Литературно-общественный журнал (Копенгаген)
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2006
Центробежное плавание
Новый Берег. Литературно-общественный журнал. (Копенгаген). — 2005. № 8.
Первое определение, которое приходит в голову держащему в руках этот журнал, — путешествие, точнее — плавание. Раз есть берег, то к нему непременно должны причаливать корабли, парусники; в крайнем случае — деревянные лодочки. А где корабли, там рано или поздно появится Одиссей со своими странствиями. На этот раз странствие не привязано к земле, не связано возвращением, его участники странствуют от одного берега к другому, может быть, и не открывая неизвестных территорий, но пытаясь осваивать разные земли. Литературно-общественный журнал “Новый Берег” выходит в Копенгагене, главный редактор — Андрей Назаров. Однако состав авторов по географическому признаку очень пестр: Мюнхен, Москва, Самара, Нью-Йорк, Минск… Авторы “Нового Берега” не принадлежат одной территориальной группе, одному литературному или возрастному поколению. Под общей обложкой вполне мирно уживаются поэты и прозаики, печатающиеся в журналах “Литературная учеба”, “Континент”, “Нева”, “Наш современник”, “Новый мир”… Литературные и политические диссиденты соседствуют с лауреатами премий “Золотое перо Московии” и журнала “Москва”.
Восьмой номер редакция открывает статьей, которая начинается с праздника Воскресения Господня, а продолжается 60-й годовщиной Победы в Великой Отечественной войне. И такое объединение не выглядит искусственным, так как, по словам редакции, все тексты этого номера “рисуют человеческую природу в широком диапазоне ее проявлений, что и есть сущностное призвание литературы. Человеческие трагедии, собранные здесь, — немецкий ли плен, избиение ли в тюрьме или безумие, в которое повергает уход любимого человека, — заставляют задуматься на вечные темы: войны и мира, любви и насилия, торжества зла и его неотвратимого самоуничтожения”. (От редакции).
Итак: собрание человеческих трагедий, вернее, попытки сопротивления им, поиски выхода. У каждого автора и персонажа они разные. Рассказ Ирины Стекол “Женщина и собака в предлагаемых обстоятельствах” на первый взгляд кажется протоколом, детальнейшей хронологией событий одного дня и всей оставшейся жизни. Простые и назывные предложения комментируют поступки персонажа, констатируют события, сопровождают повседневные действия: “я раскрываю книгу на странице”, “я сразу подхожу к телефону”. Сухие фразы, неживые поступки, автоматизм, доведенный до предела. Возникает ощущение, что персонаж, как заведенный механизм, выполняет действия, заложенные в его программу конструктором. И это действительно так. Именно таким образом, упростив до предела свою жизнь — только самые необходимые для обеспечения жизнедеятельности организма действия, — героиня запретила себе думать, вспоминать, воспринимать. Ничего нового нельзя впускать в себя — ничего из того, что могло бы ее оживить, вырвать из оцепенения, наступившего после ухода любимого человека. Психологическое состояние заторможенности персонажа позволяет автору создать канву повествования с минимальным привлечением выразительных средств. “Не допускать до себя реальность” — вот рефрен, главная забота брошенной женщины. Создавая безвоздушную среду, втягивающую в свой круг предметы, которые тоже начинают умирать, персонаж, в конце концов, все же понимает, что этот способ спасения, забвения, отключения памяти — лишь попытка спрятаться от самой себя.
Противовесом отстраненному и натянутому, как струна, повествованию Ирины Стекол становится окончание романа Николая Пырегова “Воронеж”. Нью-йоркский житель рассказывает вполне обыденную историю из жизни провинциального университета брежневских времен, куда направили работать главного героя, выпускника МГУ. Почти забытые, а многим молодым читателям и вовсе неведомые выражения: вытрезвитель, вызвать в партком, моральный кодекс строителя коммунизма (на что персонаж вполне резонно отвечает: “Так ведь это только для тех, кто коммунизм строит, я — нет”). Волею обстоятельств зачисленный в “антисоветчики”, молодой преподаватель постоянно попадает в смешные, нелепые и чуточку страшные ситуации. Впрочем, в серьезность ситуации не верит никто, и в первую очередь — партийные начальники. Или же просто провинциальному начальству не очень хочется связываться с московским лоботрясом — кто ж его знает, кто ему в Москве покровительствует. Вполне традиционный роман, традиционная точка зрения на проблему: ужас 30-х становится фарсом 70-х, неизбежность участия в котором облегчается всеобщим пофигизмом.
