Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2006
Об авторе | Михаил Наумович Эпштейн — филолог, философ, культуролог, эссеист. С 1990 г. профессор теории культуры, русской и сравнительной литературы университета Эмори (Атланта, США). Член Союза писателей (с 1978 г.), Пен-клуба и Академии российской современной словесности. Автор 16 книг и около 500 статей и эссе, переведенных на 14 иностранных языков, в том числе “Философия возможного” (СПб, 2001), “Знак пробела. О будущем гуманитарных наук” (М., 2004), “Постмодерн в русской литературе” (М., 2005), “Все эссе”, в 2 тт. (Екатеринбург, 2005). Автор сетевых проектов “ИнтеЛнет”, “Книга книг”, “Дар слова. Проективный словарь русского языка” и “Веер будущностей. Техно-гуманитарный вестник”. Лауреат премий Андрея Белого (СПб., 1991) и “Liberty” (Нью-Йорк, 2000) за вклад в российско-американскую культуру.
1. Сколько слов в русском языке?
Состояние русского языка по итогам ХХ века вызывает тревогу. Кажется, что наряду с депопуляцией страны происходит делексикация ее языка, обеднение словарного запаса. Это бросается в глаза особенно по контрасту с динамичным развитием русского языка в XIX веке и взрывной динамикой ряда европейских и азиатских языков в ХХ веке. В XIX веке русское языковое пространство быстро наполнялось, словарь Даля лопается от обилия слов, правда, и тогда уже обращенных скорей в прошлое, чем в будущее, — к старинным промыслам, ремеслам, вещам домотканого быта, к бытию человека в природе и сельском хозяйстве. Но также и нравственные, умственные явления представлены обильно: корней немного, но сколько производных, на один корень “добр” — около 200 слов! Густо разрослось, пышно, кажется, еще один век быстрого развития — и уплотнится население этой равнины, и станет весело от разнообразия лиц, голосов, смыслов.
Однако в ХХ веке пошел язык на убыль, вдвое-втрое, если не больше, поредела его крона, обломались ветви, и от многих корней остались черные пни, на которых еле держатся несколько веточек. Самое тревожное — что исконно русские корни в ХХ веке замедлили и даже прекратили рост, и многие ветви оказались вырубленными. У Даля в корневом гнезде -люб- приводятся около 150 слов, от “любиться” до “любощедрый”, от “любушка” до “любодейство” (сюда еще не входят приставочные образования). В четырехтомном Академическом словаре 1982 года — 41 слово. Даже если учесть, что Академический словарь более нормативен по отбору слов, не может не настораживать, что корень “люб” за сто лет вообще не дал прироста: ни одного нового ветвления на этом словесном древе, быстро теряющем свою пышную крону. То же самое и с гнездом -добр-: из 200 слов осталось 56. Или вот корень “леп”, от которого дошли до нас слова: лепить, лепиться, лепка, лепнина, лепной, лепешка. Других бесприставочных слов, начинающихся с этого корня, в современных словарях нет. А у Даля: лепленье, леп, лепкий, лепковатый, лепкость, лепитель, лепщик, лепила, лепнуться, лепня, лепок, лепком, лепма, лепушка, лепа, лепеха, лепешица, лепеш, лепешник, лепешечник, лепешный, лепешечный, лепешковый, лепешковатый, лепёщатый, лепешить. Было у корня двадцать шесть веточек, осталось семь.
Во всех словарях русского языка советской эпохи, изданных на протяжении 70 лет, в общей сложности приводятся около 125 тысяч слов. [1] Это очень мало для развитого языка, с великим литературным прошлым и, надо надеяться, большим будущим. Для сравнения: в Словаре В. Даля — 200 тыс. слов. В современном английском — примерно 750 тысяч слов: в третьем издании Вебстеровского (1961) — 450 тыс., в полном Оксфордском (1992) — 500 тыс., причем более половины слов в этих словарях не совпадают. [2] В современном немецком языке, по разным подсчетам, от 185 до 300 тысяч слов.
Когда я спрашиваю своих филологически наблюдательных друзей, какими словами за последние годы обогатился русский язык, они начинают сыпать англицизмами. Нет, пожалуйста, с русскими корнями, — уточняю вопрос. Оживление быстро затухает, и с трудом из памяти извлекаются “озвучить”, “отморозок”, “беспредел”, “разборка”, “наезжать”, “париться” (“напрягаться”) и несколько других столь же неновых и в основном низкородных (блатных) слов, выскочивших из грязи в князи; список не меняется годами. Между тем за пять лет нового века английский язык обогатился тысячами новых слов (а значит, и реалий, понятий, идей), созданных на его собственной корневой основе. Приведу несколько примеров, относящихся только к такой узкой области современной англо-американской культуры, как литературная деятельность: backstory (фактическая, документальная основа художественного вымысла); banalysis (банализ, банальный анализ); blog (блог, персональный сетевой дневник или форум); belligerati (писатели — сторонники войны и империализма); carnography (описание насилия); bibliotherapy (библиотерапия); fanfic (произведения, создаваемые на тему определенного фильма или телешоу его поклонниками); faxlore, xeroxlore (современный городской фольклор, распространяемый по факсу или на ксероксе); fictomercial (произведение, в которое писатель за плату вставляет наименования фирмы и ее продуктов); glurge (сентиментальная история, распространяемая по электронной почте); Internetese (сетеяз, язык сетевого общения)…
Если английский язык в течение ХХ века в несколько раз увеличил свой лексический запас, то русский язык скорее потерпел убытки и в настоящее время насчитывает, по самым щедрым оценкам, не более 150 тыс. лексических единиц. Новейший “Большой академический словарь русского языка”, первый том которого выпущен в 2005 году петербургским Институтом лингвистических исследований РАН, рассчитан на 20 томов, долгие годы подготовки и издания. В него предполагается включить всего 150 тысяч слов — и это с учетом всего того, что принесли в язык послесоветские годы.
При этом следует признать, что в словарях русского языка огромное число “дутых” единиц — суффиксальных образований скорее словоизменительного, чем словообразовательного порядка. Как ни горько в этом признаться, представление о лексическом богатстве русского языка во многом основано на уменьшительных суффиксах, которые утраивают, а часто даже и упятеряют количество существительных, официально числимых в словарях.
