Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2005
Об авторе | Роман Валерьевич Сенчин родился в 1971 году в г. Кызыле. В 1996 году поступил в Литературный институт, который окончил в 2001 году. Первая публикация в Москве — цикл рассказов “День без числа” (“Знамя”, № 5, 1997). Повести и рассказы печатались в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Дружба народов”, “Литературная учеба”, в альманахе “Апрель”. Автор трех книг прозы. Живет в Москве.
На четвертый Форум молодых писателей России, который проходил в конце октября 2004 года в подмосковных Липках, я ехал без особого рвения. Был уверен: из пары десятков прочитанных там рукописей две-три окажутся достойными публикации, а еще пять-семь покажут несомненную одаренность автора; знал, что встречусь со старыми приятелями, кое с кем познакомлюсь и кто-то приятелем станет; мы посидим, выпьем, может, поговорим… Форум из шумной акции первых двух лет перерос в одну из составляющих нашего литературного процесса. В самых престижных журналах появляются произведения его участников, издаются коллективные сборники, планируется серия книг, и т.д. … В общем, все нормально. И эта нормальность мне лично была приятна, хотя уже не особенно интересна.
Но эти пять дней оглушили, оглушили крепко и, наверно, надолго, послали в нокаут, из которого, чувствую, я выберусь (если выберусь) каким-то другим, чем был… Что это за сила долбанула меня, определить пока не способен. Думаю, и за эту статью я взялся для того, чтоб попытаться определить. Самому себе в первую очередь.
Правда, удар не был совершенно уж неожиданным. Незадолго до него, до того дня, когда я сел в автобус и поехал на очередной Форум в качестве ассистента руководителя семинара, произошли два, на мой взгляд, важных литературных события.
1. Рождение критики
Меня всегда подмывает поспорить с теми, кто утверждает: “Критики у нас нет!” Вроде бы чушь. Тот, кто листает даже не литературную периодику, может заметить (да и замечают, отмечают), сколько выходит явно непроплаченных издательствами, независимых рецензий, обзоров. Имея в виду тех, кто работает в критике не одно десятилетие и упорно не ушел в литературоведение и какую-нибудь филологическую философию, могу назвать фамилии критиков, появившихся за последние лет пять, чьи имена (пусть и не в столь широких, как прежде, кругах) на слуху: Юлия Качалкина, Ольга Рычкова, Василина Орлова, Владимир Козлов, Анна Кузнецова, Анна Козлова, Елена Мурашова, Майя Кучерская, Алексей Шорохов, Сергей Шаргунов, Андрей Рудалев, Максим Свириденков, Максим Замшев, Ева Датнова, Максим Артемьев, Илья Колодяжный, Дарья Рудановская, Дарья Ращупкина, Юлия Белозерова, Ирина Великанова… Конечно, не все новые здесь — те, что вспомнились без напряжения.
Правда, нужно отметить, большинство из них параллельно с критикой пишут и стихи, прозу и считают это второе куда важнее в своей творческой жизни. Наверное, пиша статьи и рецензии, молодые люди пытаются найти или укрепить свои собственные художественные ориентиры. Чтоб не заблудиться.
Тем не менее, критика сегодня есть. Критика разных поколений и разных мировоззрений. Но дело в том, что так повелось в русской литературе — нам (и писателям, и читателям) нужен не просто оценщик и советчик, а наставник, проводник. Тот, кто покажет, и объяснит, и направит дальше, куда литература еще не зашагнула, но, по всем приметам, вот-вот должна.
Во время перестройки наша критика перестала учить. Несколько лет на ту литературу, что рождалась и требовала выхода к читателю, требовала отзыва, отклика, не обращали внимания, занятые литературой, возвращенной из-за границы, извлеченной из архивов. Из подполья ринулся наружу постмодернизм, абсурдизм, авангард. И читатель потерялся, запутался, схватился сперва за Набокова, потом за фантастику и боевики, потом за Яркевича, потом за любовные романы и фэнтези. А теперь предпочитает полистать “7 дней”… Реализм, потеряв смысл, рухнул, превратился в некую филологически-интеллектуальную прозу — огромных объемов эссе с наметкой сюжета. Большинству людей осилить их невозможно, критики, как правило, оценивают их не по художественным достоинствам, а по важности поднимаемой в них проблемы…
Около десяти лет художественность, сюжетность в литературе (бульварное чтиво всех жанров я сейчас не имею в виду, хотя там сюжет — основа основ) нес постмодернизм. Но сегодня он явно выдохся — пищи для него почти не осталось. А вроде совсем недавно мы встретили его с радостью, взахлеб читали данную на одну ночь “Очередь” Сорокина или “Русскую красавицу” Ерофеева…
Девятнадцатилетняя студентка Литинститута, будущий (надеюсь) критик Алиса Ганиева недавно написала статью “Хождение на ушах” — о восходящих, но уже тускловатых звездах постмодернизма Дмитрии Горчеве и Александре Кирильченко. Первые две страницы посвящены размышлениям, откуда постмодернизм взялся и что это вообще такое. И среди прочего там есть такой абзац:
