Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2005
Об авторе | Травин Дмитрий Яковлевич родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил экономический факультет Ленинградского государственного университета. Кандидат экономических наук. В петербургскую прессу пришел в 1991 году после нескольких лет преподавания. С тех пор, по его признанию, разрывается между журналистикой, публицистикой, преподаванием и наукой. Мечтает остановиться на чем-нибудь одном, но, наверное, вряд ли получится. Поэтому в равной степени привержен написанию как научных книг, так и газетных колонок, биографических очерков, популярных статей.
Заместитель главного редактора аналитического еженедельника “Дело”. Читает спецкурсы по истории европейской модернизации и истории российских экономических реформ. Автор нескольких книг на эти темы, научных и популярных статей. В “Знамени” печатается впервые.
Глобализация — одна из ключевых тенденций, определяющих лицо современного мира. Думается, не будет преувеличением сказать, что все важнейшие события последней четверти ХХ века, а также первых лет нового тысячелетия проходили в той или иной мере под знаком глобализации. В этом смысле, возможно, стоит уже говорить о достижении некоего нового качественного состояния в развитии человечества и употреблять не столько термин “глобализация”, характеризующий протекание процесса, сколько категорию “глобализм”.
Сегодня глобализм приходит на смену социализму, господствовавшему в западном мире на протяжении примерно столетия и постепенно распространявшему свои “щупальца” в развивающиеся регионы планеты. В свое время социализм стал формой адаптации человечества к новым проблемам, создаваемым техническим, экономическим, социальным и политическим развитием общества. Предшествовавший ему либерализм дал импульс развитию, но не справился со всеми порождаемыми им сложными последствиями. Точно так же сегодня социализм, сумев найти решение для определенного круга проблем и задав дополнительный импульс развитию, оказался не способен к тому, чтобы сохранить мир достаточно живым и динамичным.
Реинкарнация либерализма
На протяжении примерно последних трех десятилетий многие из тех либеральных подходов, что применялись в середине XIX столетия, снова стали доминировать в общественной жизни. Однако социализм не умер. Применение либеральных методов к развитию общества, остающегося во многом социалистическим, этатистским, породило глобализм. Иначе говоря, под воздействием либеральных идей мы не возвращаемся в XIX век, как полагают некоторые этатисты, испуганные “наступлением прошлого”. Мы переплавляем все то, что составляет сегодня нашу жизнь, в некое новое качественное состояние.
Расцвет либерализма в XIX веке был недолгим. Начался он в 1846 году с феноменального успеха английского фритредерства. Премьер-министр сэр Роберт Пиль добился отмены так называемых хлебных законов, налагавших ограничения на импорт зерна. После этого фритредерство быстрым маршем прошлось по Европе. Но уже после 1873 года либерализм пошел на спад. Он скончался совсем молодым — в 27 лет, как Лермонтов. Убийцей стал мощный экономический кризис, прокатившийся по всем основным европейским государствам.
Начался поиск виновных в кризисе, и либералы стали козлами отпущения. Новое поколение европейцев выбрало государственное регулирование, сочтя, что именно невмешательство пагубно отражается на состоянии общества. Следующие несколько десятилетий оказались десятилетиями развития протекционизма.
С позиций сегодняшних наших знаний об экономической истории можно, думается, сказать, что “generation next” той эпохи слишком уж эмоционально отнеслось к кризису, плохо поняв его истинную природу. В дальнейшем, на самом пике госрегулирования кризисы оставались столь же (и даже более) разрушительными. Относительно своей “деструктивности” либерализм и фритредерство сегодня полностью реабилитированы. Но важно другое: отказ от невмешательства способствовал успеху социализма, определяющегося массовым перераспределением валового продукта от богатых к бедным. Речь здесь, естественно, идет не только о крайних моделях, таких, как, скажем, экономика советского типа или хозяйственная система национал-социализма. Перераспределение затронуло в большей или меньшей степени весь западный мир, не исключая даже США, где отсутствовало сильное социалистическое движение.
Основными этапами усиления этатизма после 1873 года стали начало Первой мировой войны, Великая депрессия конца 20-х — первой половины 30-х годов и Вторая мировая война.
