Вводный текст и публикация Евсея Зельдина
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2005
Так получилось, что один из лучших поэтов ХХ века — Юрий Матвеевич Иофе (1921—1995) до сих пор практически неизвестен в России. В поисковых сайтах Интернета, где приведены сведения о сотнях современных писателей и поэтов, о Юрии Иофе можно найти лишь беглые упоминания — о двух стихах в сборниках “Фантастика” и о нескольких стихах в зарубежной версии журнала “Континент”. Кроме того о нем упоминает “Хроника текущих событий”, выпуск 11, в связи с участием дочери Ольги в правозащитном движении.
Причины неизвестности поэта в общем-то вполне закономерны, если вспомнить время, когда ему пришлось жить и творить, и учитывая личность Ю. Иофе. Умница, он все понимал — и цену тем, кто нами правил, и существующим в стране порядкам.
Жил в Москве. Долгие годы проживал с женой и дочерью в одной комнате старого, запущенного дома, бывшего общежития. По образованию — математик (“Я слишком люблю поэзию, чтобы заниматься ею профессионально”). Писать стихи научился самостоятельно — по книгам классиков и поэтов Золотого века, а также — сборникам и брошюрам 20-х годов.
Темы его стихов далеки от стандартов “социалистического реализма”. В литературных группировках и объединениях не участвовал. Интеллигент в хорошем понимании этого слова, был он щепетилен в поступках и ничего не делал для своего прославления. Не конфликтовал, но и от сотрудничества с партийными и литературными бонзами на условиях восхваления “социалистического рая” — уклонялся. И те, естественно, реагировали адекватно. Пробовал издать свои стихи, но, встретив стену отговорок и отказов, — отказался от попыток.
В 1972 году покинул СССР — один. Местом назначения выбрал Израиль. Освоиться там не удалось. Чиновники министерства абсорбции рекомендовали Димону — небольшой городок развития в пустыне Негев. Один, в непривычном жарком климате, без языка, без семьи, не обладающий житейской хваткой, в подавленном настроении, он не смог найти ни достойной работы, ни круга общения и вскоре переехал в Германию. Выбор Германии — немецкий язык, которым владел с детства.
Начал активно печататься. За рубежом Юрий Иофе публиковался в престижных журналах: “Время и мы”, “Континент”, альманах “Грани”.
Больше внимания стал уделять прозе, главным образом впечатлениям от путешествий, а разъезжать он очень любил. В свое время объездил весь Советский Союз — от Северного морского пути до Киргизии, а попав за границу, побывал во многих странах.
Уже после 60-летнего юбилея выпустил малыми тиражами книги: “Итак, итог”, “Вне России”, “Стихи + проза”. Литературное наследство Юрия Иофе включает, помимо стихов, несколько поэм, а также — прозаические произведения.
В прилагаемой ниже подборке стихов Юрия Иофе собраны произведения, по возможности представляющие разные периоды его творчества.
А вот что он пишет в иронической автобиографии, которая предваряет книгу “Стихи + проза. Сборник № 1”.
Кое-что о себе
Я — Юрий Матвеевич Иофе (через одно “ф”). Родился в Харькове в 1921 году, т.е. вскоре после Великой Октябрьской Катастрофы. Детство прошло в Москве, на Большой Ордынке. В 31-м отца арестовали как не очень крупного вредителя в текстильной промышленности. Время тогда было гуманное: после 16 месяцев пыток в Лубянке, Лефортове и Суздальском изоляторе мой отец получил всего 5 лет ссылки в Новокузнецк (Зап. Сибирь). В 32-м мать с детьми поехала к отцу, так что мое отрочество прошло в Сибири. С 36-го отец, опасаясь повторного ареста, то и дело менял место жительства: Мариуполь, Рыбинск и далее — уже без меня — Богословск, Нижний Тагил, Ленинград.
По профессии я математик. В России (в Москве) работал преподавателем (в школе, техникуме, институте), научным сотрудником, редактором физико-математической литературы (в последнем амплуа выступал и в Германии, — немецкий — мой 2-й родной язык).
В армии служил: пошел добровольцем в январе 42-го, некоторое время пробыл в Военно-Воздушной Академии, откуда был отчислен за недисциплинированность, отправлен в штрафбат, выкарабкался, очутился в 18-й Воздушной Армии (радиотехником).