| “Социалистический реализм (не касаясь других литературных методов), долгое насаждение способов мыслить, осовеченность художественного творчества — все это превратилось в засидевшихся и наконец-то ушедших гостей. Когда-то их приняли радушно, долгими и продолжительными аплодисментами, но за семьдесят лет всякие гости успевают надоесть. В Ясной Поляне после трижды благословенного ухода подобных посетителей все члены семьи цеплялись друг за друга поездом и с гиком скакали вокруг обеденного стола, рассеивая таким образом скуку и ощущение пустой траты времени. Сам Л. Толстой называл сие антистрессовое действо “нумидийской конницей”; кажется, постмодернисты знали об этом семейном обычае дома Толстых: они тоже скачут, скачут уже второй десяток лет”. |
Действительно, эти скачки, все вымученней и отчаянней, пока продолжаются. Но теперь не вокруг обеденного стола литературы, а где-то в углу столовой… Да и писатели, считавшиеся апологетами постмодернизма, меняются на глазах. Владимир Сорокин написал нечто не похожее на свое прежнее — роман “Лед”, Дмитрий Пригов отвлекся от стихов и занялся далеко не постмодернистской прозой, а Виктор Ерофеев вообще, кажется, бросил выражаться в художественной (или антихудожественной — по поводу этого существуют полярные мнения) форме и обратился к эссеистике и мемуаристике, полюбил роль телеведущего…
В конце статьи Алиса Ганиева вроде бы неожиданно для себя самой, с изумлением приходит к такому выводу:
| “…всякое направление не вечно, сама приставка “пост” говорит о связи литературных школ. Пройдет некоторое время, и люди захотят чего-то простого, без бросающейся в глаза оригинальности <…>, и хождение на ушах, коим занимаются наши авторы, не будет уже так привлекать. Пока же это хождение неизбежно — после долгого неподвижного сидения нужно и хочется скинуть энергию, поплясать — вспомнить детей на переменках. Переменка все же когда-либо кончится, и начнется урок, гораздо более продолжительный по времени. И тогда… перейдем к реализму? Трудно гадать, будущее, как известно, огромный материк, к которому мы еще не пристали”. |
История показала, что простая оценка произведения, констатация того или иного литературного явления для критики дела важные, но отнюдь не главные… Но критиков со своей позицией, с анализом происходящего в литературе едва ли наберется человек пять, остальные скорее рецензенты, литобозреватели, пишущие при появлении какого-либо яркого романа и объявлении шорт-листа очередной премии…
Есть такое выражение у художников: “публику надо воспитывать”. Писателю тоже надо воспитывать публику, а писателя должен — да, должен! — воспитывать критик. Примерно за месяц до Форума в Липках мне показалось, что человек, всерьез претендующий на роль воспитателя появился…
Она начала с пригоршни ярких рецензий в журнале “Знамя”, потом написала для “Нового мира” о книге Ильи Кочергина “Помощник китайца”, затем в альманахе “Пролог” я прочитал ее “Манифест новой жизни”, а в 8-м номере “Нового мира” обнаружил статью “Новое “я” современной прозы: об очищении писательской личности”. Фамилия автора очень даже подходящая критику — Валерия Пустовая.
Сразу отмечу, что Пустовая, для эмгэушницы, пишет очень живо и просто. Минимум терминов, рассуждения не превращаются в вязкую бессвязность. Что отличает даже ее монументальное (двадцать журнальных полос!) “Новое “я”…”, это лаконичность и поистине писаревская прямота. Но более всего обращает на себя внимание искренняя, не напускная, не обставленная умничаньем серьезность тона статей и рецензий Пустовой. Кажется, такую серьезность проповедует потихоньку критик Евгений Ермолин. И эта искренняя, простая серьезность, уникальная сегодня, на самом деле очень в традиции русской критики XIX века.
Пустовая ругает (именно ругает) тех, кто пишет о писателях, как бы о самих себе. Не всех, а троих (если ругать всех, кто за последние годы написал подобное, то книжки “Нового мира” не хватит) — Маканина за “Андеграунд…”, Гандлевского за “<НРЗБ>” и Сенчина за “Вперед и вверх на севших батарейках”. В противовес им ставит одного — Кочергина за повесть “Помощник китайца”, — но его герой почти не писатель, а больше охотник, дилер, продавец жвачек, в общем — живой человек.
Это сложный вопрос, почему именно в последние десять лет появилось так много произведений, где главный герой — писатель, а повествование ведется от первого лица… Сразу отметаю версию, что автору больше не о чем марать бумагу или засорять компьютер. Еще более нелепым мне кажется мнение, что он помешался на своих успехах или несчастьях и больше ничего не видит вокруг. Ближе к истине я считаю такое объяснение: писатель сам себе задает вопросы: кто он сегодня и что вообще означает сегодня слово “писатель”.
Именно внутренне потеряли писатели свой статус, свое значение в обществе и культуре — лозунг: “Писатель никому ничего не должен!” стал уже не лозунгом, а нормой их жизни. В России (и в Советском Союзе) так никогда не было — писатели, с протопопа Аввакума, всегда были должны. Иначе это уже не писатели, а просто любители рисовать буковки.
Валерия Пустовая ищет новых писателей, новое “я” современной прозы, отваживается ставить новые задачи литературы, не боится чистить писательскую личность. Она говорит на каком-то новом языке и новым, точнее — подзабытым сегодня, тоном… В напутственном слове к ее новомирской статье Ирина Роднянская объявила о рождении нового критика, я же считаю эту статью и рождением новой критики — критики нового, уже почти наступившего времени. Может быть, это будет страшное, еще более смутное, чем сегодняшнее, время, а может — небывало благотворное.