И тут же рядом — как некое пророчество возможного развития сюжета о диссиденстве — отрывок из повести Тенгиза Гудавы “Хэльголанд”. Пророчество тоже вполне предсказуемое и традиционное — советская пересылка, беспредел тюремного начальства, поэтика избиения заключенных-мужчин охранником-женщиной.
Тему криминала продолжает американский писатель Эльмор Леонард в рассказе “Когда женщины выходят танцевать” в переводе Сергея Юрьенена. Горячие колумбийские парни помогают бывшим стриптизершам избавиться от мужей-тиранов. В конце рассказа все поют и танцуют. Впрочем, перевод достаточно поэтичный и выдержанный в определенном стиле и даже ритме.
Непосредственно Великой Отечественной войне посвящена публикация Л. Москвичевой “Германия, рассказанная сыну” — воспоминания женщины, угнанной на работу в Германию. Такие тесты интересны прежде всего неискушенностью автора, желанием описать события “как оно все и было”, без стилистических изысков и психологических тонкостей. Тем не менее эти рассказы захватывают своей простотой и непредвзятостью. Воспоминания очевидца, простое изложение страшных событий, происходящих с человеком, — это прямая речь ушедшего времени.
Конечно же, в журнале, издающемся в Дании, не могли не появиться датские авторы. В этом номере им стал, наверное, самый знаменитый из датчан, сказочник Ганс Христиан Андерсен. Его “Книжка крестного” в переводе Ю. Щербачева напечатана в разделе “История культуры” вместе с “Историческими комментариями…” к ней Ольги Ивановой.
Пожалуй, украшением этого номера стала подборка стихотворений москвички Ани Логвиновой. Непосредственное восприятие мира, в котором не то чтобы нет ничего трагического или по-настоящему страшного — но трагизм экранируется тем, что воспринимается не совсем всерьез. Автор предлагает миру игру в хорошие отношения друг с другом, когда даже смерть — не исчезновение и не страдание, а возможность любви и легкости: “Я хотела бы последним выдохом / Для тебя надуть воздушный шарик”.
Александр Брятов из Саратова в своей стихотворной подборке “Музыка ветра” попытался создать симфонию осенне-весеннего звучания, состоящую, как это и положено, из “легкомысленного клена”, дворника и прочих листьев и листов партитуры, переворачиваемых ветром. Его стихи вызывают у читающего ощущение свежести и прохлады. И ветер в стихах действительно звучит. И пока это происходит, можно следить, как
… снега без проволочки
заносят город вдохновенно
и мир сжимается до точки,
в которой — центр твоей Вселенной.
Но вот как раз такого ясно ощутимого центра у журнала “Новый Берег” не обнаруживается. Центра, вокруг которого вращалось бы некое литературное сообщество. Пока журнал живет окраинами, не ощущая в себе возможности, а может, и желания для притяжения или отталкивания, поскольку в центре — белое пятно неизвестности. Но, возможно, в этом и есть скрытая цель издателей и редактора. Пока есть неопределенность, незавершенность и открытость, можно совершенно определенно говорить лишь о свободе плавания. А центр, возможно, и не нужен: авторы не нуждаются в том, чтобы ими управляли. Они — сами. Журнал лишен глобальности и монументальности. И, пока он легок и воздушен, границы для него не важны. И оставаясь в Копенгагене, он вполне может оказаться и в Америке, и в Париже, и в Саратове. Не принимая себя слишком всерьез.
Галина Ермошина