К примеру, в Большом Академическом (семнадцатитомном) словаре [3] слово “сирота” считается пять раз: “сирота”, “сиротка”, “сиротина”, “сиротинка”, “сиротинушка”. “Волос” считается пять раз: “волос”, “волосик”, “волосинка”, “волосок”, “волосочек”. А ведь есть еще увеличительные формы (“волосище”), которые тоже считаются как отдельные слова. “Пень”, “пенек”, “пенечек”, “пнище” — вот и еще 4 слова набежало. Наряду с названием гриба “груздь” отдельно считаются и “груздик”, и “груздочек”, и “груздище”, — вон сколько в языке окажется названий только грибов, если помножить их на четыре (включая две уменьшительные и увеличительную формы)! “Сапог”, “сапожок”, “сапожище”. “Сапожник”, “сапожничек”, “сапожнище” (оказывается, есть и такое отдельное слово — о преогромном сапожнике)…
Одних только слов женского рода с суффиксом “очк” — 560: “горжеточка, кокардочка, куропаточка, присвисточка, флейточка…” [4] Можно ли “горжеточку” или “кокардочку” считать самостоятельными словами, если ничего нового в лексическое значение слов “горжетка” и “кокарда” они не привносят? 271 слово женского рода с суффиксом “ушк”: “перинушка, племяннушка, былинушка…” Еще 316 слов — существительные мужского рода на “ечек”, “ичек” и “очек”: “опоечек, пеклеванничек, подкрапивничек, подпечек, подпушек, приступочек, утиральничек, чирушек, чирышек…” Это что, самостоятельные слова, наряду с почти вышедшими из употребления “опоек”, “пеклеванник”, “утиральник”…? “Писаречек” и “туесочек” считаются как самостоятельные слова, наряду с “писарь” и “писарек”, “туес” и “туесок”. Но ведь понятно, что настоящее слово в каждом из этих рядов только одно, например, “писарь”, а “писарек” и тем более “писаречек” — это его уменьшительные формы, по лексическому значению совершенно идентичные.
Заметим, что В. Даль, при всей своей неуемной собирательской жадности к русскому слову, не включал в свой Словарь уменьшительные и увеличительные формы как самостоятельные лексические единицы, иначе пришлось бы считать, что в его Словаре не 200 тыс., а более 600 тыс. слов. “Увеличительные и уменьшительные, которыми бесконечно обилен язык наш до того, что они есть не только у прилагательных и наречий, но даже у глаголов (не надо плаканьки; спатоньки, питочки хочешь?), также причастия страд., не ставлю я отдельно без особых причин…” [5]
Будем исходить из того, что существительные составляют 44,2% всех лексических единиц в русском языке. [6] Следовательно, примерно 54 тыс. существительных, представленных в семнадцатитомном Большом Академическом словаре (объемом 120 480 слов), нужно сократить по крайней мере втрое (если не вчетверо), чтобы представить реальный лексический запас этой важнейшей части речи. Остается всего примерно 18—20 тыс. существительных, если не включать в подсчет их суффиксальных уменьшительно-увеличительных вариаций, по сути не меняющих лексического значения слова.
В словарном учете глаголов действовала своя система приписок: один и тот же глагол проходил, как правило, четырежды: в совершенном и несовершенном виде и в возвратной и невозвратной форме, хотя, как известно, это регулярные формы грамматического изменения глаголов. Например, даются отдельными словарными статьями и считаются как отдельные слова: “напечатлеть”, “напечатлеться”, “напечатлевать” и “напечатлеваться”. Значит, из примерно 33 тыс. глаголов, представленных в Большом Академическом словаре (глаголы образуют чуть более четверти лексического запаса русского языка, 27,4%), только одна четверть, примерно 8 тыс., представляют собой действительно отдельные слова, а остальные — это их видовые и возвратные формы. Получается, что около 72% лексики русского языка (все глаголы и существительные) — это всего лишь порядка 25—30 тыс. слов, и, значит, весь лексический запас, если считать его по словам, а не по словоформам (по головам скота, а не по рогам и копытам), — около 40 тысяч слов.
Приходится заключить, что наряду с экономическими, демографическими, статистическими и прочими приписками в России ХХ века сложилась и система лексикографических приписок. Пользуясь размытостью границы между словообразованием и словоизменением в русском языке, а точнее, целенаправленно размывая эту границу, “официальная” лексикография с самыми добрыми и патриотическими намерениями систематически завышала словарный фонд языка путем включения словоформ в число самостоятельных лексических единиц. Отбросив эти приписки, из 120 тысяч слов, числимых в Большом Академическом словаре, получаем всего около 40 тысяч. Для языка многомиллионного народа, занимающего седьмую часть земной суши, живущего большой исторической жизнью и воздействующего на судьбы человечества, это удручающе мало.
С русским языком происходит примерно то же, что с населением. Население России более чем вдвое меньше того, каким должно было стать к концу ХХ века по демографическим подсчетам его начала. И дело не только в убыли населения, но и в недороде. 60 или 70 миллионов погибли в результате исторических экспериментов и катастроф, но еще больше тех, что могли, демографически должны были родиться — и не родились, не приняла их социальная среда из тех генетических глубин, откуда они рвались к рождению. Вот так и в русском языке: мало того, что убыль, но еще и недород.
Далевских слов в языке не восстановить, потому что многие связаны с кругом устаревших или местных значений; но в живом языке корни должны расти, ветвиться, приносить новые слова. Знаменательно, что А. Солженицын, который в своем “Русском словаре языкового расширения” пытается расширить современный русский язык введением слов из В. Даля, вынужден его резко сокращать, не только прореживать далевский словник, но и сужать значения и толкования слов. Там, где Даль пишет: Внимательный, внимчивый, вымчивый, обращающий внимание, внемлющий, слушающий и замечающий, — Солженицын просто ставит слово: Внимчивый, как бы давая ссылку на Даля. У Даля: Натюривать натюрить чего во что; накрошить, навалить, накласть в жидкость, от тюри, окрошки. -СЯ, наесться тюри, хлеба с квасом и луком. Солженицын гораздо лаконичнее: Натюрить чего во что — накласть в жидкость. Солженицынский словарь не только не предлагает новых слов, но и по сути не является словарем, это скорее словник, извлеченный из далевского словаря и произведений любимых Солженицыным писателей: приводится список слов, как правило, без определений и примеров употребления.
“Лучший способ обогащения языка — это восстановление прежде накопленных, а потом утерянных богатств”, — пишет Солженицын в предисловии к своему “Словарю”. [7] Хотя солженицынская попытка языкового расширения заслуживает большого уважения, но сейчас ясно, как никогда раньше, что язык не может жить одними только воспоминаниями. Чтобы ответить на вызов времени, языку нужно воображение, способность творить новые слова и понятия, не ограничиваясь только восстановлением своего прошлого или заимствованиями из других языков. Язык жив до тех пор, пока его корни продолжают разветвляться и плодоносить в новых словах. Недостаточно пользоваться языком как орудием художественного или научного творчества; необходимо творческое обновление самого языка.
2. Варваризация и латинизация
Как же лексически обновляется русский язык в последнее время? В поисках ответа на этот вопрос я набрел на gramota.ru, один из главных языковых порталов рунета, финансово поддерживаемый Министерством печати. Множество рубрик и словарей, в том числе неологизмов (http://www.ets.ru/livelang/rus.htm). Адрес впечатляет: livelang — живой язык. Какая же младая роща там разрослась из древних отческих корней?
Новые слова расположены по неделям, от 38-й до 54-й, причем время отсчета не указано: то ли от сотворения мира, то ли от начала кириллицы. Ниже 38-й недели идет окошко словарного поиска на тему “Русский мат”, вероятно, как главного источника новейших словообразований. Вообще в постсоветское время обновление словарного состава русского языка происходит в основном за счет двух источников: (1) заимствования из английского языка и (2) наезд на язык уголовно-бандитской лексики и фразеологии, жаргонных и просторечных низов языка, которые въехали в публицистику, журналистику, литературу, сделав себе такую же “златоустую” карьеру, как и их златозубые носители.