2. Каменная речка
В сибирских горах есть такое явление — каменные речки. По склону, в окружении густой тайги, тянется беловато-серая полоса. Издали кажется, что это настоящая река, но, подойдя ближе, видишь камни, покрытые лишайником… Наверное, когда-то на вершине горы был ледник, он растаял и сошел в одночасье бешеной силы потоком, размыв почву, вывернув камни. И все. И сухо. Красиво, чудно, но мертво. Наша сегодняшняя поэзия напоминает мне такую вот каменную реку.
…За годы жизни в Москве (приехал сюда учиться в Литинститут в 96-м) я много прочитал или просмотрел, прослушал стихов моих современников. Были и чуть ли не гениальные, способные ввести в какие-то новые измерения, открыть неведомые смыслы. Но в последний момент этим стихам чего-то недоставало, и строки, вроде бы очень сильные, талантливые, крылатые, опадали сухими, безвольными лепестками…
Тех поэтов, кто смог меня по-настоящему зацепить, из нынешних, из поэтов конца 90-х — начала 00-х, всего трое. Не могу определить, нравятся мне их вещи или нет, но мурашки по коже пробегали (мурашки восторга или, наоборот, раздражения). И сейчас, когда снова читаю их короткие произведеньица, пробегают опять. Что-то есть.
Борис Рыжий, Вера Павлова, Игорь Федоров. Они появились в поэзии почти одновременно (Вера Павлова опубликовала первые вещи, говорят, еще 1989 году, но широко узнали ее в конце 90-х).
О Борисе Рыжем написано предостаточно. Кто-то всерьез разбирает его крохотные стихи с точки зрения философичности, космизма и т. п.; после гибели поэта было издано, кажется, все, что он когда-либо написал… Я уверен, Рыжий очень щепетильно, серьезно относился к своим публикациям, тщательно собирал подборки, и теперь, в обилии вынутых из его стола черновиков, набросков, брака, он, как поэт, заметно потускнел… А в 2000 году ослепил. Одни негодовали и дергали плечами, другие почти бессвязно, но одобрительно мычали. Я тоже мыча совал своим знакомым по Литинституту журнал “Знамя” с его подборкой “Горнист”, даже неумело, путаясь в ударениях, зачитывал:
Стань девочкою прежней с белым бантом,
я — школьником, рифмуясь с музыкантом,
в тебя влюбленным и в твою подругу,
дай-ка руку, —
и пытался объяснить, что вот они, новые слова о любви. Настоящей…
У Рыжего, по-моему, не было почти ничего, что ему (то есть — его стихам) приписывают. Может, даже не было и большого поэтического таланта. Было большее — он сумел каким-то образом собрать в ведерко свежей, холодной воды и плеснуть ее на валуны каменной речки. Он просто слегка освежил сегодняшнюю поэзию живыми словами. А это наверняка важнее, чем соответствие настоящей, почти научной поэзии глубоких мыслей, правильного языка и размера.
В отличие от Рыжего Вера Павлова поэт опытный, тертый. Держится на земле, видимо, очень прочно, и стихи ее, не в пример Рыжему, разнообразны. Но все же прозвучала она, и премию Аполлона Григорьева получила за выход из традиционной сегодня поэтической эстетики. И тоже, как и Борис Рыжий, в 2000-м, кажется, году написала:
С педофилом в кустах сюсюкала,
С фетишистом мылась в чулках,
Лесбиянка меня баюкала
На своих волосатых руках,
С педерастом постриглась наголо,
Мазохиста секла до крови,
С импотентом в обнимку плакала
По любви, по любви, по любви.
Что это? Пошлость? — вроде бы нет. Гадость? — да, пожалуй. Но странная гадость, очень похожая на молитву…
Игорь Федоров занял свое крохотное местечко в современной русской поэзии тихонько-тихонько, никого, кажется, не потревожив, оставшись, может быть, и отмеченным, но не замеченным… Две подборки в журнале “Знамя”. Больше нигде никаких публикаций Федорова я не встречал. Да и нужно ли искать? Чего можно ждать пронзительней первых же строк из первой его подборки?..
Снег не снег — такое крошево,
Сыплется, а не летит.
Аппетитно под подошвами
Под моими он хрустит.
Я пока спускаюсь с горочки,
Предвкушаю на ходу:
Так же будет после водочки
Огурец хрустеть во рту.
Давно уже хочется отыскать автора и спросить, как это он, сорокалетний мужик-здоровяк, решился взять и явиться в редакцию солидного журнала со своими беззащитными стишатками. Для этого нужно мужество, большое мужество…
Ничего мне с утра неохота:
Ни омлета, ни душа, ни сна;
Не успел оглянуться — суббота!
Как-то вдруг наступила она.
И от этого некуда деться —
Потихоньку скрипит колесо;
Так когда-то закончилось детство:
Не успел оглянуться — и все.
Несколько последних лет я перебирал, тасовал в голове эти три поэтических имени, в меру сил пытался отыскать кого-то еще, пополнить свой скудный набор. Но главная надежда была не просто пополнить его кем-то, столь же все-таки маргинальным по отношению к традиционной поэзии, как Вера Павлова, Борис Рыжий и Игорь Федоров, а чтобы стихи, оставаясь в русле (ныне окаменевшем) вечных тем и привычного набора слов, образов, лирических героев, все же были живыми, свежими. То есть — входили в установившийся, говоря по-современному, формат, при этом звуча особенно, так, чтобы мурашки по коже…
За неделю до Форума в Липках я случайно зашел в клуб “Пироги” на Никольской улице. Встретил работающего там приятеля по Литинституту поэта Данилу Файзова. В дальнем пустом зале он расставлял стулья. “А что будет?” — спросил его. “Вечер поэтический”. Я хмыкнул, понаблюдал, как бедолага таскает и таскает откуда-то тяжелые пироговские стулья. “Да хватит, — сказал ему, — человек двадцать наберется — и то ништяк по нынешним меркам”.