Великая депрессия породила рузвельтовский Новый курс в США. Государство той страны, которая, казалось бы, могла быть оплотом либерализма, начало проводить дорогостоящую социальную политику, вмешиваться в дела бизнеса, стараясь предотвратить очередные кризисы. Поскольку в дальнейшем США стали самой могущественной страной мира, падение барьеров на пути к этатизму в Вашингтоне оказалось знаковым явлением для всех. После Второй мировой войны, когда рухнула выстроенная Гитлером система, европейские страны еще более активно, чем Соединенные Штаты, стали осуществлять экспансионистскую социальную политику на демократической основе.
Что же касается самого влияния Второй мировой войны, то она впервые перевела на рельсы почти что административной экономики большую часть Европы. Но когда война кончилась, наметился поворот. Это ни в коей мере еще не была новая эпоха, поскольку, как отмечалось выше, европейцы именно в 50—60-х годах энергично бросились выстраивать государство всеобщего благоденствия, устраняя многие сохранявшиеся еще элементы рыночного регулирования. И все же с падением гитлеровской системы и с возникновением жесткой конфронтации между странами Запада и Восточным блоком в мире повеяло свежим ветром.
Первым не выдержал протекционизм. Неэффективность таможенных барьеров оказалась очевидной уже в эпоху Великой депрессии. Но в 30-х — первой половине 40-х годов мир был разделен политическими барьерами, еще более сильными, чем барьеры экономические, а потому человечеству было не до борьбы с протекционизмом. Зато сразу после окончания Второй мировой войны началось постепенное движение к свободе международной торговли.
В этой связи стоит выделить два основных момента.
Во-первых, принятие в 1947 году Генерального соглашения по тарифам и торговле (GATT). На протяжении ряда лет в ходе нескольких раундов международных переговоров участникам GATT удалось существенным образом снизить средний уровень таможенных пошлин. Впоследствии на основе GATT возникла хорошо известная ныне Всемирная торговая организация (ВТО).
Во-вторых, образование в начале 50-х годов Европейского объединения угля и стали (ЕОУС), а в 1957 году — Европейского экономического сообщества (ЕЭС), на основе которого сформировался нынешний Евросоюз. Конечно, в Европе процесс снятия экономических границ между нациями носил ограниченный, локальный характер, но зато в качественном отношении региональная интеграция оказалась более продвинутой, чем интернационализация, осуществлявшаяся в рамках GATT.
Однако применительно к 40—50-м годам еще нельзя говорить ни об отказе общества от социализма, ни о наступлении глобализации. Все отмеченное выше представляло собой, скорее, предпосылки перелома, нежели сам перелом. Отступление этатизма на протекционистском фронте сопровождалось его успешным наступлением на фронте социалистическом. В 50—60-х годах практически во всех странах доля ВВП, перераспределяемая государством, значительно увеличилась, система госрегулирования стала еще более изощренной.
Перелом наступил лишь после 1973 года, то есть ровно через сто лет (бывают же в истории такие удивительные совпадения!) после кризиса, положившего конец расцвету либерализма. Очередной экономический кризис, спровоцированный действиями стран ОПЕК, повысивших цены на нефть, стал одним из самых серьезных кризисов ХХ столетия. Естественно, такой поворот событий, как и столетием раньше, привел к качественному изменению взглядов у “generation next”. Только на этот раз общество стало отворачиваться не от либерализма, а от социализма, не говоря уж о прочих проявлениях этатизма.
В последние десятилетия стало гораздо меньше экспериментов с кейнсианским регулированием совокупного спроса. Во многих странах началась широкомасштабная приватизация государственного имущества. Те правительства, которые изымали слишком большую долю ВВП в качестве налогов, несколько снизили свои амбиции. Упала роль профсоюзов, которые ранее при поддержке государства могли существенным образом воздействовать на рыночные условия хозяйствования в странах с сильным рабочим классом.
На этом фоне и начал активно разворачиваться процесс, который мы называем глобализацией.
Переломные десятилетия
На протяжении последних трех десятилетий в мировом хозяйстве шло несколько важных процессов, совокупное действие которых мы впервые по-настоящему ощутили, пожалуй, в ходе азиатского экономического кризиса 1997—1998 годов.