Заглянем под рубрику “Новые слова и значения”. Самая свежая неделя — 54-я, вот какие новые слова она внесла в сокровищницу русского языка (привожу список полностью): аумсинриковец (член секты “Аум Синрикё”); президентство; рельсовый автобус, РА (гибрид автобуса и железнодорожного вагона); гипермаркет (торговый комплекс); паркинг (место для парковки автомашин); мультиплекс (многозальный кинотеатр).
53-я неделя полууголовный (“полууголовного вида подростки”); паркометр (счетчик времени); паркомат (автомат для уплаты за парковку).
Самая насыщенная — 47-я неделя. Там есть несколько живых разговорных слов — “засветиться”, “беспредел”, но новыми их назвать никак нельзя. А среди собственно новых преобладают варваризмы: “авизовка”, “армрестлинг”, “бодибилдинг”, “венчурный”, “девиант”, “деградант” и т.п.
“Варваризм” — иностранное заимствование в языке (от греч. и латин. barbarus — чужеземец). Тенденция к варваризации лексического состава русского языка, загромождению его иноязычными элементами, прослеживается уже не одно десятилетие. В течение пятнадцати лет, с 1971 г. до 1986 г., выходила серия словарей “Новое в русском языке” под редакцией Н.З. Котеловой. Задача серии, по ее словам, — “с возможной объективностью и максимальной полнотой… показать поток стихийной языковой жизни, продемонстрировать факты рождения, изменения или вхождения в язык слов во всем их многообразии”. [8]
Что же приносил “поток стихийной языковой жизни”? Вот улов 1981 года — из примерно 3000 неологизмов, зафиксированных в том году, приведу несколько самых характерных, по частям речи:
теплоход-контейнеровоз, автомат-пакетировщик, тупорылость, многогеройность, небанальность, разукомплектовка, конгрессменчик, клептоманчик, штурманенок, супергрузовик, полумиллионник (о турбине), псевдопаралич, антирейганизм
аэрофотометрический, нонконформистский, антисывороточный, кубатуристый, шевелюристый, послесадатовский
виброизолировать, браконьерничать, монументализировать, отселекционировать, попикироваться, доквакаться, кискискать (от “кис-кис”)
полуплачевно, трюково, инженерно, фактологически, по-мансийски
В подавляющем большинстве эти “новые слова” поражают своей неживостью, механичностью, отсутствием малейшей языковой фантазии и творческой новизны. По своему значению они маргинальны, а по образованию — автоматичны. Ни одно не представляет движения мысли, какого-то нового образа или понятия. Слова типа “сверхгрузовик”, “сверхмашина”, “сверхбульдозер”, “конгрессменчик”, “шоуменчик”, “клептоманчик”, “дискжокейчик”, “по-мансийски”, “по-фрязински”, “по-урюпински” можно производить тысячами, радостно рапортуя о том, что лексическое богатство языка неуклонно возрастает. Но разве можно считать такие “автоматизмы” неологизмами, полноценными новыми словами? Это скорее лексические словоформы, образуемые регулярным способом посредством приставок и суффиксов — подобно тому как морфологические словоформы, например, формы склонения у существительных или спряжения у глаголов, регулярно образуются посредством окончаний. Слово можно склонять морфологически: дом — дома — дому и т.д. А можно склонять и лексически: дом — домик — домишко — домище — сверхдом… Эти слова, автоматически предсказуемые, регулярно образуемые посредством суффиксов и приставок, уместно называть лексическими словоформами, отличая от собственно новых слов.
“Неологизмы” вроде “автомат-пакетировщик” могут быть нужны и полезны, как нужны специалистам химические термины, типа “бензолгексахлорид”. Но если всю почву русского языка залить под этот железобетон, на ней ничего живого уже не пробьется. Между тем в течение многих десятилетий корни русского языка, число которых не так уж и велико, 4400 [9], закатывались под тяжелые пласты механических комбинаций, в основном из заимствованных слов и морфем.
Для всех любящих русский язык словари “новых слов и значений” — самое гнетущее чтение. Казалось бы, любимого прибывает, радуйся! Беда в том, что русский язык в этих словарях убывает почти с каждым новоприбывшим словом. “На дикую, чужую мне подменили кровь!” — мог бы воскликнуть язык. Словари неологизмов — печальное зрелище словесного асфальта, по краям которого пробиваются несколько жалких зеленых травинок. Редко-редко попадаются в “Словарных материалах-81” такие живые слова, как “выгородка”, “мельтешение”, “разлетистый”, “дрожливый”, “пружинисто”, “отпылать”. Но сомнительно, что эти слова — яркие пятнышки в серых рядах механических уродцев — появились на свет именно в 1981 году, скорее, это старые слова, почему-либо пропущенные в прежних словарях. А вот “антирейганизм”, “послесадатовский” и подавляющие большинство других “новых слов”, несомненно, принадлежат тому времени, когда и отмечены составителями. Получается, что в одном только типическом 1981 году на русский язык навалилось около 3000 новообразований типа “автомат-пакетировщик” и “виброизолировать”, — и такими ежегодными слоями толщиной в тысячи мертворожденных слов язык трамбовался на протяжении почти всего ХХ века.
А вот более объемистый том — “Новые слова и значения” уже по материалам всего “замечательного десятилетия” 1980-х [10], когда все в России воспрянуло, зашевелилось, стало обновляться, — а язык? Здесь встречаются живые слова: “соразвитие”, “распредметить”, “тягомотина”, “добротворчество”, “дурновкусие”, “запретитель”, “новодел”, “новостной”, “безбытный”, “бардачок” (полочка в автомобиле), “колыхать” (волновать), “накачанный” (о мускулатуре), “захлопать” (оратора); пропущенные ранее в словарях разговорные идиомы — “ложиться на дно”, “методом тыка”, “уехать за бугор” и т.п. Но резко преобладают слова, которые можно назвать “членистоногими” или, по созвучию, “членистологиями”, поскольку они механически составляются из готовых частей и не приобретают никакого дополнительного смысла. Вот несколько моделей, каждую из которых можно иллюстрировать десятками примеров:
турецко-кипрский, мароккано-израильский, ливийско-чадский
сорокадвухлетний, сорокатрехлетний, девяностооднолетний
девятисерийный, девятимиллионный, десятисерийный
неколхозный, некомсомольский, некапитанский
концерт-митинг, концерт-отчет, концерт-репетиция
литературно-пропагандистский, литературно-публицистический, литературно-артистический
красно-голубой, красновато-фиолетовый, красно-желто-зеленый
антисикхский, антисирийский, антиникарагуанский
Среди неологизмов-членистологий преобладают сложные слова, механически составленные из двух основ (включая имена числительные), и слова с приставками (“не”, “анти”, “супер”), которые тоже механически добавляют к значению слова значение приставки. Такие неологизмы можно образовывать десятками тысяч, даже не задумываясь о смысле производимых сочетаний. Из 6100 слов, вошедших в это издание, порядка 70%, т.е. около 4200, по моим подсчетам, являются заимствованиями, а из оставшихся 1900 примерно 70% — это старые слова, приобретшие новые значения, вошедшие в новые или ранее не зарегистрированные словосочетания, такие как “считать варианты”, “играть в чьи-то ворота”, “дети застоя”, “окно уязвимости”, “по звонку” (по чьему-то указанию). Собственно новых образований из исконных русских корней наберется не более 600—700, и это за целое десятилетие! Да и многие из них — это либо ранее не учтенные родственные слова из других частей речи (“зашоренность” — существительное от “зашоренный”, “лебедино” — наречие от “лебединый” и т.п.), либо старые разговорные слова, такие как “ё-моё”, “халява” или “граммулечка”, впервые удостоенные включения в словарь.