В тюрьме не сидел (неизвестно почему). В концлагере тоже не был (тоже неизвестно почему). Женат на Надежде Шатуновской. (В отличие от меня она сидела, правда, не в советском концлагере, а в нацистских заведениях: была медсестрой на фронте, попала в плен под Вязьмой).
В мае 72-го вылетел из марксистского рая и, наскоро заскочив в Израиль, обосновался в Германии, во Франкфурте-на-Майне. Моя семья (жена, дочь, зять, внук и внучка) приземлились в Вене только в сентябре 78-го года; теперь все они в Париже. Моя дочь, Ольга, к слову будь сказано, очень способная: сумела сесть в 19 лет (Лефортовский изолятор, Казанская психотюрьма, — см. например, мой поэтоочерк “Семь раз Казань” в “Гранях” № 92—93).
Что касается изящной словесности, то в СССР я сделал поистине головокружительную карьеру: напечатал 24 переводных стихотворения (с немецкого, французского и идиш) и 3 собственных (одно в 14 лет в газете “Большевистская сталь”, два — в преклонном возрасте в альманахе “Фантастика”).
В самиздат я свои произведения — с целью их распространения — никогда специально не пускал, более того, я относился скорее неодобрительно к тому факту, что они, без моего ведома, размножались в седьмых и десятых копиях — с неизбежными искажениями. А чего я, собственно, ожидал, щедро раздаривая свою литпродукцию многочисленным друзьям и подругам — еще с довоенных лет?
В 60-е годы в помощь уцененным “Эрикам” и антикварным “Ундервудам” появились гробоподобные магнитофоны, новинки советской техники, и моя всенародная известность возросла: думаю, в Москве у меня стало не менее 50 читателей-слушателей, да еще человек по 15 в Ленинграде, Риге, Тбилиси и Воронеже.
Во времена недолгого и сомнительного послабления власти я отправил объемистую рукопись — но не в столичные совписы и худлиты, а в Ярославское книжное издательство: подобный обходной маневр был тогда в моде, и кое-кому он помог; у меня сорвалось.
Впритык к моему отъезду из России нам нанесли очередной визит любители художественной литературы из КГБ и прихватили на память все наличные экземпляры моей машинописной книги “Итак, итог”.
Но существовали и другие экземпляры, которые я своевременно посеял “на просторах родины чудесной” (как вдохновенно пелось в радостной песне о великом Друге и Вожде). Один из этих потайных экземпляров моя жена переправила мне из Москвы в Иерусалим через Нью-Йорк — кратчайший путь в наше прогрессивное столетие.
На Западе я опубликовал около сотни стихов и немного прозы — все в периодике. Книгу издать не могу: нет денег.
А вот в Москве, в свое время, одну мою книгу обнародовали, правда, другую: “Задачник по высшей математике”. И КГБ не возражал!
Париж, 4.11.79
Дальнейшие успехи
За истекшие два года я напечатал еще с полсотни стихов (стал вхож в журнал “Время и мы”) и поэтоочерк “Берлин 1980” (в “Гранях” № 119), но, главное, ввязался в газетную свару, что создало мне в Париже некоторую скандальную известность — все же лучше, чем ничего.
А в этом году я все-таки решил — в связи со своим шестидесятилетием — дебютировать сборником своих стихов и худпрозы: самое время!
Юрий Иофе
Франкфурт-на-Майне, 8.7.81
Четвёртый час утра
Уже темно и гулко в ресторанах.
Четвёртый час утра. Последних пьяных
Такси растаскивают по домам.
И поглощает их ночной туман.
И, как объедки ужина с тарелок
Сметает в кухне дёрганый лакей,
Сметает проституток престарелых
Милиция с пустынных площадей.
Куда идти? Дорога позабыта.
Четвёртый час утра, и всё закрыто.
Лишь дождевыми брызгами пыля,
Промчат авто: к Лубянке от Кремля.
Москва, 56
* * *
Я тёмный трюм не набивал рабами,
Я их не вёз в неволю, на убой,
Чтобы продать на рынках в Алабаме,
Как мой предшественник Артюр Рэмбо.
Из-за меня несчастные не гибли,
В туземцев я не посылал снаряд;
Как мой собрат, жестокосердый Киплинг,
Я не водил карательный отряд.