Набрался полный зал. Люди стояли вдоль стен, толпились в дверном проеме. Вечер назывался “Полюса”, участвовали совершенно неизвестные мне Олег Шатыбенко, мужчина лет за тридцать, и Анна Логвинова, розовощекая девушка в белой кофте с пуговицами…
Ведущий вечера похохмил для затравки, объяснил правила “Полюсов” (это, оказывается, целая серия поэтических состязаний), и стал читать Шатыбенко… В общем-то мне понравились его даже скорее не стихи, а ритмизированные миниатюры о беспросветности жизни, душевных страданиях маленького человека… Короче говоря, я понял его и разделил его печаль и тревогу.
Потом микрофон перешел к розовощекой.
Хочу дожить с тобой до дежа-вю,
чтобы, войдя в квартиру, где я сплю,
ты руки мог продеть в свои же жесты,
(Я почувствовал, как очнулись от долгой спячки знакомые, щекочущие мурашки…)
как в рукава рубашек, повсеместно
развешанных для сушки на дверях…
После каждого стихотворения этой девушке очень долго и громко хлопали. Она волновалась, забывала строчки. Вспоминала и выталкивала слабым, но и таким каким-то в глубине крепким голосом — голосом, который не так просто сломать — слова дальше, дальше…
В каких-то смыслах все сбылось.
Что ни случись, уже знакомо.
Как хорошо раздеться дома,
носочки вместе, пятки врозь
поставить медленно на стену
пусть со ступни стекает пена
по кафелю, уже срослось
смешное тело с костью ванны.
Я все лежу, но думать рано,
что это черепашья кость.
Если Борис Рыжий, Вера Павлова, Игорь Федоров, о которых я говорил, кого цитировал, движутся в русле традиционной, серьезной поэзии, но где-то по краю — Рыжий бодрой развалистой походкой, с сигареткой во рту, Федоров робким нетвердым шагом боящегося разбудить супругу подгулявшего мужа, Павлова истерическими прыжками и судорожным оглядыванием мира вокруг, — то Анна Логвинова будто плывет по центру забитой тысячами других поэтов магистрали, она не чувствует преград, просто проходя сквозь них, как призрак сквозь каменные стены.
Не берусь утверждать, что стихи Логвиновой талантливы (впрочем, как и стихи тех трех поэтов, о которых речь была выше), что они грамотны с точки зрения поэтической традиции, законов жанра. Но они, как говорится, цепляют. И мне было радостно, но и как-то тревожно наблюдать, как отзывается зал на каждое ее стихотворение. Струйка прозрачных, невесомых и в то же время таких осязаемых, болезненных даже, словно вытянутые из раны жилки строк, а потом — аплодисменты. Искренние, долгие, как в хронике о Политехническом…
Под простынкой не в полоску
и не в клетку, а в цветочек,
чистый хлопок, сто процентов,
спит мужчина, настоящий,
интересно, неужели
это правда, сяду рядом,
он глаза приоткрывает,
смотрит дико, пахнет медом.
Не знаю, кто была эта активная публика. Знакомые поэтессы или просто такие, как я, случайные. После окончания вечера они исчезли, даже выпивать не остались. Может, еще не пьют — в основном, на вид, людям лет по семнадцать было, не больше… Новые читатели, бродящие по литературным клубам в поисках новых, живых слов? Гадаю.
3. Липкинский удар
Душевная раздвоенность — сознание губительности писательского отшельничества, добровольной отодвинутости от жизни, которая иссушает написанное тобой, и чувство, что если войдешь в жизнь, станешь общественным, то писательское в тебе вполне может исчезнуть — не дает мне покоя уже давно…
Форумы молодых писателей 2001, 2002, 2003 годов были довольно спокойны. С утра — семинары, затем несколько лекций. Виктория Токарева расскажет о том, как она стала писать и как пишет сегодня, Игорь Шайтанов — о механизмах работы жюри премии “Русский Букер”. Андрей Илларионов разложит по полочкам экономическую составляющую государства и определит, где у России неполадки; участники Форума в это время полистают рукописи, что будут обсуждаться завтра. После лекции два-три чудака зададут выступившему простенькие вопросы, вроде: каковы ваши дальнейшие планы… Вечером можно посидеть в баре, поговорить о рыбалке или кулинарных премудростях, выпить пива, а лучше водочки, попеть хором (хорошие были хоры — человек по тридцать) “На тебе сошелся клином белый свет” или нечто такое же душевное. В общем, достаточно благостная, несколько даже вязко-приторная атмосфера…
В этом году почти не пели, в баре вели себя тише обычного, в этом году регламент лекций нарушался — вопросы сыпались один за другим, и многие из них перерастали в длинные монологи с мест, которые почему-то мало кого раздражали. И монологи-то были не о том, как мне плохо, что ношу-ношу по журналам и издательствам, а нигде не берут, или о том, как плохо жить далеко от Москвы. Нет, молодые люди говорили о другом. Эти ребята двадцати — тридцати (сегодня тридцать лет считается еще полудетством) давали аргументированные и глубокие советы, а то и отповеди профессорам и депутатам Госдумы, часто срывали аплодисменты зала, а на лицах опытных ораторов появлялась недоуменно-растерянная улыбка.