И над всем этим, конечно, царят “латинизмы”, прежде всего англицизмы: “авто-комби”, “автомонстр”, “автоконцерн”, “суперблок”, “супергруппа”, “суперпроцесс”, “супермини-ЭВМ”… Несколько лет назад мне довелось писать в журнале “Знамя” о латинизации русского письма как о пугающей, но вполне осязаемой перспективе электронной словесности XXI века:
“Стандарты письменного общения, нормы внятности задаются электронными средствами коммуникации, а кириллица мало того, что маленький островок в море электро-письмен, она еще сама раздробила себя на несколько кодировок, из-за чего многие русские переписываются на латинице. /…/ Возможно, через сто лет кириллица останется именно азбукой художественного письма, отличительным эстетическим признаком, хотя одновременно появятся и произведения, созданные на “живой”, разговорно-деловой латинице (как Данте перешел от литературной латыни к живому, хотя и “вульгарному” итальянскому и стал одним из основоположников новоевропейских литератур). Латинская версия русского начнет эстетизироваться, появится дополнительная возможность многозначной игры со словами других языков… Говорю это с ужасом…” (Михаил Эпштейн. О будущем языка, “Знамя”, № 9, 2000).
Теперь я уже не так уверен, что латинизация алфавита сама по себе большая угроза. Едва ли не важнее вопрос о лексическом составе языка. Возможная латинизация — это лишь проекция ускоряющейся варваризации. Русский язык наводняется английскими словами, которые препочтительно читать на латинице, где их корень и смысл прозрачны. Скажем, такие расхожие спортивные словечки, как “армрестлинг” (armwrestling), “бодибилдинг” (bodybuilding) и “виндсерфинг” (windsurfing), намного лучше выглядят на латинице, чем на кириллице, как и слова “шоу”, “менеджмент”, “экаунтинг”. По-русски они звучат и выглядят дико, мертво, как железобетонная конструкция в березовой роще. А исконно русские слова, например, “зрелище”, “представление”, “ощущение”, естественно, гораздо лучше выглядят на кириллице; передача латинскими буквами zrelishche, predstavlenie, oshchushchenie, в свою очередь, убивает их корни, заливает асфальтом.
Из 3000 неологизмов, которыми в 1981 года пополнился русский язык, примерно 80% — иноязычного происхождения. В постсоветскую эпоху этот поток расширился и ускорился неимоверно, так что уже никто и не считает. Но даже если остаться при показателе эпохи железного занавеса, наименьшем из всех возможных, — это означает, что заимствования со средней скоростью 6—7 слов в день продолжают вливаться в русский язык, и так происходило на протяжении почти всего ХХ века. Соотношение иноязычных и исконных слов стремительно меняется в пользу заимствований, и не исключено, что в скором времени они будут количественно преобладать в русском языке. Словари иностранных слов почти сравняются в объеме с толковыми словарями русского языка. Тогда и возникнет вопрос, какой алфавит более естествен для языка, в котором подавляющее большинство слов живут, растут, раскрывают свой корневой смысл именно на латинице. Несомненно, Пушкина или Толстого передавать латынью было бы варварством, а вот текст, состоящий в основном из “латинообразных” слов, наскоро сшитых русскими предлогами и союзами, — возможно, такой текст более осмысленно будет выглядеть на латинице, т.е. в исконном виде основной массы своих лексических единиц.
Приведу в пример недавно прочитанную где-то фразу. Судите сами, как она лучше читается.
бодибилдинг — бизнес не эксклюзивно для стрэйт мен
bodybuilding — business ne exclusively dlia straight men
При всей любви к русскому языку надо признать, что на латинице эта фраза выглядит понятнее, чем на кириллице. На пять знаменательных “латинских” слов приходится только два служебных “кириллических”.
Oдно из возможных решений — сочетание латиницы и кириллицы для написания соответствующих слов. Даже в официальном языке телевизионных программ, не говоря уж об авторских причудах электронной переписки, такой “макаронический” алфавит уже вовсю используется. Вот какие названия носят передачи каналов MTV-Россия и Муз ТВ: Shit-Парад, Поп-Kult, Shэйker, MузGeo… Вряд ли такая промежуточная мера кого-нибудь удовлетворит, но проблема обозначена четко: алфавит — это не униформа языка, а способ наиболее осмысленного и наглядного представления конкретных слов….
Так что дело не столько в алфавите, сколько в лексическом составе того языка, для которого выбирается алфавит. Русскому языку нужно расти из своих собственных корней, чтобы оправдать кириллицу, заслужить ее, как самый ясный и достойный способ представления своей лексики.
3. Знакотворчество
Словотворчество не нарушает законов языка… Если современный человек населяет обедневшие воды рек тучами рыб, то языководство дает право населить новой жизнью, вымершими или несуществующими словами, оскудевшие волны языка. Верим, что они снова заиграют жизнью, как в первые дни творения.
В. Хлебников [11]
Язык — это не инертная масса слов и правил, а энергия, “вулкан”, который все время выбрасывает новые слова, выражения, смыслы, обороты речи. Бывают эпохи, когда язык находится в разгоряченном, расплавленном состоянии, это самая счастливая пора для языкотворчества. Быть может, она наступает и для России? Во всем мире быстро растут новые отрасли техники, виды работы и досуга, рыночно-товарные реальности, обеспечение которых требует не меньше лингвистических, знаковых инвестиций, чем материальных и финансовых. Одна виртуально-сетевая реальность чего стоит — а ведь по-русски она в полный голос еще не заговорила, живет обрубками, искаженными отзвуками английских слов. Никакое дело не может быть успешным, если у него нет внятных имен. “Если имена неправильны, — отвечает Учитель на вопрос Цзы-лу, — то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться” (Конфуций).
Есть три вида деятельности в области знаков и слов: знакосочетательная, знакоописательная и знакосозидательная. Подавляющее большинство всех текстов, всего написанного и сказанного относятся к первому виду. И Пушкин, и Достоевский, и государственный деятель, и пьяный забулдыга — все они по-своему сочетают слова, хотя число этих слов и способы их сочетания в литературе, политике, просторечии весьма различны. Грамматики, словари, лингвистические исследования и учебники, где описываются слова и законы их сочетания, принадлежат уже ко второму виду знаковой деятельности, описательному; это уже не язык первого, объектного уровня, а то, что называют метаязыком, язык второго порядка.
Третий вид — самый редкий: это не употребление и не описание знаков, уже существующих в языке, а введение в него новых знаков: неология, знакотворчество, семиурги┬┬я. К семиургии относятся многие элементы словаря В. Даля (по подсчету лингвистов, 14 тысяч слов, т.е. 7% состава его Словаря, образована им самим); значительная часть творчества В. Хлебникова (создавшего порядка 10 тысяч новых слов или, по крайней мере, морфемных сочетаний) и несколько меньшая — А. Белого, В. Маяковского, И. Северянина… Но вообще этот третий вид знаковой деятельности находится еще в зачаточной стадии развития.