Первая наметившаяся в последние десятилетия тенденция состоит в том, что мир постепенно двигался в сторону существенной либерализации рынка капитала. Кроме того, на этом рынке появились принципиально новые инструменты, позволяющие аккумулировать капитал, сосредоточенный в разных точках мира, для реализации наиболее перспективных коммерческих проектов вне зависимости от того, где они должны реализовываться.
Естественно, национальный капитал мог экспортироваться и раньше (преобладание экспорта капиталов над экспортом товаров Ленин в свое время даже назвал одним из признаков империализма). Но правительства стран, из которых деньги уплывали за рубеж, часто весьма болезненно относились к этому процессу, поскольку каждый доллар, инвестированный не у себя дома, — это потеря потенциальных рабочих мест, сокращение налоговых поступлений и возникновение дополнительных социальных проблем (перефразируя О. Генри, можно заметить, что недальновидные правители смотрели на каждый увиденный за границей доллар, как на личное оскорбление). В итоге экспорт капитала обставлялся всевозможными рогатками.
Однако постепенно пришло понимание, что чиновник с рогаткой не может быть умнее рынка и что международное движение капитала есть объективный процесс, тормозя который мы не столько поддерживаем экономику, сколько создаем глобальные антистимулы, которые рано или поздно дадут о себе знать. Рогатки все чаще и чаще снимали, благодаря чему капиталы получили возможность все более свободно перемещаться из страны в страну. Свободная конвертируемость валют (а это значит конвертируемость не только по торговым операциям, но и по операциям с капиталом) постепенно стала нормальным явлением во всех развитых странах мира без исключения.
Изменения на финансовом рынке не были бы, наверное, столь значительными, если бы за последние три десятилетия в мире не возникло множество новых интересных для бизнеса рынков, начавших притягивать к себе иностранный капитал.
В свое время капиталы циркулировали преимущественно внутри узкого круга развитых стран (Западная и Северная Европа, а также Северная Америка). Некоторые из них еще и осуществляли инвестиции в своих колониях. Однако на протяжении 70—90-х годов серия удачных экономических реформ включила в число динамично развивающихся стран множество новичков, обладающих к тому же многомиллионным населением и значительным потенциалом роста.
Сначала коренные изменения произошли на юге Европы, где в 50—60-х годах только Италия была относительно демократическим государством. Но революция гвоздик в Португалии устранила в 1974 году долго существовавший там авторитарный режим. В том же году переход к демократии произошел в Греции. На следующий год в Испании скончался многолетний диктатор Франсиско Франко, и существенная демократизация также охватила эту крупную южноевропейскую страну.
Конечно, динамичные экономические преобразования имели место и при авторитарных режимах, но политическая неопределенность сдерживала интеграцию этих трех государств Южной Европы с более сильными в хозяйственном отношении государствами Севера. В середине 70-х преграды оказались сняты, Испания, Португалия и Греция в течение нескольких лет вошли в ЕЭС, и потенциал экономического сообщества, таким образом, значительно увеличился.
Существенные позитивные изменения как экономического, так и политического плана произошли в Турции в 80-х годах при премьер-министре Тургуте Озале. Хотя Турция до сих пор так и не принята в Евросоюз, эта динамично развивающаяся страна, находящаяся на границе Европы и Азии, в полной мере стала местом приложения иностранных капиталов. Если добавить к этому, что в 2004 году членами Евросоюза стали два небольших, но экономически успешных южноевропейских государства — Кипр и Мальта, то можно прийти к выводу: огромное “подбрюшье” Европы за последние три десятилетия полностью вошло в процесс глобализации.
В 70—80-х годах серьезные перемены произошли в Азии. Если раньше лишь Япония “отстаивала экономическую честь” азиатов, то теперь сформировались так называемые “драконы” (или “тигры”) Юго-Восточной Азии — Южная Корея, Сингапур, Гонконг, Тайвань — с высокими темпами экономического роста. И хотя политические режимы в этих государствах не были идеальны, хозяйственные успехи привлекли внимание бизнесменов всего мира.
Позднее появилось очередное поколение “драконов” — во главе аж с самим Китаем, демонстрирующее время от времени годовой рост ВВП, измеряемый двузначными числами. Когда в 90-х годах резко ускорились темпы экономического развития Индии, оказалось, что в процесс глобализации фактически целиком вошла Южная и Юго-Восточная Азия. Азиатский кризис 1997—1998 годов, сильно осложнивший положение дел в регионе, в то же время показал, что государства, способные за считаные недели, а то и дни, потерять крупные капиталы, действительно стали полноправными членами мировой хозяйственной системы. Они действительно живут по законам современного глобализированного рынка.