Участники этого Форума как-то резко, скачком, за год, стали взрослее, хотя это были на две трети новые люди, и отбирали их в Липки не за эту взрослость, а по присланным на конкурс произведениям взрослость почти не угадывалась… Да, почти не угадывалась. Но, как оказалось на Форуме, это “почти” собралось во что-то мощное, какую-то неясную, но ощутимую силу.
…Однажды, на окраине Питера я забрел на территорию подстанции. Трансформаторы, мачты с изоляционными катушками и проводами, в воздухе ровное, тихое, жутковатое жужжание. Именно — что-то так жужжит и жужжит. Одновременно раздражает и гипнотизирует. Воздух вибрирует… Через несколько минут гипноза я почувствовал, как во мне самом началась приятная, но пугающая вибрация, мелкая, неостановимая. И потом много дней она не исчезала, не давала уснуть, спокойно сидеть на уроках в училище…
Такая же вибрация во мне и сегодня. Но вроде с чего бы? Где оно, это электричество? Откуда оно возникает и куда уходит? И где было электричество в подмосковном пансионате “Липки”? Какого свойства?.. У людей вроде бы не горели лампы во лбах, но в то же время все они будто светились…
Я человек, к своему сожалению, неразговорчивый, мрачноватый. Любые призывы растормошиться, войти в коллектив заставляют меня еще глубже зарываться в себя. И на таких вот мероприятиях, как Форум, я чувствую себя более или менее уютно лишь во время семинаров — обсуждения конкретных рукописей. И на предыдущих Форумах я ценил только обсуждения, воспринимая остальное (лекции, творческие встречи, даже сидение за столиком в баре) как неизбежную обязаловку. Но нынче было интересно и на лекциях, и в баре. Говорили о том, что нужно было услышать — о том, что происходит с нашей литературой, что с ней может быть завтра, что вообще делается в стране… И как-то особенно муторно, неловко было слушать в этот раз очередной длиннющий анекдот когда-то очень остроумного писателя о райкоме компартии или сожаления о том, что Бонапарт не покорил и не просветил вечно дикую Россию.
…В последнее время все чаще вспоминают крылатую фразу из позапрошлого века: подморозить Россию. Многие говорят, что сегодня ее в очередной раз подмораживают. Я согласен. Становится все тревожней и неуютней, но зато молодое общество, кажется, как раз благодаря этой подморозке очень резко повзрослело, стало серьезней — заморозки заставляют напрягать мышцы, ежиться, застегивать пуговицы. Шевелиться.
Максим Свириденков как-то (альманах “Литрос”, № 4, 2004) высказал такую мысль:
|“Если век назад футуристы пытались сбрасывать классиков “с парохода современности”, то сегодня никого не нужно сбрасывать. Для поколения, рожденного в восьмидесятых, литература как бы началась с чистого листа. <…> Возможно, новое поколение литераторов — варвары на пепелище Рима”. |
Да, во благо или во вред будущему, но в нашей культуре произошло небывалое возрастное размежевание. Существуют две культуры, два языка, две формы мышления, которые друг друга не то чтобы не принимают, а просто не понимают. Кто-то изо всех сил старается друг под друга подстроиться, кто-то пытается нести дальше, в завтра, вроде бы извечные духовные ценности. Не знаю, получится ли… Но, как ни странно, по сравнению с другими сферами духовной культуры, художественная литература находится не в авангарде этого (может быть, и губительного) общественного процесса. И отражения его, что тревожнее, в литературе сегодняшней практически не найдешь. Почти вся она, та, что на поверхности, — или в прошлом, или в иллюзорных, лишь слегка напоминающих действительность пространствах. И такое положение дел, мне кажется, вполне может привести к исчезновению вообще такого понятия, как “художественная литература”.
Но поколение тех, кто повзрослел после переломного 1992-го (и взрослеет сейчас), не желает замечать, в каком кризисе наша литература находится. Точнее, оно, это поколение, воспринимает кризис, как не свой, а как кризис той, прошлой литературы. Новое поколение упорно говорит о расцвете, о “поколении действия”, “спецназовцах духа”… В газете “НГ Ex libris” от 18 ноября 2004 года я прочитал статью Василины Орловой. Не могу не привести оттуда цитату:
|“Нас ожидает всплеск интереса к молодой прозе — сегодня она профессиональна, как никогда раньше. Это небывалое событие. Пока в основном мы имели дело с единичными удачами. Сегодня мы видим “разобщенную общность”. Мы присутствуем при первом выступлении нового поколения писателей, идеологов, философов, властителей умов. И это событие значимо не только для текущего литературного процесса, но и для политиков, экономистов, социологов”. |
4. Новый жанр?
Может быть, из-за молодости авторов или из боязни, что роман как следует не прочитают, на Форум традиционно присылают в основном рассказы и небольшие повести. Плохие, терпимые, с искрой одаренности, а то и таланта, пригодные для публикации, иногда — очень хорошие. Но в этот раз, еще во время рецензирования присланных на конкурс рукописей, я встретил несколько повестей… Нет, пока что буду называть их для многих неприятным, многих злящим словом — тексты… Так вот, я встретил несколько текстов, которые не смог внутренне назвать повестями. Это были не повести. Тогда я условно обозначил их как очерки. Лучшие, на мой взгляд, рекомендовал для участия в Форуме молодых писателей. Но и те, что были крайне слабы, чем-то меня основательно зацепили.