Существует предубеждение, что творение новых знаков, новых единиц языка — это процесс коллективный, безымянный, соборный, что субъектом словотворчества может выступать только целый народ. Это мифологическое представление: ведь у народа нет одного рта, чтобы в один голос изрекать новое слово. Всегда кто-то произносит его первым, а потом оно подхватывается, распространяется — или угасает. Но в дописьменном или в информационно малоразвитом обществе, где преобладает устная коммуникация, не фиксируемая и не распространяемая в электронных сетях, нет возможности проследить индивидуальные источники словообразования. Когда-то ведь не было и индивидуального литературного творчества, песня и сказка передавались из уст в уста, а потом, с возникновением письменности, появились и индивидуальные авторы литературных произведений. Точно так же и сейчас, с переходом к электронной словесности, завершается фольклорная эпоха в жизни языка, у слов появится все больше индивидуальных авторов.
Собственно, и в прежние эпохи индивидуальное словотворчество было важным фактором обогащения не только языка, но и всей материальной и духовной культуры. М.В. Ломоносов ввел такие слова, как “маятник, насос, притяжение, созвездие, рудник, чертеж”; Н.М. Карамзин — “промышленность, влюбленность, рассеянность, трогательный, будущность, общественность, человечность, общеполезный, достижимый, усовершенствовать.” От А. Шишкова пришли слова “баснословие” и “лицедей”, от Ф. Достоевского — “стушеваться”, от И. Тургенева — “нигилизм”, от К. Брюллова — “отсебятина”, от В. Хлебникова — “ладомир”, от А. Крученых — “заумь”, “заумный”, от И. Северянина — “бездарь”, от В. Набокова — “нимфетка”, от А. Солженицына — “образованщина”…
Но до создания интернета трудно было проследить истоки новых слов, зафиксировать, кто их впервые стал употреблять и в каком значении. С появлением Сети это делается простым нажатием клавиши в поисковой системе. С другой стороны, интернет делает возможным и мгновенное распространение нового слова среди огромного количества читателей. Новообразование может быть подхвачено на лету, и его успешность легко проследить по растущему из года в год и даже из месяца в месяц числу употреблений. Именно прозрачность интернета в плане чтения и проницаемость в плане писания делает его идеальной средой для отслеживания и распространения новых словесных, да и графических, изобразительных знаков. Интернет делает с языком то, что когда-то письменность сделала с литературой: подрывает его фольклорные основания, переводит в область индивидуального творчества.
Можно предположить, что знакодатели со временем будут играть в обществе не меньшую роль, чем законодатели. Это два дополнительных вида деятельности, потому что закон подчиняет всех общей необходимости самоограничения, а новый знак создает для каждого новую возможность самовыражения.
Здесь я хочу сослаться на Романа Якобсона, который обнаружил удивительную общность между генетической программой развития организма и лингвистической программой развития культуры и общества: “…Сейчас на повестке дня стоит рассмотрение временно┬┬й, программирующей роли языка как моста, перекинутого от прошлого к будущему. Интересно, что известный русский специалист по биомеханике Н.А. Бернштейн в 1966 году в заключении к своей книге удачно сравнил “запечатленные в молекулах ДНК и РНК” коды (которые отображают “процессы предстоящего развития и роста”) с “речью как психобиологической и психосоциальной структурой, обеспечивающей предварительную модель будущего””. [12]
Будущee может описываться в самых разных жанрах: гадание, пророчество, апокалипсис, утопия или антиутопия, политический или эстетический манифест, научная гипотеза, научно-фантастический роман или фильм… Но самый экономный, так сказать, минимальный жанр описания будущего — это новое слово, неологизм. Оно не только описывает возможное будущее, но создает саму эту возможность, поскольку расширяет сферу смыслов, действующих в языке. А что на языке, то и в уме; что на уме, то и в деле. По мысли В. Хлебникова, “слово управляет мозгом, мозг — руками, руки — царствами”. Одно-единственное слово — это зародыш новых теорий и практик, как в одном семени заложены мириады будущих растений.
4. От идеологии — к творческой филологии
…Живая образная речь, которую мы слышим, зажигает наше воображение огнем новых творчеств, то есть новых словообразований… …То единственное, на что обязывает нас наша жизненность, — это творчество слов… Цель поэзии — творчество языка; язык же есть само творчество жизненных отношений. …Первый опыт, вызванный словом, есть вызывание, заклятие словом никогда не бывшего феномена; слово рождает действие…
Андрей Белый [13]
Знакотворчество и словотворчество — это не просто создание новых знаков и слов. С каждым новым словом появляется и новый смысл, и возможность нового понимания и действия. Мы чувствуем и действуем по значению слов. Мы спрашиваем себя: “Любовь это или не любовь? А может быть, то, что мы испытываем, точнее назвать жалостью, или дружбой, или вожделением, или уважением, или благодарностью?” — и выбрав точное слово для своих чувств, мы и действуем в соответствии с этим словом: женимся или разводимся, встречаемся или расстаемся, объясняемся в любви или в нелюбви. В греческом языке было около десятка слов, обозначавших разные типы и оттенки любви, некоторыми мы пользуемся и поныне (“эрос”, “мания”, “филия”, “агапэ”). А в русском (да и во многих других европейских языках) — на все только “любовь”: и к родине, и к мороженому, и к женщине… С новыми образованиями от того же корня, преломляющими его через смысловую призму иных суффиксов: “любь” и “любля”, “равнолюбие” и “недолюбок”, “слюбка” и “залюбь” — появляется не только новый слой значений в языке, но и новый оттенок в спектре чувств, действий, намерений…
Вспомним, какое колоссальное воздействие оказал советский идеологический язык на жизнь нашего общества и всего мира. Казалось бы, всего-навсего пустые сотрясения воздуха, но по ним строились гиганты социндустрии, коммунальные хозяйства и квартиры, система сыска и наказания, пятилетние планы, будни и праздники, трудовая дисциплина, нравы партийной и производственной среды… Излишне говорить о роли слов в ту эпоху — но ведь это было не завышением роли слова, а скорее, занижением самих слов, которые сводились к заклинаниям-идеологемам, с убитым корнем и смыслом, который не подлежал пониманию и обсуждению, а только исполнению. В постсоветском обществе на место идеологем должно прийти вольное корнесловие, которое может предоставить простор для смыслополагания в действиях. Культура отчаянно нуждается в словах с ясными корнями и множественными производными, чтобы она могла понимать себя — и в то же время усложняться, утончаться, ветвить свои смыслы от живых корней во всех направлениях. XXI век этой своей потребностью словотворчества перекликается с авангардом начала XX века, с А. Белым и В. Хлебниковым.