Если принять во внимание, что страны — экспортеры нефти, расположившиеся преимущественно на Ближнем Востоке и в Центральной Азии, несмотря на свои авторитарные политические системы и паразитирующую на нефтедолларах экономику, очень прочно включены в мировые хозяйственные связи, то в Азии практически только разодранный бесконечными войнами и погрязший в наркобизнесе Афганистан, да еще, возможно, пяток слаборазвитых государств не представляют заметного интереса для международного бизнеса.
В 80—90-х годах Латинская Америка в основном сумела преодолеть длительную полосу политической и финансовой нестабильности. Многие государства этого региона на протяжении десятилетий страдали от своеобразных не слишком приятных политических циклов (авторитаризм — демократизация — новый авторитаризм) и циклов экономических (инфляция — стабилизация — новый инфляционный виток). Экономические преобразования в Чили, осуществленные при генерале Пиночете, вывели эту страну из кризиса и поставили на либеральный путь развития экономики. Чилийский пример оказался заразительным.
Постепенно серьезные экономические преобразования были осуществлены в Аргентине при Карлосе Менеме, в Перу при Альберто Фухимори, в Мексике при Карлосе Салинасе де Гортари. Мексика сегодня даже член Североамериканского соглашения о свободной торговле (NAFTA). Быстро развиваются также Бразилия и другие государства региона. Гиперинфляции и диктатуры практически ушли в прошлое. В некотором смысле исключением из общего правила является сохранение режимов Фиделя Кастро на Кубе и Уго Чавеса в Венесуэле. Но Венесуэла — крупный экспортер нефти и, следовательно, участник международной торговли, а на Кубе подспудно тоже происходят важные процессы, вовлекающие ее в мирохозяйственные связи.
И наконец, завершить этот географический обзор следует тем, что в 90-х годах проснулись Центральная и Восточная Европа, скинувшие бремя тоталитарных режимов и устремившиеся в Евросоюз. Во всех государствах этого региона произошел переход от экономики, либо являвшейся административной, либо характеризующейся признаками рыночного социализма. В Польше, Чехии, Венгрии, Словении, Словакии, Эстонии, Латвии и Литве начались и успешно проводились очень серьезные экономические реформы. Несколько меньших успехов добились Болгария, Румыния, Хорватия, Сербия и Черногория. Постепенно выходят из длительного трансформационного кризиса наша Россия, Украина, Казахстан и другие государства, расположенные на постсоветском пространстве.
Словом, за последние три десятилетия мир рыночной экономики, в котором все страны находятся в тесной финансовой и торговой связи друг с другом, небывало расширился. Если еще недавно многим экономистам мир представлялся состоящим из трех частей — Северной Америки, Западной Европы и Японии, то сегодня, пожалуй, лишь Африка (да и то без Магриба и ЮАР) является крупным регионом, которым, по большому счету, можно пренебрегать при анализе хозяйственных проблем.
Наконец, важным дополнением к финансовым и географическим изменениям, произошедшим за последние три десятилетия, стали фантастические успехи высоких технологий (особенно в компьютерной и телекоммуникационной сферах). Они решительно упростили переброску капитала в кратчайшие сроки на самые отдаленные расстояния, а также управление гигантскими транснациональными корпорациями, филиалы которых расположены на различных континентах.
В 80-е годы получил широкое распространение персональный компьютер, ставший, если можно так выразиться, материальной основной нового глобального бизнеса. В 90-е годы быстрыми темпами росли Интернет и электронная почтовая связь. Тогда же мобильная телефонная связь из игрушки для богатых бизнесменов превратилась в нормальный элемент деловой практики миллионов людей во многих десятках стран мира.
Огромный объем информации, сосредоточенный в компьютерных сетях, благодаря мобильной связи, в считаные минуты оказывается доступен лицам, принимающим решения относительно судеб миллиардов долларов. Да и современные банковские технологии упрощают и ускоряют переброску этих миллиардов после того, как принято соответствующее решение.
