас разобью весь сиреневый свет,
Раздвину параграфы краски
Магнитное поле закончилось, гравитация в норме — свет,
Давление падает быстро!
3
Шприцы и ампулки (и долго, и всерьёз),
что-то, полное слёз:
— Театральная схема не работает; я по часовой стрелке схожу с ума!
Воздух отражается в зеркале. Ма-
ма, дно линзы так близко! Мы, мне кажется, в воронке,
мне кажется, я вижу дно.
Гравитациты выжимают глаза в голубоватую склянку,
оставляя в глазах одно:
“Над лакированным до-искренним трюмо
своё домашнее же зеркало висит.
Мы в коридоре чистим бар и стенку, там клеймо:
Чехословакия. Мэн. 77 год”.
Я выдержу цветную гарнитуру,
которую русский принцип допускает стеречь,
как синий волк, опоясавшийся поясом шахида, дуру
уговаривающий под стол лечь.
Позвоночные диски от напряжения скручиваются в жгуты:
география дискобола,
и воздух между мной— и ты —
с резким запахом поднимается с пола —
пар, эквивалентный листьям ольхи,
солнечному лучу, связанному в узелок,
бетонной кладке города — апельсиновый сок,
оранжевые мазки,
одушевляющие окна, и в них мерещится своё же лицо,
белыми глазами взирающее на я-меня; —
ощутимое мертвецом
дуновение невидимого, но голубого, ещё пульсирующего огня.