Если теоретическое языкознание можно уподобить ботанике, изучающей жизнь растений, то практическую лингвистику, языководство уместно сравнить с лесоводством и садоводством, возделкой языковой почвы и выращиванием новых древесных пород. В сущности, языкотворчество, творческая филология — это единственная идеология нашего времени, которая обеспечивает смысл существованию народа и взаимосвязь прошлого и будущего. Язык — единственное, что питает сознание всеобщими смыслами и делает сограждан понятными друг другу. Не то, что говорится на этом языке, но сам язык. Не тексты и даже не предложения, а слова и морфемы. Вечные, непревзойденные “мир”, “дар”, “кровь”, “люб-”, “ход-”, “на-”, “по-”, “и”, “-ств”, “-овь”, “-ение”… Уже на предложениях мы расходимся, a на уровне текстов начинаются непонимание, подозрение, общественные битвы.
Вряд ли какая-нибудь политическая, или философская, или религиозная идеология может в наши дни объединить общество. Где выдвигается объединительная “национальная” идея, т.е. оценочное суждение с притязанием на всеобщность, там начинается раскол нации. Смыслообразующее единство народа дано не в идее, а в языке, и то лишь при условии, что этот язык развивается, что крона его не редеет и корни его не гниют. Лексикология есть не только дисциплина изучения и описания словарного состава языка, но и научная основа его пополнения и обновления, творческого словообразования, которое расширяет первичную область смыслов, доступных данной культуре и всем ее носителям. Филология не просто любит и изучает слова, но и извлекает из них возможность для новой мысли и дела; расширяя языковой запас культуры, меняет ее генофонд, манеру мыслить и действовать.
В культуре, где почитается Логос, Слово, Которое было в начале всех вещей, должно быть и внимание к Неологизму, ожидание нового слова, которое молча пребывает в недрах языка, — и вдруг, неслыханное, рождается на свет. В этой связи — пожелание всем филологам, писателям, ораторам, лекторам, журналистам… Все мы пользуемся сокровищницей языка, черпаем оттуда пригоршнями слова и речения и превращаем их в средства собственного существования: языковые знаки — в денежные. Все мы — пожизненные иждивенцы языка, но хотя бы частично можем и отработать свой долг, пополняя его новыми словами. Нет у языка налогового ведомства, которое обязало бы нас с каждой тысячи или с десятка тысяч использованных слов внести хотя бы одно собственное слово в общий запас. Но пусть это будет делом профессиональной чести.
5. Словарь творческого развития русского языка
Далее мне хотелось бы поделиться с читателями своим проектом творческого развития русского языка. Это проект авторский — и одновременно предполагающий самое широкое участие читателей как потенциальных авторов новых слов и понятий. Уже шестой год, с апреля 2000 года, я веду сетевой проект под названием “Дар слова. Проективный словарь русского языка”. [14] Каждую неделю, по понедельникам, подписчики (их сейчас две тысячи семьсот) получают очередной выпуск Словаря в виде электронной рассылки. В каждом выпуске — несколько новых слов с определениями, мотивировкой их введения в язык, микротекстами — примерами использования. Читателю предлагаются слова, термины, понятия, которые могут войти во всеобщее употребление и стать знаками новых идей, научных теорий, художественных движений, стилей жизни и мышления… А могут и не войти. От самих читателей зависит, насколько “входчивыми” окажутся эти слова и насколько “сбывчивыми” те образы и идеи, которые они приносят с собой. Языку ничего нельзя навязать, но можно нечто предложить — в надежде, что не все будет отвергнуто. Наряду с авторскими выпусками выходят и гостевые, где предлагаются слова, созданные читателями-подписчиками, а также обсуждаются пути обновления лексики и грамматики русского языка, развитие корневой системы, расширение моделей словообразования.
“Дар слова” — это словарь лексических и концептуальных возможностей русского языка, перспектив его развития в XXI веке. Поскольку проективный словарь — жанр необычный, по крайней мере в русской словесности (но не только в ней), хочу кратко пояснить его цели. У каждого предлагаемого слова есть по крайней мере три задачи, условно говоря, (1) минимум, (2) медиум и (3) максимум:
1. Указать на некоторое насущное понятие или явление, еще лексически не обозначенное в языке. Это задача аналитическая: выявление лакун, смысловых пустот и попытка их заполнения.
2. Предложить такое слово, которое могло бы восприниматься как самостоятельное произведение в крошечном жанре однословия: чтобы у слова была своя интрига, свой лексический и/или грамматический сюжет, смысловой поворот, выразительность, ловкость, неожиданный и вместе с тем обоснованный подбор составляющих элементов (морфем), и т.д. [15] Важна и точность в определении значения, в частности, размежевание синонимов, а также убедительность, разнообразие, стилевая пластичность речевых примеров. Речевой пример — это тоже самостоятельный словесный жанр, причем наиважнейший, хотя и совершенно не изученный ни в литературоведении, ни в лингвистике. Не по романам и повестям, не по одам и элегиям, но именно по речевым примерам, приводимым в школьных учебниках на то или иное правило, мы осваиваем письменный язык, его словопроизводительные и словосочетательные модели, которые потом откладываются в памяти на всю жизнь и регулируют нашу речевую деятельность. Это задача эстетическая: создать слово и речевые примеры, которые отвечали бы критериям самостоятельного произведения в данных мини-жанрах словесности.
3. Наконец, наивысшая и почти невыполнимая коммуникативная задача, точнее, надежда: создать такое слово, которое могло бы с пользой применяться другими говорящими и пищущими, а в конечном счете — войти в язык, вплоть до забвения авторства, растворения в реках народной речи.
Я надеюсь, что слова, входящие в проективный словарь, выполняют первую задачу и хотя бы отчасти вторую. А третья надежда остается почти несбыточной, и остается лишь повторять за Ф. Тютчевым:
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
Ниже я приведу пример словарного гнезда, которого, на мой взгляд, существенно не хватает в лексической системе русского языка. Как известно, значение слова — это его употребление. Поэтому прошу у читателей особого внимания к речевым примерам, выделенным курсивом: они не менее важны для восприятия слова, чем дефиниции. Все примеры, кроме особо оговоренных, принадлежат автору-составителю. Задача этих микротекстов, состоящих из одного-трех предложений, — не выразить те или иные взгляды, но представить как можно шире разнобразные стили, контексты и ситуации возможного употребления данного слова.
Своеправие и своеправые
Есть одно морально-психологическое качество, которое занимает большое место в российской истории и культуре, но для которого еще нет точного обозначения в русском языке: непоколебимая уверенность в своей правоте и непогрешимости, то, что по-английски называется “self-righteousness”. Oбычно это слово переводится как “лицемерие, фарисейство, ханжество, самодовольство”. Однако ни одно из этих слов не передает точного значения self-righteous: буквально — “само-праведный”, “само-правый” или “свое-правый”, т.е. уверенный в своей правоте, праведности, непогрешимости. Возможно, сильное развитие этого качества в авторитарном обществе как раз и мешает возникновению соответствующего понятия и слова, которое позволило бы его осознать и критически оценить.
Для заполнения этого пробела предлагается слово “своеправие”, образованное по той же модели (с суффиксом -иj-), что и “своеволие”, “своенравие”, “своекорыстие”.
своепрАвие — неизменная и непоколебимая уверенность в своей правоте; одержимость и ослепленность своей правотой.
Вот несколько литературных примеров проявления этого качества.
В эпилоге романа “Преступление и наказание” Раскольникову снятся своеправые люди будущего, которые истребят друг друга и все живое во имя царственного “я есмь истина”.