Итак, либерализация и расширение за счет новых инструментов рынка капиталов плюс победное шествие рыночного хозяйства по всему миру на фоне невероятных технологических изменений стали сегодня реальностью. И когда все три описанных выше фактора — финансовый, географический и технологический — сошлись вместе, движение международных капиталов в новых направлениях стало ускоряться с феноменальной быстротой. За период с 1992 по 1996 год приток капитала на вновь возникающие рынки, по данным International Institute of Finance, увеличился в два раза и превысил в целом $300 млрд. Правда, затем на фоне азиатского кризиса ситуация несколько изменилась, но тем не менее практически весь мир превратился в единое целое.
В начале XXI века никто не может считать, что его бизнес зависит лишь от решений, принимаемых властями собственной страны. Любой чих диктатора в Куала-Лумпуре запросто может отразиться на кошельке скромной четы пенсионеров из Ванкувера, вложивших свои сбережения в американский инвестиционный фонд, играющий с валютами стран Юго-Восточной Азии. Это, собственно говоря, и есть глобализация, естественно, в существенно упрощенном ее понимании. В данном тексте идет речь только о тех новых экономических процессах, которые меняют современный мир. Важный и чрезвычайно актуальный вопрос о трансформации системы культурного взаимодействия, происходящей в последние десятилетия, здесь оставляется за скобками.
Великая жизненная сила социализма
Теперь вернемся немного назад. Как отмечалось выше, социализм и этатизм в последние три десятилетия в значительной мере утратили свое значение, поскольку не смогли предложить обществу модель решения важных экономических проблем. Общество запуталось в протекционистских барьерах, в государственном предпринимательстве, в высоких налоговых изъятиях, в попытках так подрегулировать конъюнктуру, чтобы и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Социализм и этатизм вытесняются глобализмом (глобализацией).
Но нет смысла слишком долго критиковать социализм. Его недостатки очевидны. Важно понять то объективное значение, которое имели распространение государственных методов вмешательства в экономику и перераспределение ВВП на протяжении целого столетия. Социализм — не просто заблуждение человечества. И даже, точнее, во многом это отнюдь не заблуждение. Мир требовал того, чтобы на смену либерализму XIX века пришел социализм, и это требование действительно было удовлетворено.
Если рассуждать с чисто экономической точки зрения, то вмешательство государства нарушает объективно складывающееся рыночное равновесие, искажает динамику спроса или предложения. Отсюда — экономическая неэффективность большинства этатистских действий. Государство не может предложить для максимизации экономического роста, улучшения качества товаров, обновления ассортимента ничего лучшего, нежели рынок. При субъективистских действиях государства социально-экономическое равновесие постоянно нарушается, и либералы за это критикуют тех, кто слишком уповает на этатизм.
Но рассуждать надо не только с чисто экономической точки зрения. Экономика не оторвана от процессов, происходящих в социально-политической сфере. Мы должны, конечно, стремиться к некоему хозяйственному идеалу, но при этом следует понимать, что он столь же недостижим, как идеальный экологический баланс на планете, где живет человечество, не желающее отказаться от удобств, обеспечиваемых промышленным развитием и покорением природы.
Когда государство вмешивается в функционирование хозяйственной системы, оно нарушает экономическое равновесие, но, как правило, обеспечивает равновесие социально-политическое. Перераспределение валового продукта через бюджет в пользу малообеспеченных слоев населения, в пользу социальной и культурной сфер, в пользу слаборазвитых регионов создает такую ситуацию, при которой бывшим “могильщикам капитализма” есть что терять кроме своих цепей. В обществе формируется значительная масса граждан, заинтересованных в сохранении стабильности и поддержании такой хозяйственной системы, при которой функционирует рыночная экономика.
Одним из первых среди либералов обратил, наверное, внимание на необходимость поддержания социально-политического равновесия немецкий реформатор Людвиг Эрхард, который вместе со своими коллегами — творцами социального рыночного хозяйства — осуществлял преобразования в послевоенной Западной Германии. Эрхард был либерален во всех вопросах, касающихся ограничения участия государства в экономике. Он развивал рынок, боролся с картелями, втягивал Германию в систему международной конкуренции. Но даже в период, когда Эрхард был министром экономики, а затем и канцлером, доля перераспределения ВВП государством оставалась очень высокой по меркам XIX столетия.
