Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2006
Об авторе | Павел Анатольевич Чечеткин родился в 1978 г. в Перми. Окончил художественное училище в Сергиевом Посаде и филологический факультет Пермского государственного университета. Два года учился в Москве в Богословском институте. Перепробовал себя в самых разных профессиях: работал учителем и дворником, журналистом и техником ЭВМ, сейчас менеджер в одной из телефонных компаний, одновременно учится в аспирантуре политехнического университета (кафедра социальной философии и религиоведения). Печатается с 20 лет: в журналах “День и Ночь” (Красноярск), “Континент” (Москва, 2004), “Пермский университет” (Пермь), “Урал” (Екатеринбург), “Уральская новь” (Челябинск). Публиковался в сборниках “Дикороссы. Приют Неизвестных поэтов” (Москва, 2002), “Антология уральской поэзии” (Челябинск, 2003). Литературные сайты: “Илья-Дом” (2003), “Футурум БМ” (2004), “Топос” (2004). Книги: “Павел и Анна” (Москва, 2002), “Небесный заяц” (Москва, 2003). Лауреат “Илья-Премии” (Москва, 2002). Лауреат малой всероссийской премии “Триумф” (Москва, 2004). Живет в Перми.
Половодье
Быть воде четверопузой,
Семилапой — рыть вовсю!
И не быть воде обузой,
Ни барже с осевшим гузом,
Ни весеннему гусю.
К пристаням и полустанкам,
Соликамску и Осе,
Гонит пенные баранки
Хошь те пешкой, хошь те дамкой,
Хошь — по встречной полосе.
Как ни правь, перебираясь,
Пересилит и помчит —
Будь ты чёрный вран-казанец,
Будь ты рыба, будь ты заяц —
Несравненный плотовщик!
С перепуганного трапа,
Со взъерошенных камней
Так и крикнешь в муть потопа:
— Эй, на брёвнах, опа-опа!
Твари чистые, ко мне!
* * *
Зависть неуживчива
И на пять минут.
Лишь и слышишь: — Ишь чего
Накрутил-то тут!
Запасайтесь корпией,
Защищайте пах,
Раз пустышки мокрые
В старческих губах.
Стану птицей синею,
Полечу вокруг,
Запрягу осиновый
В поднебесье плуг,
Вздыблю землю волнами,
Оценю паи:
Милые, безмолвные,
Мёртвые мои!
Если с верфей глинистых
Через бездну вод
Лес на город двинется —
Не ропщи, народ;
Коль седыми толщами,
Не сочтя за труд,
Из подклетей стонущих
Мыши потекут; —
Это слухом полнится
Серая земля,
Древняя поклонница,
Чуткая моя…
* * *
Пшеничный хрущ и финиковый клоп,
Огнец-кальмар, пульсирующий в чёрном,
Скребутся в стены, чувствуя тепло,
И выбирают истину по зёрнам.
А я, развеяв, словно рафинад,
Последний жар в вечерней чашке чаю,
Храню в шкафу подшивку старых правд
И по ночам ей двери подпираю…
Суккуб
Глаза мои круглы и кари,
И в этом одна из причин
Того, что полночные твари
Задули огарок свечи;
И, мраком клубнистым окутан,
Я слышу, как гнётся доска,
Склоняя свинцовые губы
К напрягшейся жиле виска.
Полшага… полчетверти шага
В наполненной треском тиши —
И кольцами лезет бумага
С дымящихся рёбер души,
Чтоб тело разбуженным змеем,
Бесшумно подавшись во мглу,
С упорным и давним трофеем
Надолго сплелось на полу.
Потом в завершении ночи
И сам я, горяч и свинцов,
Змеиный сложу позвоночник
На грешную землю отцов;
Где через податливый воздух
Мне любо угадывать днесь
Надёжную, внятную плоскость
Моих потолочных небес;
Где в гуще моей передряги —
Не мною! — уже решена
Судьба испещрённой бумаги,
Припавшей к просветам окна.
Куда бы ни глянул теперь я,
Тускнеющий взор обратил —
Мне чудятся белые перья
И лёгкие лопасти крыл,
Что в небо с безудержной силой
Ведут маховые рули
Поведать бескровным светилам
Тяжёлую правду земли.
На пике
Так близко широкое стремя небес
И серого пика узда ветровая,
Что камень на камень в волнении лез,
О воздух гранитные ногти ломая.
И, с раннего утра изрядно снабжён
Пурпурным вином тороватых хозяев,
Я к самому облаку влез на рожон,
Надолго для дольнего мира растаяв.
Три бурые птицы с крутящихся гнёзд,
Раскинув свистящие кости, как флейты,
Взирали на осыпи зыбких берёз
Почтенным семейством держателей ренты.
А возле уступа, нося на развес
Полуденный кварц и пыльцу эдельвейса,
Прохладные ящерки бились в траве,
Ломая на счастье калёные тельца.
Я выпил до срока весь пурпур долин
И грежу в объятиях тёплого тока;
Меня, как былинку, уносит с земли
Блаженная длань виноградного бога;
И, насмерть сморённому длящимся сном,
Мне дивно глядеть из моей колыбели,
Как в синие воды на звёздное дно
Ложатся, блистая на солнце, форели.
Вынос
Хроника
Глаза кузины чуть не вполовину
Сожгли лицо, как ягодный пирог,
Пока родня всё новые морщины
Несла, как дань, на стоптанный порог.
Отец семейства был не при параде:
Лежал в гробу, крепясь с последних сил,
Не разъяснял им родственных понятий
И даже водки больше не просил.
А те, бахвалясь родственною кровью,
Как кислоту, накрытую свинцом,
Приоткрывали тряпку в изголовье
И закурить спешили на крыльцо.
А там, гудя о подмосковном дядьке
И о высоких ценах на плацкарт,
Глядели на прополотые грядки
И цветника истошный боди-арт.
Вот замелькали пары из брезента
И — “Всё, выносим!” — хлынули в избу.
Как в паруса, обвитый в чёрных лентах,
Пузан-мертвяк качается в гробу.
А те в перчатках, жижею залитых,
Промокший гроб как мухи облепя,
Толкают вон, как ветхое корыто
Дурной воды и грязного тряпья,
И так гуськом несут до катафалка,
Где их шофёр, расслабленный в дыму,
Сидит меж этикеток от “Перм-Алко”
И ягодиц, похожих на хурму.
Втащили — всё! — ударили затворы, —
Ослаба спин надсаженных и душ.
Швыряют прочь перчатки, как боксёры,
И моют пальцы в чёрной жиже луж.
А через час вернувшихся с погоста
Встречает швабра, вдетая в притвор,
Колючий запах хлорки и капусты
И пузырей холодный перебор.
Сошлись к столу: “Ну что ж, Иван Иваныч…”,
О том, о сём, всё как-то больше в лад.
Глаза кузины выплаканы напрочь.
Пирог сожжён, но ей не говорят.
Эпитафия
Мир ловил его руки губами,
Волочась по безволью земли.
Вызывался свидетелем камень,
И январские розы цвели.
От созвездий, кусающих вожжи,
До земли, где силками трава,
Мир ловил его денно и нощно,
Но и полы плаща не порвал.