“…Никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные… Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина…” Ф. М. Достоевский.
Одержимость своей правотой — это и есть самый заразный вирус, над которым не властна медицина. Своеправие в его крайних формах трудно отличить от сумасшествия. Своеправие — это высшая точка, на которой застывает ум, когда он не в состоянии поправить, одернуть себя.
Своеправие может сочетаться с любой идейной позицией, от нигилизма до либерализма. Базаров и Павел Петрович в “Отцах и детях” Тургенева, при всей противоположности своих убеждений, — оба твердые своеправцы. В этом они больше похожи друг на друга, чем на Аркадия и Николая Петровича, которые готовы признать правду иного возраста и мировоззрения.
О своеправии как о моральной мертвенности говорит Б. Пастернак в романе “Доктор Живаго”: “Я не люблю правых, не падавших, не оступившихся. Красота жизни не открывалась им”.
Для любой культуры важно иметь понятие своеправия в своем словарном запасе, поскольку оно предохраняет от отождествления правды и правоты. Своеправый человек, одержимый собственной правотой, становится слеп к правде. Культура, лишенная этого понятия, становится нечувствительна к фанатизму и догматизму. Вот несколько примеров возможного употребления этого слова:
Своеправие — вот общее имя нравственных болезней и исторических соблазнов нашей эпохи. Koммунизм, фашизм, фундаментализм и радикализм разных религиозных и атеистических оттенков — это все разновидности своеправия.
В письмах Гоголя проглядывают черты своеправия и даже своеправедничества: хотя автор не прочь себя укорить и покаяться, он и в этом поднимает себя над собеседниками, учит их покаянию, подает пример смирения.
То, что родители склонны к своеправию, ребенок переживает как главную несправедливость. Почему они всегда правы? Только потому, что они старше?
своепрАвый или своепрАвный (-ая, -ое) — тот, кто считает себя всегда и во всем правым; уверенный в своей правоте, невосприимчивый к чужой точке зрения, убежденный в чем-то раз и навсегда.
Для более четкого определения этого понятия следует выделить его в таком ряду: своеправый, самодовольный, гордый, надменный, высокомерный.
Своеправый человек не обязательно самодоволен: он может обвинять себя в недостатке твердости, мастерства, социальных связей или технических умений, он может даже испытывать угрызения совести, но при этом он всегда уверен в непогрешимой правоте своих принципов, в своем идейном или моральном превосходстве над окружающими.
Своеправый человек не обязательно является гордым, надменным, высокомерным. Гордый превозносится над другими, а своеправый может быть тихо и даже смиренно уверен в своей правоте. С другой стороны, и гордый человек не всегда своеправен: он может признавать себя неправым, сомневаться — и тем не менее гордиться даже своими ошибками и пороками, своей неправотой, тогда как своеправый точно знает, что он живет по правде и всегда прав.
Яркий пример своеправия — Владимир Ленин. Вряд ли можно назвать его гордым, высокомерным, надменным: он был прост, обходителен, деловит в обращении с людьми, не личность свою он высоко ставил, а те идеи и принципы, которым приносил в жертву друзей, сословия, Россию, целый мир.
Своеправие может сочетаться с фанатизмом, как в случае В. Ленина, но оно может проявляться и в консерватизме, педантизме, пуризме, осторожности, неприятии каких-либо крайних идей. Своеправие — это черта характера, которая может проявляться и в крупных, и в мелких вещах, от философских и политических убеждений до бытовых привычек, манеры приготовления еды и т.д.
Бойтесь равнодушных и своеправых. Для первых нет истины, для вторых нет ничего, кроме нее. Для одних истина — нигде; для других — в себе.
Честный человек старается делать то, что считает правильным; своеправый считает правильным то, что он делает.
своепрАв или своепрАвец (муж. р.), своепрАвка или своепрАвица (жен. р.) — тот или та, кто непоколебимо уверен в своей правоте, проявляет своеправие.
Что за общество! У власти одни самодуры да своеправы. У каждого своя дурь и своя правда, а главное, что он дурь от правды не отличает и за дурь как за правду стоит.
Марфа — своеправая хозяйка: точно знает, какой клеенкой накрывать стол и какой тряпкой ее вытирать. Попробуй взять другую тряпку — тотчас поправит, да еще и ошибку любезно объяснит. Неудивительно, что от такой милой своеправицы все мужики сначала без ума, а потом — в бегах.
6. Язык как общественное богатство
Надеюсь, журнал “Знамя” продолжит тему творческого обновления русского языка. Ведь язык — это первичная знаковая система общества, которая обслуживает все его культурные, идеологические, производственные потребности. Язык — это главный капитал информационного века, сосредотачивающий в себе большую долю национального богатства, чем нефть, газ и все полезные ископаемые вместе взятые. Не случайно самое богатое и динамичное общество в мире может похвастаться и самым большим словарным запасом — и весьма озабочено его приумножением. Во многих ведущих американских газетах и журналах есть регулярные колонки и рубрики, посвященные состоянию английского языка. Лингвисты, журналисты, писатели обсуждают динамику языкового развития, проблемы словообразования, критикуют или поддерживают те или иные новые слова, идиомы, речевые обороты, стилевые тенденции. Английский язык — в центре внимания американского общества и вызывает горазо более широкий интерес, чем любой вид деятельности на этом языке, включая литературно-художественную.
Было бы хорошо и российской прессе, прежде всего литературным журналам, усвоить этот хозяйственный подход к языку и приумножению информационного богатства страны. До сих пор оживление вызывают в основном вопросы, правильно или неправильно мы говорим, так ли ставим ударение или окончание… Но ведь это только школьное предварение более серьезных вопросов, до которых дело обычно не доходит: изобретательно или бездарно мы говорим, обогащаем или обедняем язык, растет он или убывает в нашей речи. Правильно ведь можно говорить и на языке людоедки Эллочки (30 слов), и советские вожди от Ленина и Сталина до Брежнева и Черненко, правленные или не правленные учеными помощниками, писали правильно — зато как убого! Как будто эпоха, провозгласившая людоедство из любви к человечеству, одновременно впала и в языкоедство, сократив язык до немногих “выверенных” слов и шаблонов. Чем беднее язык, тем легче дается правильность; и, напротив, языковая ортодоксия часто совпадает с идеологической и заинтересована в упрощении языка. “Правильность” — нужный и почтенный критерий в оценке языка, только если он дополняется критериями богатства, сложности, образности, выразительности, творческого самостояния и саморазвития.
К сожалению, изнутри самого языка невозможно оценить степень его богатства. Нам, говорящим по-русски, кажется, что все наши потребности выражения этот язык вполне удовлетворяет — но это лишь потому, что сами потребности формируются языком, мы чувствуем и мыслим под наличный словарь. Обитатели Флатландии тоже ведь чувствуют себя пространственно полноценными в своих двух измерениях. Загипнотизированные изречениями Ломоносова и Тургенева о величии и могуществе русского языка, мы почиваем на лаврах XIX века, предпочитая не замечать, как скукоживается наш язык на лингвистической карте XXI века, впадая в провинциальную зависимость и подражательство и все более скудея средствами самовыражения.