Социализм выполнил свою роль сохранения стабильности системы не столько потому, что кто-то задался таковой целью, сколько потому, что объективные процессы развития общества (в том числе те, о которых говорилось выше) подталкивали мир к этатизму. Как правило, не столько угроза социального взрыва или возникновения революции типа российской подталкивала политиков к огосударствлению экономики, сколько победившая на выборах партия стремилась нажить себе политический капитал за счет облагодетельствования избирателей. В государстве всеобщего благоденствия доля ВВП, перераспределяемого через бюджет, неизменно росла даже тогда, когда социальным взрывом и не пахло.
Нельзя, имея в стране реальную демократию, не заботиться о “подкормке демократов”, служащих опорой системы. Этатизм и демократия продвигались через ХХ век рука об руку, создавая принципиально новое общество.
Соответственно, и сегодня нельзя ставить вопрос о том, что будет, если мир вдруг решит поумнеть и от этатизма полностью отказаться. Некоторое сокращение участия государства в экономике возможно и даже неизбежно по причине развития частных систем социального страхования, но в целом этатизм не отступит на рубежи XIX века. Произошедшие в ХХ столетии качественные изменения не могут взять и вдруг исчезнуть.
Демократия предполагает постоянное участие широких слоев населения в управлении обществом. Соответственно, любые попытки той или иной политической силы сделать экономику существенно более эффективной за счет ликвидации этатизма и социализма обречены на провал. Радикальные реформаторы проигрывают политическую борьбу, если та проходит в рамках демократического процесса. Таким образом, некоторая степень экономической неэффективности современного общества, связанная с деятельностью государства, объективно неизбежна.
В советские времена у нас в стране говорили о “великой жизненной силе социализма”. Та “жизненная сила” оказалась мифом. Но в определенном смысле у социализма действительно есть уникальная жизнеспособность, как и у каждого объективно возникающего в обществе явления. Не обращать внимания на этот факт было бы неблагоразумно даже для самых рьяных сторонников либерализма.
Та система, которая сформировалась в минувшем столетии, не может сохраниться в неизменном виде, и глобализация как раз оказывается связана самым непосредственным образом с трансформацией социализма, который помог обеспечить социальное равновесие в обществе, но породил, в свою очередь, новую проблему. В мире сегодня не существует объективного механизма, позволяющего определить, какой “уровень социализма” может переварить то или иное общество. Все определяется раскладом политических сил и господствующими на данный момент в мире идеями.
Экономическое равновесие поддерживается объективными рыночными процессами. Расширение спроса порождает рост цен, а он, в свою очередь, стимулирует рост предложения. Ситуация на рынке выравнивается. Если же предложение доминирует над спросом, цены, наоборот, падают. Производители уходят в другие отрасли, ищут новые ниши. И опять рынок приходит в состояние равновесия.
Если рассматривать социально-политическую сферу в целом, ничего подобного в ней не наблюдается. Человечество прошло период, когда триумфальное наступление социализма, казалось бы, не было ограничено практически ничем. Пример СССР соблазнял даже многих сравнительно ответственных людей на Западе, не говоря уж о тех, кто по натуре своей склонялся к радикализму. Многие политики рассматривали развитие общества по принципу “чем больше социализма — тем лучше”. Сохранение рыночных начал виделось лишь в качестве временного компромисса, а внедрение государственной собственности, широкомасштабное перераспределение ВВП, регулирование производства представлялись магистральным путем развития человечества.
Сегодня ситуация стала иной. Огосударствление уступает дорогу приватизации, дерегулированию. Но насколько оно должно уступить? Какова должна быть “доля социализма” в обществе? Какую часть ВВП правительству целесообразно перераспределять через бюджет? На эти вопросы четкого ответа нет. Согласие среди ответственных экономистов и политиков в основном существует относительно того, что нужно сводить к минимуму государственную собственность и прямое администрирование. Но в плане осуществления социальной политики формальная минимизация невозможна. Нужен четкий критерий, позволяющий определять, когда социализма много, а когда — мало.
Сегодня социализм, скорее, “законсервировался”, а не ужался до некоего оптимального размера. Политики боятся расширять роль государства в экономике, поскольку это не соответствует духу времени. Но они боятся и сокращать его роль, поскольку это угрожает их положению, их успеху на очередных выборах.
