Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2005
“…Премного разных трав и вер”
Мария Галина. Неземля. — М.: Журнал поэзии “Арион”, 2005.
Мария Галина — автор вот уже третьей книги стихов. “В своих стихах она и тематически, и стилистически продолжает линию, взятую в годы одесской юности”, — говорит предисловие. Эта лохматая, узнаваемая линия ведется явно не карандашом — широкой кистью, обмокнутой притом сразу в несколько красок. Эта мнимо небрежная, прихотливая линия позволяет выразить одновременно смех и горе, иронию и красоту.
Кому я плачу, бедный гой, мишигинер аскет,
О том, что жизни нет другой, и этой — тоже нет
(О чем ты плачешь, бедный гой…)
Ходасевич вспоминал о Довиде Кнуте: когда ему замечали, что “по-русски так не говорят”, он вскидывался: “Где не говорят? В Москве? А в Кишиневе говорят!”. Несомненно, одесская языковая закалка дала Марии Галиной смелость и силу “гнуть о колено руский синтаксис”, и часто получаются красивые изгибы, вроде цитированного выше. Не всегда, правда. Вот, например: “И волхвы, все никак не найдя адресата даров” (“Вплавлен жавронок в высь”). Здесь, на мой взгляд, косноязычию не удалось стать высоким.
С южной щедростью и отзывчивостью Галина добавляет украинские и еврейские специи — получается, повторю, чаще всего красиво и остро. Но та же щедрость и отзывчивость на созвучия наконец приедается — и тогда все южное и пышное хочется отфильтровать, отжать, окультурить (впрочем, может быть, это моя, северянина, проблема), пытаясь помочь автору добраться до сухого остатка.
А хочет ли этого автор?
И здесь я должен вернуться к началу рецензии. Сразу несколько красок на широкой кисти. Одна из самых ярких, безусловно, южная, портовая полифония — тон юности. Рядом с ней, не смешиваясь, — цвет детских воспоминаний, по-детски резких, порой пугающих картин.
Там тетя Лиза с тетей Фирой
Встают, протягивая руки
(Стансы)
Не менее важное место в поэтике Галиной занимает мировая культура (или тоска по ней?) — множество ее героев, увиденных в необычном преломлении, странными глазами. Иоанн Креститель (которому, правда, достались видения Иоанна Богослова) говорит с жуком; Байрон летает в небе над Россией (говоря, как ему и подобает, на английском). Саул и Давид общаются на смеси иврита и новорусского: “Он стащил шелом, он сказал — шалом! — говорит, я, мол, бью челом! <…> Говорит Саул — типа я уснул…” (Саул и Давид). А еще доктор Ватсон, вернувшись с афганской войны, занимается странными делами, Верочка Хаит летает ошую блещущего серафима, а Маруся Чурай беседует с ангелами… Я перечислил далеко не всех, и, что любопытно, — в книге почти нет прямой лирики, высказываний от первого лица. Почти, но не совсем. Одно из немногих прямых высказываний — ни больше ни меньше вариант “Памятника” — завершает книгу откровенным шутовством:
Нет, вся я не умру — душа и все такое…
Вспорхнет, белым-бела…
И Бродский с Ковальджи в божественном покое
Сомкнут над ней крыла
(Экс-Монументум)
Итак, странная точка зрения — отказ от ясности в пользу яркости — почти калейдоскопической; от прямоты — в пользу обиняков… Откуда эта отстраненность? Предисловие говорит о биологическом образовании автора — и его действительно не скроешь — деревья, любовно и точно названные, наполняют книгу, и каждое — личность. Есть и цикл “Ботанический сад”. А еще эту книгу густо населяют черви, жуки, улитки и даже жители подводного мира: “Там известковые грибы плетутся, сморщив лбы, <…> И в позолоченной пурге, желанием ведом, Моллюск на розовой ноге бредет в веселый дом” (Вспышка размножения кораллов на Большом Барьерном Рифе в полнолуние).
Вот что интересно и характерно — более крупных животных в мире Галиной, кажется, нет, зато каждый жук или моллюск очеловечен. Может быть, в этом и дело — поэт смотрит глазами своих героев, оттого так странна и пугающа порой увиденная картина? В глазах природы люди и их дела, возможно, именно таковы: непонятные, страшноватые, завораживающие. Но, с другой стороны, ведь выбор героев характеризует автора. Он сам выбирает, через какие очки и на что ему смотреть.
И уж совсем с третьей стороны, если отложить в сторону живописные ассоциации, то нарочитая экзотичность героев и ситуаций в стихах Галиной не есть ли частное, индивидуальное преломление исконного для поэзии занятия, “езды в незнаемое” и небывалое? Стихотворство — особый род приключения, стихи похожи на бумеранг: они улетают, чтобы вернуться и вонзиться в родную почву под неожиданным углом. Траектории, характерные для поэтики Марии Галиной, — из универсальных, ее utopia имеет, пожалуй, двойной адрес: детство, сияющее как прошлогодний снег, и столь же лучезарные дальние страны. Не “пылинка”, а слой пыли “…дальних стран”, лежащий на стихах М.Г., преображают даже знакомые реалии.
Что до детства, то Галина созерцает его как бы двойным зрением: с одной стороны, сегодняшними глазами, владеющими печальным взрослым знанием, а с другой — каким-то чудесным образом не утраченными глазами себя тогдашней; видением ребенка, в котором смешаны ужас и радость, в котором все страшное завораживает, деревья большие, а у жуков человеческие лица и поступки.
А “дальние страны”… притяжение и чуждость этой утопии, пожалуй, ярче всего выражена в стихотворении “Лондон в темноте и огнях”:
Я отсюда, говорит человек, погляди, паскуда,
Ибо я ненавижу снег и взыскую чуда…
Ты, ваще, отвечает Город, собирай манатки…
Таковы маршруты поэтического бумеранга Марии Галиной. А вот, например, как с точки возвращения бумеранга выглядит обыденность: “Он говорит, — погляди, какой вечер, какие облака над морем, зеленая звезда, вода, / жаль, что портит окрестный пейзаж та женщина, бредущая неизвестно куда, / она стара и страшна, она в песке оставляет след” (Ex fisica). В этом едва ли не лучшем стихотворении книги красота и уродство, радость и страх нерасторжимы и ярки. Как краски, взятые широкой лохматой кистью, с разговора о которой я начал свою рецензию.
Александр Правиков