Я прожил жизнь без мускульных усилий,
Капризный и непризнанный поэт.
В глубинах однокомнатной России
Писал стихи и не читал газет.
Итак, итог. Невозместим убыток.
И не помочь, коль к 35-и
Я заблудился в закоулках быта
И сбился окончательно с пути.
Москва, 56
* * *
Мне не поднять лица измятого.
А за окном дымят дома.
Москва. Январь 60-го.
Тосклива тусклая зима.
Пусты обглоданные скверики,
Где оголтели воробьи.
Да на расхлябанной Москве-реке
Чуть зеленеют полыньи.
Сгустится вечер. В город спустится
Неслыханная тишина.
Естественная наша спутница,
Взойдёт старинная Луна.
Я душу мучил и изматывал
В сплошном бреду, в ночном дыму.
И вот теперь лица измятого
На трезвый мир не подниму.
Москва, янв. 60
Дым
Крематорий дымит по-фабричному густо
Поднимается дым к небосводу ползком.
Всё кончается здесь: и любовь и искусство —
Всё кончается дымом на 5-ом Донском.
Крематорий дымит. И тяжёлый и острый
Расползается дым в поднебесье Москвы.
Он вползает в меня через уши и ноздри
Вместе с духом авто и дыханьем листвы.
Крематорий дымит. Видишь, снова и снова?
Дым ещё не растаял, ещё не остыл.
И за дымом безликим следит из былого
Обречённый на вечность Донской монастырь…
Так чего ж я хочу от себя, от эпохи?
Неудача гнетёт, честолюбье томит?
Разве я не видал в городской суматохе,
Как на 5-м Донском крематорий дымит?
Москва, осень 60
* * *
Быть может, скитаясь путями исканий,
Умру у подножья счастливых годов.
Посмертные томики синих изданий
Поставит на полку любитель стихов.
Раскинется город таинственной сетью —
Не Рига, не Прага, не Рим, не Париж.
И сумерки 3-его тысячелетья,
Синея, повиснут над скатами крыш.
Но будут, как прежде, оранжевы зори
И так же, как прежде, тревожны сердца,
И будут гореть в человеческом взоре
Всё та же надежда и ужас конца.
И будут всё те же концы и начала,
И в небе разбрызгана звёздная ртуть.
И кто-то прохожий пойдёт, отмечая,
Моими стихами, как вехами, путь.
Москва, 61
Иней
Солнце светится в блёклом дыме —
Гибрид фонаря и дыни.
В парках и на бульварах
Оледенели деревья.
Подобно странным скелетам
Каких-то древних животных
Окаменели деревья.
Иней, повсюду иней.
А в инее — всё иное.
Иней на статной даме
И на высотном доме.
В инее, в синем дыме,
Тонет земное Солнце,
Тянется зимний день.
Москва, зима 63
Беломорско-Балтийский канал
имени Сталина
Я не стирал бы с карты это имя.
Я не стирал бы грязное бельё.
Пускай потомки помнят нас такими,
Какими нас взрастило бытиё.
Какими нас эпоха сформовала,
Какими мы, не веря и не ждя,
Ложились в грязь у этого канала
По манию, по мании Вождя.
Просторы детонировали гулко,
Упрямый грунт от грохота размяк.
Что там Некрасов со своей чугункой?
Не та задача и не тот размах!
Июль 63
Кёнигсберг 1968
1
Известно всем, что наша жизнь — игра.
Что гибели былое не избегло.
Другая власть выходит на парад.
И косорыло прёт Калининград
Из ледяных кварталов Кёнигсберга.
Проходят будни в будничных делах,
И мёрзнет жилотдел в кирпичной кирке.
Другие ордена на кителях.
Другие имена на площадях.
Другие номера. Другие бирки.
А вроде дни идут одни и те ж,
И не с чего б, казалось, измениться.
А поглядишь, невежда из невежд,
Ты — упразднён. Как звательный падеж.
Как ижица. Как тезоименитство.
2
Как будто сороковые вижу.
Торчат прошедшие годы, как пни.
Саженный шрифт на сожжённой бирже:
Wir kapitulieren nie!*
Военный город. Военный запах.
Ощерился в небо кирпичный скелет.