Нет никакого объективного механизма, приводящего общество к социально-политическому равновесию на манер равновесия экономического. “Доля социализма” в обществе определяется по хорошо известному с советских времен принципу “от достигнутого”. Может быть, участие государства в экономике следовало бы в целях повышения эффективности несколько сократить? А может, наоборот, увеличить ради поддержания стабильности? На эти вопросы не имеется конкретного ответа. Каждый политик или ученый предлагает схему действий, исходящую из его личного видения ситуации. Но не более того.
Однако такой видится ситуация, если мы лишь рассматриваем ту или иную страну в качестве автаркической, замкнутой системы. Если же мы вписываем рассматриваемый вопрос в контекст глобализации, возникает механизм, позволяющий получить объективное представление о том, какой социализм может себе позволить общество, какую долю ВВП имеет право перераспределить государство.
В условиях глобализации каждая страна (если, конечно, она действительно участвует в этом процессе, а не загораживается от мирового рынка) попадает в так называемую “золотую вилку”. Маневрирование внутри этой “вилки” позволяет добиваться оптимальных экономических и социально-политических результатов, тогда как выход за определяемые ею границы приводит к возникновению серьезных проблем, связанных либо с эффективностью, либо с социально-политической стабильностью.
Если в той или иной стране оказывается слишком много социализма и этатизма, капитал начинает из нее бежать. Глобализация создает оптимальные условия для бегства капитала. Мы это видели даже по нашему августовскому кризису 1998 года, хотя Россия еще не слишком свободная страна в плане международного движения капиталов. При полной конвертируемости валют, при свободном функционировании транснациональных корпораций страна, создавшая неблагоприятные условия для рынка, быстро почувствует сокращение инвестиций. Вслед за этим она лишится рабочих мест, налоговых поступлений, а следовательно, и той социально-политической стабильности, ради которой предпринято наступление на капитал.
Понятно, что вслед за утратой стабильности в демократическом обществе произойдет существенная перемена. К власти вернутся те, кто предлагает иметь меньше социализма, то есть либералы или их временные союзники, представляющие на данном этапе развития общества либеральные идеи.
Из стран развитого капитализма в подобном положении (после длительной эры социал-демократического правления) оказалась к 80-м годам ХХ века Швеция. Ей пришлось сокращать участие государства в экономике. Из стран же с переходной экономикой слишком большую долю государству всеобщего благоденствия отдала в начале 90-х Венгрия. Соответственно, ей пришлось в 1995 году пойти на серьезную либерализацию хозяйственной системы, дабы не отстать от Польши, Чехии, Словакии, Словении и от прибалтийских республик бывшего СССР. Любопытно, что проводниками новой экономической политики в Венгрии стали либералы и их временные союзники — социалисты.
Иными словами, в эпоху глобализации международная конкуренция быстро накажет того, кто хочет слишком много потреблять, не имея возможности достаточно производить. Конечно, тот, кто хочет удержать у себя социализм насильственным путем, может вернуться к автаркической экономике. Против лома, как говорится, нет приема. “Золотая вилка” помогает лишь тем, кто честно стремится достичь оптимума. Тех же, кто стремится остаться вне глобализации, рано или поздно будет ждать жесточайший кризис, вынуждающий с помощью болезненных мер получить те же результаты, к которым можно было прийти путем аккуратного маневрирования. Такого рода кризисы существовали всегда. В частности, наша страна вынуждена была через него пройти в конце 80-х — первой половине 90-х годов. Но глобализация с ее механизмом “золотой вилки” позволяет сторонникам рынка и демократии решать свои проблемы значительно менее болезненным путем.
Теперь рассмотрим обратную ситуацию: доминирование либеральных начал и относительно малое перераспределение ВВП через бюджет. Проблема чересчур слабого участия государства в регулировании на практике вряд ли может возникнуть в развитых странах. Та партия, которая решится пойти на резкое усиление либеральных начал в своей практической деятельности, скорее всего, быстро проиграет очередные выборы и, возможно, даже в перспективе сойдет с политической сцены. В какой-то мере можно говорить о том, что в некоторых государствах с переходной экономикой (например, в Польше начала 90-х годов при премьере Тадеуше Мазовецком и вице-премьере Лешеке Бальцеровиче, а также в Хорватии в середине 90-х годов) были осуществлены попытки более решительной либерализации, чем та, которую готово перенести общество. Попытки эти завершились быстрым откатом и возвратом на тот уровень перераспределения ВВП через бюджет, который в целом характерен для Европы (кстати, на Бальцеровича в Польше списывали многие грехи, и его “Союз свободы” не добивался хороших результатов на выборах).