Поразила повесть “Химеры” восемнадцатилетней Марины Никитиной из Ярославля. Совершенно неумело написанная (кстати, от третьего лица, но с вкраплениями первого), с нарушением элементарных правил повествования вещь, и все же читать было и интересно, и страшно. Повесть о сегодняшнем дне, о молодежи, почти подростках. Главные герои — брат и сестра, от природы люди сильные, смелые, бесстрашные даже, справедливые. И из-за этих вообще-то хороших качеств они постоянно находятся на грани гибели… Знаю по своему двору в городе Кызыле, по армии, по питерским, новосибирским, московским общагам — смелые, неординарные, как правило, гибнут и исчезают, а остаются другие… В противопоставление этим брату с сестрой Никитина вывела девочку-отличницу, положительную, благопристойную. Но как она завидует им, ходящим по краю!
Да, “Химеры” в основе своей вещь сильная, написана талантливым человеком. Но желание сделать из нее именно произведение художественное, в прямом (не ругательном) значении беллетристическим, ее практически губит. Автор боится, да и, наверное, просто не может представить, что возможно писать иначе, чем то, что она читала по школьной программе…
Николай Нифонтов — взрослее и смелее. Пишет в разных манерах — от абсурда и фантастики до натурализма. Лучшим, что он прислал на Форум, по моему мнению, оказались две небольшие повести — “Такой хороший мальчик” и “Детство”. В “Детстве” — история взросления ребенка, опыт верности первой любви, попытки разрешить то и дело встающие вопросы: что такое хорошо и что такое плохо. Просто написанная, но очень проникновенная вещь. “Такой хороший мальчик” — о том, как положительный юноша, студент-отличник из-за житейской случайности становится в двадцать лет конченым человеком… Написано в виде исповеди.
И Марина Никитина, и Николай Нифонтов участвовали в Форуме молодых писателей 2004 года, но не в том семинаре, где был я, поэтому не могу сказать, как прошли обсуждения их вещей, каково их будущее. На нашем семинаре, который вел Леонид Юзефович, случилось свое открытие.
Но сначала отступление. И в какой-то мере предисловие к дальнейшему.
Несколько лет назад, когда в литературе вдруг появилась Ирина Денежкина, ее дружно, как-то нездорово-активно обругали. Даже в печати встречал в ее адрес — “дебилка”… Не знаю, насколько усердно поработал над ее текстами редактор, но книга “Дай мне!”, за исключением, пожалуй, сказки про зеленых мужиков, мне понравилась. Но понравилась странно — совсем не так, как обычно нравятся хорошо написанные, близкие по духу, по стилистическому выражению рассказы, повести, романы… Тексты Денежкиной показались мне уникальными в смысле простоты, искренности, показа типажей сегодняшней молодежи, точнее — сегодняшних подростков. Кто написал о четырнадцатилетнем пацане, который готовится стать настоящим мужчиной? Денежкина в “Валерочке”. А выразил томление тинейджерки, жаждущей любить и быть любимой? Она же в ““Дистанированном’’ чувстве”. И о жестокости подростковой, соперничестве, равнодушии, форме общения, о нынешних летних лагерях, вообще об этом мире интересно и, кажется, правдоподобно сказала именно и только Денежкина. Были попытки и до нее (Максим Свириденков — “Пока прыгает пробка”, Анна Маранцева — “Грязь”), но это были именно попытки, наброски. Книгу мы имеем только от Денежкиной.
Да, ее обругали, но и раскрутили. Перевели чуть не во всей Европе, таскали по телестудиям, брали и брали у нее интервью. И она замолчала… Дебилка бы скорее всего писала дальше. О том же, еще хлеще, еще больше мата, трусов, косяков… Денежкина упорно молчит. Думаю, понимает: самоповтор для нее губителен.
Замолчал и Аркадий Бабченко после своего “Алхан-Юрта” и пяточка рассказиков. Многие недоумевают: Его же так заметили! Первое произведение о чеченской войне! Еще бы страниц сто — и книга готова!
“Алхан-Юрт” — вещь сильнейшая по силе воздействия, но проза ли это? Это… Леонид Юзефович дал определение такого рода текстам. Очень, на мой взгляд, точное. Я назову его чуть позже.
…Наш семинар в этом году получился очень армейским. Были и служивший в свое время в Азербайджане Денис Гуцко, и ныне всем известный Захар Прилепин, автор “Патологий”, и Александр Карасев, повоевавший в Чечне (его повесть “Запах сигареты” напечатана в “Дружбе народов”). Руководитель семинара Леонид Юзефович — офицер запаса. И из Горно-Алтайска приехал Алексей Ефимов, который привез с собой объемистую рукопись под названием “730 дней в сапогах”. Ее я читал еще до Форума, прочитал запоем и долго потом ходил ошарашенный, хотя всячески старался эту ошарашенность рассеять, убеждал себя, что дело не в том, как написано, а просто в теме.
Дело в том, что “730 дней…” — о пограничных войсках. Подробное, чуть ли не поденное описание службы, армейского быта, взаимоотношений, традиций, фольклора. А сам я больше десяти лет назад тоже служил пограничником, только герой Ефимова на Дальнем Востоке, а я на другом конце страны — в Карелии. Но все до мелочей, до словечек — то же. Будто писал парень из соседнего отряда…
В конце концов я, убедив себя, что все дело в этих совпадениях, почти успокоился… В Липках перед обсуждением пробежал текст заново и опять почувствовал беспокойство. “Но ведь написано-то чудовищно!” — стал себя уговаривать… На семинаре мнение выступающих было единодушным, даже девятнадцатилетние девушки говорили восторженно — говорили про энергетику, яркость, дикий талант. Именно “дикий” — не затронутый литературной культурой.