Навис несусветный Вильгельмов замок
Несметной грудой немецких лет.
Легенды и люди, мы все стареем.
Снежок присыпает прежние дни.
Кругом пустыри поросли пыреем:
Wir kapitulieren nie!
Я полон чёрными сороковыми.
И Прейгель струится, и каждый миг
Уходит чёрными рукавами
В янтарное море, в вечность, в миф.
Кёнигсберг, янв. 68
* * *
Я сижу за чекушкой.
За окном — этажи.
Размоталась катушкой
Эта жизнь, эта жизнь…
Всё отчётливей, резче
Проступают вдали
Все разлуки и встречи,
Все былые любви.
За московской чекушкой,
За грузинским чайком
Я гляжу равнодушно
На пейзаж за окном.
Не Якир и не Киров,
Не попав на прицел,
На обочине мира
Я под старость присел.
И сижу за чекушкой,
И в окошко гляжу.
Город скученный, скучный,
Всё этаж к этажу.
Путь мой горек и долог
По таким городам.
Ни за рупь, ни за доллар —
Ничего не продам.
Москва, осень 69
* * *
Небо тяжкое, стопудовое,
И облезлая осень мертва.
Здравствуй, лагерная Мордовия,
Замордованная мордва!
Пахнет падалью ветер Севера,
И торчат из грязи вразброс
То осина, Иудино дерево,
То кривые скелеты берёз.
Кособокая, необутая,
Плачь, Мордовия, день и ночь.
Злою проволокой опутанная,
Не помочь тебе, не помочь…
И бредут — ползут жёны вдовые,
Старики ползут к сыновьям —
По Мордовии, по Мордовии
Уподобившись муравьям.
И не спится мне ночью чёрною
Возле лагерной проходной,
Ах, Мордовия, заключённая!
Ах, Мордовия, край родной!
19-ый лагпункт (Мордовия), осень 71
* * *
Не знаю, легко или трудно
К стране прилепиться другой.
Как в детстве, МОГЭС пятитрубный
Дымит над Москвою-рекой,
И так же Ордынка щербата,
И так же Татарка темна,
И красную заводь заката,
Как в детстве, видать из окна.
Сегодня, вчера и когда-то
В безумье, в смятенье, в тоске
Студентом ходил и солдатом
По этой по самой Москве.
И, видимо, стыдно и странно,
Что я не осилил беду,
Что в дальние вольные страны
Теперь без оглядки бегу.
Москва, зима 72
* * *
Запах детства, запах ёлочный,
От мороза воздух розов.
Дымно в городе и солнечно,
30 градусов мороза.
Шубы, шапки, шали, варежки,
Но душа насквозь промёрзла.
Потому-то я, товарищи,
Ухожу, хотя и поздно.
Здесь полвека было пройдено,
Путь запятнан и запутан.
Ах, Москва, чужбина-родина!
Ничего я не забуду.
Только знаю, южной полночью,
В апельсиновой аллее,
По Москве морозно-солнечной
Не заплачу: не сумею.
Москва, зима 72
* * *
Вадиму Делоне
И вот, безо всяких надежд,
Безудержно мчусь по Европе
Экспрессом “Париж — Будапешт”.
И только ночные деревья
На этой железной тропе.
И только ночные виденья
Моё обступили купе.
И бродит, как синее знамя,
Неведомый отблеск вдали.
И бредят коровьими снами
Крестьяне французской земли.
И, синими искрами сыпля,
По Франции мчится экспресс,
Взывая протяжно и сипло
Во тьму первобытных небес.
Мюнхен, 1.12.72.
Советские танки
Мазурские топи,
Варшавские парки!
Ползут по Европе
Советские танки.
На Ригу, на Прагу,
На Лодзь и на Познань.
О красные звёзды!
О страшные звёзды…
Трясётся Европа
От грузного гула,
Узнает Европа
Железные скулы!
А новый Малюта
Как ухнет! Как ахнет!
И пахнет мазутом.
И гибелью пахнет.
На рынки и храмы,
На кемпы и копи
Советские танки
Скользят по Европе.
И каменный город
Трещит, как досчатый.
Советские танки
Не знают пощады!