Неужели для обозначения каждодневной деятельности миллионов образованных людей, посылающих электронную почту, в русском языке не нашлось более удобного выражения, чем дурацкое, лингвистически унизительное “посылать по мылу” — искаженное до бессмыслицы звукоподражание английскому e-mail? Почему русскому слову “исследовать” соответствуют по крайней мере четыре английских (investigate, examine, research, explore), a слову “вина” — три (fault, guilt, blame), и как по-русски передать существенную разницу их значений? Как проделать тонкую и общественно необходимую работу мысли, сказавшуюся в лексической разбивке этих слов. Два языка — как два решета с разным размером ячеек. Английский — мелкое сито, он все на себе держит, различает тончайшие оттенки. Вот хотя бы слово “оттенок”: по-английски это и shade, и tint, и hue, и touch. Сознание, которое уже подготовлено языком к разграничению определенных понятий, начинает с более высокого уровня концептуальной деятельности, чем сознание, где они слились в одном слове. Конечно, есть и такие тематические зоны, где русский язык проводит больше разграничений, чем английский (truth — правда, истина; blue — синий, голубой), но, как правило, соотношение обратное. И в самом деле, можно ли сравнивать: 750 тысяч слов — и 150 тысяч (а если без лексикографических приписок, то всего лишь 40—50)!
Не по этой ли причине никак не удается составить удобный в пользовании тезаурус русского языка, подобный англоязычному Тезаурусу Роже (Roget), существующему во множестве версий (полные, сокращенные, университетские, школьные, для офиса, для дома…)? Для тезауруса, разбивающего словарный запас языка на множество тематических категорий и рубрик, существенно, чтобы одна идея выражалась рядом близких по смыслу, семантически или ассоциативно связанных слов. В русском языке просто не набирается такого числа слов, чтобы образовывать эти ряды; на каждую тему или идею (с редкими исключениями) приходится одно-два-три слова. Порой создается впечатление, что русский язык прикладывает тыльную сторону ладони к тем же предметам, которые английский досконально ощупывает кончиками пальцев. Ощущение мира более смутное, общее, расплывчатое, чем в английском. То ли звенит в голове, то ли мурашки по коже. Вот о чем нужно бить тревогу: насколько русский язык в нынешнем своем состоянии позволяет производить работу мысли, необходимую для полноценного включения в ноосферу XXI века, для концептуального воздействия на умы и информативного взаимодействия с другими языками.
Между тем масштабные общественные дискуссии о языке вспыхивают в России, как правило, только в связи с проектами орфографических реформ, затрагивающими самые второстепенные и формальные аспекты в жизни языка. Как будто судьба языка зависит от правописания “цы” или “ци” или от использования дефиса в наречиях, а не от того, насколько богат понятиями и смыслами этот язык и способен ли он расти и ветвиться из собственных корней. Какая-то догматическая косность висит над темой языка в России. В спорах о двоеперстном или троеперстном крестном знамении Россия в XX веке дожила до угрозы вообще перестать быть христианской страной. Так же вот в спорах о правописании “и” и “ы” после шипящих Россия может в XXI веке дожить до того, что кириллица вообще за ненадобностью будет сдана в архив и забыта через одно-два поколения, так что Пушкина, Достоевского и Толстого нашим правнукам уже придется читать на латинице. Хорошо еще, если не в английском переводе. Или на “руслише” (“рус-ский инг-лиш”), который станет одной из провинциальных версий английского, с малым вкраплением туземных словечек, вроде “toska” и “bespredel”. Не орфографические реформы должны заботить российское общество, а перспективы творческой эволюции русского языка, его лексическое богатство и грамматическая гибкость, способность вбирать и множить тончайшие оттенки мысли, чтобы в просвещении и умственной плодовитости стать наравне с новым веком.
* * *
Пользуясь случаем, приглашаю всех читателей к участию в “Даре слова. Проективном словаре русского языка”. Подписаться на эту сетевую рассылку (бесплатно) и прочитать все предыдущие выпуски можно по адресам: http://www.russ.ru/antolog/intelnet/dar0.html http://www.emory.edu/INTELNET/dar0.html
Я буду рад письмам от читателей с отзывами на опубликованные слова, оценкой их применимости, а также с указанием лексических пробелов и с предложениями новых слов, с размышлениями о судьбах и возможностях русского языка. Пишите, пожалуйста, Михаилу Наумовичу Эпштейну по адресу russmne@emory.edu, в кодировке КОИ8, указывая в качестве темы dar.
Примечания
1. Столько слов содержит Обратный словарь русского языка. М., Советская энциклопедия, 1974, в котором полностью отражен состав основных словарей советского времени, включая Большой Академический (семнадцатитомный), Малый Академический (4 тт.) и Словари под редакцией Д. Ушакова (4 тт.) и С. Ожегова.
2. David Crystal. The Cambridge Encyclopedia of the English Language. Camridge, New York, 1996, p. 119.
3. Словарь современного русского литературного языка, М.: изд. Академии наук СССР, Институт русского языка, тт. 1—17, 1950—1965. В Словаре — 120 480 слов.
4. Эти и нижеследующие данные приводятся по изд. Обратный словарь русского языка. М.: Советская энциклопедия, 1974.
5. Вл. Даль. О русском словаре. Толковый словарь живого великорусского языка, М.: Олма-Пресс, 2002, т. 1, с. 31.
6. Данные о количественном соотношении разных частей речи в русском языке приводятся по изд. Частотный словарь русского языка под ред. Л.Н. Засориной. М.: Русский язык, 1977, с. 933, табл. 7.
7. Русский словарь языкового расширения. Составил А.И. Солженицын. М.: Наука, 1990, с. 3.
8. Новое в русской лексике. Словарные материалы-81, под ред. Н.З. Котеловой. М., 1986, с. 5.
9. А.И. Кузнецова, Т.Ф. Ефремова. Словарь морфем русского языка. М.: Русский язык, 1986, с. 16.
10. Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 80-х годов, под ред. Е.А. Левашова. СПб., Дмитрий Буланин, 1997. Давно обещанное издание по материалам 1990-х гг. так и не вышло в свет.
11. В. Хлебников. Наша основа, в его кн. Творения. М.: Советский писатель, 1986, с. 627.
12. Роман Якобсон. Лингвистика в ее отношении к другим наукам, в его кн. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985, с. 395. Н.А. Бернштейн цит. по его кн. Очерки по физиологии движений и физиологии активности М., 1966, с. 334.
13. Андрей Белый. Магия слов (1910), в его кн. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994, сс. 133, 135, 137.
14. Первый опыт проективного словаря на русском языке, как отдельное книжное издание, вышел в ноябре 2003 г.: Проективный философский словарь. Новые термины и понятия. Предисл. М.Н. Эпштейна, послеслов. Г.Л. Тульчинского. СПб: Алетейя, 2003, 512 сс. (в словаре 165 статей 11 авторов, в том числе 90 статей моих).
15. Подробнее о словотворчестве и о жанре однословия см. М.Н. Эпштейн. “Слово как произведение. О жанре однословия” и “Путь русского слова. Анализ и синтез в словотворчестве”, в его кн. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук, М.: Новое литературное обозрение, 2004, сс. 254—368.