Когда слово дошло до меня, я, всячески стараясь сохранять критический настрой, попытался определить, что это такое: повесть? очерк? и если очерк, какой? Остановился на этнографическом. Стал рассуждать, что делать с текстом. Вот так выпускать из рук — жалко, куда-то предлагать для публикации — практически бесполезно. И редактировать его — именно “730 дней в сапогах” — нельзя. Очень легко погубить…
Леонид Юзефович сразу определил, что это такое: это человеческий документ. Человеческий документ потрясающей силы. А что с ним делать? И он совершил то, чего я совершенно не ожидал, — взял и передал рукопись сотруднику одного из толстых журналов: “Посмотрите, пожалуйста, в редакции. Если решите печатать, то лучше всего ничего здесь не менять. И вынести в отдельный раздел. Это, конечно, не проза. Это — человеческий документ”.
Жанр, если это действительно жанр, “человеческого документа” зыбок. Писать в нем специально, мне кажется, очень рискованно. В нем трудно сохранить равновесие, балансируя между мемуарной документальностью и беллетристикой. Будущее тех, кто за последние несколько лет появился, и ярко появился, в литературе с “человеческими документами”, туманно. Но этот жанр оживил будни наших толстых журналов, да и книгоиздания. И в какой-то, пусть небольшой пока степени привлек внимание читателей, повлиял на их вкус… Лично мне после “Помощника китайца” Ильи Кочергина или “Алхан-Юрта” Аркадия Бабченко очень трудно читать произведения о том же вроде бы самом, но явно сочиненные. Вымысел необходим, и он в определенной мере присутствует в любом из “человеческих документов”, но дело в том, что это вымысел правдоподобный. Подобный правде…
Пишущая молодежь созревает до чего-то по-настоящему нового. Все чаще вместо стилистических изысков, явной выдумки, до предела запутанного сюжета (когда порой сам автор теряет сюжетные нити своего произведения), появляется простота — та простота повествования, что способна тронуть читателя за живое, покорить искренностью. И редкие, но шумные появления “человеческих документов”, мне кажется — первый признак новой формы художественной литературы. (Хотя какая она, действительно, новая? А в какой форме, в каком жанре написан “Подросток” Достоевского, или “Голод” Гамсуна, “Циники” Мариенгофа, “Ночные дороги” Газданова…)
5. В предчувствии Г.
К середине 90-х запасы ранее запрещенного и архивного иссякли, а интерес к современной литературе у читателя не возобновился. Наша литература превратилась в тихое, гладенькое болото, для многих милое и уютное, но в котором не найдешь спасительных кочек — произведений, по-настоящему интересных и полезных. К тому же болото это строго поделено на секторы между его обитателями, и за свободное передвижение по нему можно очень жестоко поплатиться… Молодые люди, начавшие что-то писать, как правило, не решаются даже смотреть в сторону огромной литературной трясины, они обитают в каких-то своих лужицах, омутах, не зная, что делается вокруг; их считают невеждами (вопросы на первом Форуме главному редактору журнала “Октябрь”: “Ваш журнал в Петербурге выходит? А по какому адресу?”).
Неприглядная, несмотря на отдельные прорывающиеся искорки тлеющего где-то под толщей тины огня, картина…
Еще несколько лет назад я думал, что та, уже и не литературная, а гражданская война в литературном мире кончается. Вроде бы старики устали, да и добились чего хотели, многие даже восстановили отношения. Но набрали силушку новые поколения… Старики все-таки вышли из одной компании, сидели в одном зале ЦДЛ, пили водку из одних бутылок, и, находясь в разных идеологических лагерях, продолжали говорить на одном языке, а нынешние 50 — 30-летние живут в своих болотных секторах и оттуда время от времени шлют друг другу проклятия. Произведения писателей из враждебных лагерей не берут даже в руки. Редко-редко можно встретить в таком-то журнале даже ругательную рецензию на книгу идеологического или эстетического противника, а в основном в них — скрытые или откровенные хвалебности в адрес соратников… И враждующих лагерей-секторов становится все больше и больше.
Кстати, на Форуме молодых писателей в этом году прозвучало несколько вопросов выступающим деятелям культуры и писателям старшего поколения о партийной литературе, как они к ней относятся, но ответов не последовало. А вопрос важный. Смысл статьи Ленина о партийной литературе был очень быстро извращен, и вся легальная советская литература превращена в партийную. И к этому государство (если оно чувствует себя государством) стремится всегда. Государственная литература была и при Пушкине, и Пушкин пытался стать ее составляющей, но не смог, и при Достоевском (и он тоже пытался и не смог), и при Леониде Андрееве, и при Булгакове, Юрии Казакове, Довлатове… Все они шли на компромисс, но, понимая, что этим погубят себя, оставались более или менее независимыми… В конце 80-х годов государственная литература рассыпалась, давление ее исчезло, но исчез, кажется, и стимул писать. Многие, почувствовав скуку, занялись кусанием друг друга и хождением по судам. Но скоро, похоже, писателей вновь возьмут за шкирку и раздадут творческие задания. С каждым днем это все явственней…
Состояние некоторой скуки царило в литературном мире, судя по историческим материалам, и в конце века XIX. Александр III умер в спокойной, мирной России, в которой и литературы-то как такой — той, великой — вроде бы не осталось (Некрасова, Достоевского, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Гончарова, Писемского уже не было, Лев Толстой после крамольной “Крейцеровой сонаты” в очередной раз замолчал, Чехов казался безобидным рассказчиком историй и неудавшимся драматургом…). И государственная литература сбавила давление. Наступило безвременье. Писатели стали забавляться враждой друг с другом, эстетическими тонкостями, языковыми безднами, а потом пришли большевики… Но это смутное, похожее на мозаику без определенного рисунка, не поддающееся наверняка детальному изучению время на рубеже XIX и XX веков подарило нам такую феноменальную фигуру как Максим Горький.