Не верьте, друзья,
Дипломатам внимая,
Что танки застыли
9-ого мая…
На Цю-рих, на Мюн-хен,
На ба-ры и бан-ки
И-дут по Ев-ро-пе
Со-вет-ские тан-ки.
Вайльмюнстер, 2.6.75
Встреча в Гамбурге
Не выясняя отношений,
Мы пьём сегодня по большой:
Немецкий лётчик с рваной шеей,
И я с рассеченной душой.
Красотка пиво нам подносит,
А мы, конечно, про войну.
И лётчик Гитлера поносит,
Я тоже Сталина кляну.
Кривой локаль картавит хрипло,
И ничего не превозмочь.
Как глина чёрная, налипла
На окна гамбургская ночь.
Красотка с кружками маячит,
И кто-то лезет на рожон.
А мы суём друг другу, плача,
Фотоулыбки наших жён.
И что-то врёт немецкий лётчик,
И что-то я в ответ ему.
Давай, камрад, ещё глоточек!
Пора идти в дневную тьму.
Гамбург, 9.7.75.
Странный закат
“На далёкой звезде Венере…”
Тускнея за зубцами древними,
Закат уныло обливает
Поля с фруктовыми деревьями,
Каких в России не бывает.
Какой-то призрак мутно-розовый,
Пришелец из другого века.
А в небе просинь, в небе прозелень,
И тьму не отделить от света.
В какой-то траурной гармонии
Всё замерло и отзвенело.
Вокруг меня — страна Германия,
А может быть, звезда Венера.
На горизонте в дымном холоде
Садится Солнце, замирает.
Я знаю, Солнце в тёмном городе
Надёжно на ночь запирают.
И там хранят в бетонном бункере,
Содержат в заключенье долгом,
Его томят в холодном бункере,
Чтоб не мешало кривотолкам.
Всё это бредни алкоголика!
А может быть, тоска по раю?
А может быть, — к чему символика? —
Я нынче ночью умираю.
Бад-Фильбель, 25.9.76.
* * *
Я плутаю, я слоняюсь тут и там,
По немецким, шведским, датским городам,
По бульварам, по аллеям я брожу,
По проулкам-переулкам прохожу.
Всюду камень, черепица да кирпич.
Не проникнуть, не пробиться, не постичь.
Неразборчивые чьи-то голоса
И тяжёлые чужие небеса.
И другое представляется кругом:
Будто детство где-то рядом, за углом,
Будто прошлое совсем невдалеке,
Будто выйду я сейчас к Москве-реке…
Я со временем, с пространством не в ладах:
Ведь в немецких, шведских, датских городах
Заблудился, затерялся навсегда,
Ведь не выберусь, не выйду никуда…
Франкфурт-на-Майне, 11.11.76.
Римские императоры в Галлере Уффичи
Со всех сторон уставились они,
Совсем ослепнув от спесивой злобы.
Но нет, со мной не справились они,
Не сладили, не потому что, чтобы…
Они уставились со всех сторон,
Глядят в меня, один другого злее,
Но что мне, право, мраморный Нерон?
Я видел Сталина на мавзолее.
Флоренция, 4.10.79.
* * *
Жизнь моя, золотое безумие!
Очень странно, как в мире ином,
Поглядите: сижу на Везувии,
Запиваю спагетти вином.
А вокруг — ни травинки, ни кустика,
Точно тут не Земля, а Луна.
Ну, а крикнешь — такая акустика,
Что по швам затрещит тишина,
Где там думать о всякой законности,
Если гибелен огненный вздох!
А лиловые тени на конусе —
Словно пятна от прошлых эпох.
И такое кругом скалозубие,
Что смешны человечьи права.
Я курю, прикурив у Везувия.
Всё ему, как и мне, трын-трава.
Везувий—Геркуланум, 19.10.79.
Хранитель огня
“Что случилось, что со мною сталось?”
Шли дожди лиловою лавиной.
Странно шелестел вокруг меня,
Шевелился мир неуловимый.
Едкий запах женщин и жилья,
Душный, тошный, страшный запах жизни.
Тени на рассвете бытия.
Мысли водянистые, как слизни.
Помню, мамонтовы черепа
Мне набормотали много-много…
И тысячелетий череда
Начиналась сразу у порога.
Пелена над миром, пелена.
Мир в плену, в пелёнках, в дебрях детства.