Если посмотреть на хронологию жизни Горького, получится пестрющий, невыносимый для зрения и воображения калейдоскоп. А сколько было людей в его жизни!.. Ввел Андреева в литературу, гимназиста Хлебникова ободрил, Ремизова спас, Гумилева привлек, Булгакову посоветовал, Есенина поддержал, Ходасевича накормил, Георгия Иванова отпустил… Издавал и издавал и свои и чужие книги, не гнушаясь, а, наоборот, очень ценя копеечные книжки-малышки. Менял свою позицию, и менял уверенно, без намека на слабину и вину. До победы воинствующего атеизма был богоборцем, затем стал защитником религий (всех без разбора); сидел в 1905-м в Петропавловской крепости, а в 1917-м, в разгар борьбы за власть в России, выступил с контрреволюционными “Несвоевременными мыслями”; когда на его родине изо всех сил строили коммунизм, жил в Италии и привечал белоэмигрантов, и это ведь ему в конце концов поставили ультиматум: кто не с нами — тот против нас.
Что же это за явление — Горький? Чем он так был симпатичен и необходим современникам? Даже враги говорили о нем с какой-то сочной, почти симпатической ненавистью, и если становились нужны Горькому, то мгновенно превращались в его друзей и соратников… Вообще, почему он очень быстро и без чьего бы то ни было сопротивления сделался неким великаном среди своих современников, хотя там были величины, по таланту явно его превосходившие, но, впрочем, так и не создавшие эпохальных произведений? Чем все это объяснить?
Недавно я, кажется, понял: такая фигура, как Горький, была тогда необходима. В тогдашнее литературное болото, булькающее и выбрасывающее облачки пара, он вошел в высоких сапогах и стал там топтаться, уплотняя теплую жижу. И вяловатые обитатели начали ему в меру сил помогать. И вскоре появилась твердая почва — и благодаря Горькому писательство снова стало общественно значимым, а не сектантским делом. И за это топтанье, отчаянное, агрессивное, от которого гибли одни, но зато становились сильнее другие, Горького и уважали, его считали великаном. С ним сотрудничали, советовались, кутили в ресторанах, работали в издательствах… Те, кого он отталкивал от себя, считали это своим несчастьем.
Горький был фигурой бесспорно деспотической, вампирской, жестокой. Но в то же время он очень много дал русской литературе — в самый критический момент он вернул ей смысл. Тот великий смысл, что спасал литературу на протяжении многих веков, не позволяя ей раствориться, безвозвратно обмелеть. В самые тяжелые моменты в ней появлялись те, кто возвращал ей смысл, а в целом — повышал общий уровень общества. Безвестный автор “Слова о полку Игореве”, протопоп Аввакум в годы страшнейшей русской трагедии, Пушкин и Белинский, Лев Толстой, Горький…
В девяностые годы этот великий смысл вновь потерялся. Мы упивались открывшимися нам Набоковым и Платоновым, кляли тоталитаризм и боялись его возвращения, продолжали сравнивать Достоевского и Толстого, выискивали буддизм в творчестве Бунина, не обращая внимания на сегодняшний день. А сегодня нашей литературы закисало и разжижалось все сильнее. И существуют только две силы, которые способны сбить эту жижу в твердый ком, — государственная рука и новый Горький. Как мне ни неприятен тот Горький, что был сто лет назад, но лучше он. Энергичный, властный, вездесущий, хамящий, давящий, но ради продолжения русской литературы — лучше он.
…В последние год-два-три появилось некое свечение на нашем литературном болоте. Что это? Может быть, государственный вездеход спешит сюда или грубый великан в сапогах? Мне кажется, обе эти силы приближаются: одна — целенаправленно, набирая и набирая обороты, другая — почти сомнамбулически, с закрытыми глазами и выставленными вперед руками. Вопрос в том, кто успеет первым и начнет утаптывать-укатывать почву. Наводить порядок… Спокойствие и уют кончаются. Как-то тревожно-сладостно посасывает в груди.
* * *
Эту статью я начал через несколько дней после возвращения с четвертого Форума молодых писателей России. На подъеме. Когда начинал, был уверен: по своему обыкновению быстро остыну и перейду на трезвое изложение своих мыслей, соображений, наблюдений, а не эмоций. Не остыл. Трезвого изложения не получилось. Может, и не время сейчас для трезвых статей. “Ни одна мысль не является в стройной форме, — писал Аполлон Григорьев, — не пройдя наперед несколько форм, так сказать, допотопных”. Но на часть вопросов, стоявших передо мной тогда, я здесь себе ответил, большинство же их, конечно, осталось. Это, наверное, неизбежно. На все ответит будущее, а мы, я в этом сегодня уверен, способны его хоть слегка направить. Главное — по какому пути…