Всё бы ничего, да вот Луна!
Никуда не спрятаться, не деться…
Я сижу у серого окна,
В мутный дождик, как дурак, уставясь.
Я ведь был Хранителем Огня!
Что случилось? Что со мною сталось?
Я пойду отсюда, я пойду,
По пивным пойду, по магазинам.
И о чём толкует, — не пойму —
Женщина, пропахшая бензином?
Люцерн, 5.09.80.
Стихи о звёздном небе
А.Э. Краснову-Левитину
Всю землю закрыло собой.
Три четверти чёрного часа
Прокаркал немецкий собор.
Ковёр — не ковёр, и не карта,
Такое бывает в бреду.
Я умер в ту ночь от инфаркта,
Я умер у звёзд на виду.
А после в безмолвии морга
(Я помню приземистый зал),
Я долго, тяжёлый и мёртвый,
На цинковой полке лежал.
Сновали служители мимо,
Был сумрак в прозекторской жёлт.
А к вечеру облаком дыма
Я в звёздное небо ушёл.
Франкфурт, 13.05.80.
* * *
Зелёная мёртвая кожа
Зловонного Мёртвого моря
Похожа, — да нет, не похожа!
И не на что ей походить…
А на┬┬ небе призрачно стынет
Январское сонное Солнце,
Висит над шершавой пустыней
И над маслянистой водой.
Коричнево-жёлтые камни,
Эрозия тысячелетий.
И вечность сочится по капле
В ничто, в бесконечный провал.
И в сине-серебряном свете
С тревожною примесью серы —
Так страшно на этой планете,
На злой первобытной Земле.
Эйн-Бокек (Мёртвое море), 17.01.83.
* * *
Я здесь живу в тропической гостинице,
В весёлой экзотической гостинице;
С утра ужу я нильских крокодилов,
А вечером охочусь на слонов.
Ну, помышлял ли я, сказать по совести,
Что сообщу тебе такие новости
Про Африку, в которой я живу,
Которую я вижу наяву?
Всё хорошо под здешним зодиаком.
Смешался жёлтый зной с лиловым мраком.
А запах — то ли запах, то ли хмель,
А может, вовсе вздох чужих земель.
Я в Африке, как в беспечальном детстве,
Я в Африке, как в театральном действе,
И знать не знаю ни причин, ни следствий,
Не ведаю ни следствий, ни причин.
А далеко, на Севере, в Висбадене,
Там, на холме, в готическом Висбадене,
Однообразно, в сером полусне,
Твою могилу засыпает снег.
А здесь, как видишь, ярко и красиво
Средь пальмового пышного массива.
Оно понятно: пальма — не осина…
Но мне, авось, сгодится и она.
Асуан, 6.2.83.
* * *
Был пыльный день оранжев и тяжёл.
Голубизна стекала с небосвода.
По нильскому пахучему проходу
Я в Африку, как в женщину, вошёл.
Вот я в Египте, как в чужом театре.
Вокруг такой декоративный вид.
Кривляясь, тараторит льстивый гид
О Нефертити и о Клеопатре.
Какой-то грязно-голубой араб
Мне демонстрирует поддельных мумий.
В базарной сутолоке, в знойном шуме
Благоухает смачный шиш-кебаб.
Я погружаюсь в стойкий запах стойла.
Восток меня хватает под уздцы.
На саркофагах пляшут мертвецы —
Совсем как человечки Конан Дойла.
Вершит пустыня страшные дела,
И над пустыней сумрак звёздно-синий.
Тут я не к месту вспомнил о России…
Страна такая — вот-те крест! — была.
Карнак, 8.2.83.
Северо-восток
Дует ветер с Северо-востока,
Ветер из Ухты и Воркуты.
Обнажает мир до наготы
Русский ветер, резкий и жестокий.
Не змее бы грезить о зиме,
И не мне бы бредить о России.
Мы и башмаков не износили,
Ковыляя по чужой земле.
Здесь — итог. А где-то там — исток.
Я и там не сделаюсь моложе.
Ну, а всё же… Как сказал Волошин?
Мне бы в путь… На Северо-восток.
Франкфурт/Майн, 10.01.85.
* Мы не капитулируем (нем.).
Вводный текст и подготовка к публикации Евсея Зельдина