Но теоретически мы можем представить себе ситуацию, при которой все же начнет действовать механизм “золотой вилки”. Допустим, какой-нибудь авторитарный режим, проникнувшись до предела идеями либерализма, постарается воспроизвести ситуацию XIX столетия — резко сократить государственные расходы на выплату пособий по безработице, на содержание социальной сферы и т.д. Думается, в подобной ситуации постепенно начнут обостряться социальные конфликты. Естественно, в какой-то степени это сокращение государственных расходов может быть заменено внедрением частных систем социального страхования, но в нашем гипотетическом примере предполагается, что возможности общества получать выплаты по соцстраху резко сокращаются в абсолютном выражении. Граждане будут все чаще и чаще убеждаться в том, что за рубежом люди живут лучше и пользуются большими благами, которые дает рост ВВП (даже если сам рост как таковой там оказывается ниже). По мере того как демонстрационный эффект соседнего государства всеобщего благоденствия станет давать о себе знать, сила авторитарного режима начнет ослабевать. Через какое-то время он распадется, в страну вернется демократия, и государство быстро начнет наверстывать упущенное за то время, когда авторитарный лидер стремился привнести в свою экономическую политику больше либеральных начал.
Таким образом, “золотая вилка” глобализации, не дающая слишком уж разрастись социализму, точно так же не дает слишком разрастись и либерализму. Глобализация ни в коей мере не означает возврата к либерализму XIX столетия. Она лишь дает простор для использования либеральных методов в новых условиях. Нравится нам это или не нравится, — такова реальность XXI века.
Новые буйные
Помимо серьезных изменений в экономической жизни современных обществ, глобализация влечет за собой существенную трансформацию политической системы. Признаки этой трансформации уже проявились за последние десятилетия, но, возможно, впереди нас ожидают еще большие изменения.
В эпоху социализма в мире сложилась определенная структура политических сил. В одних странах сохранилась весьма сложная многопартийная система, в других сложилась предельно простая, двухпартийная (или двухблоковая). Но по большому счету, когда речь заходила о решении на политическом уровне экономических вопросов, все представленные в стране силы оказывались разделенными на два лагеря. В одном лагере находились консерваторы, занимавшие в хозяйственном плане обычно более либеральные позиции. В другом — социалисты, стремившиеся как можно дальше уйти от либерального, рыночного подхода в решении экономических вопросов к этатистскому, перераспределительному. К спору либерализма и этатизма сводились все споры о хозяйствовании, а конкретные партии, как бы они ни назывались и каково бы ни было их историческое происхождение, должны были определяться в рамках данной дилеммы.
Долгое время социалистам удавалось отвоевывать у консерваторов все большую и большую территорию — посредством увеличения налогового бремени, национализации и даже, порой, введения прямых методов административного управления. Но к середине 70-х годов социалисты отвоевали все, что могли отвоевать без разрушения основ рыночного хозяйства. Дальнейшее продвижение влево оказалось опасным для выживания рыночной системы. В итоге как на уровне экономической мысли, так и на политическом уровне сформировался негласный консенсус: формально противники могли спорить друг с другом и требовать дальнейшего движения влево (или, соответственно, вправо), но реально никаких радикальных шагов уже не предпринималось. Тот, кто рискнул бы действовать слишком радикально, мог оказаться в политическом проигрыше.
Социалисты прекрасно усвоили опыт стран, применивших на практике экономику советского типа. По данному пути никто идти не хочет. Отвергнуты даже эксцессы шведского социализма. В то же время консерваторы предпочитают законсервировать сложившееся положение дел, нежели вернуть экономику в XIX век с его низкой долей перераспределения ВВП через бюджет. Левые и правые радикалы, естественно, существуют, но их шанс на приход к власти минимален.
Причина в том, что со времен великих левых реформ 30—60-х годов принципиально изменился электорат. В постиндустриальном обществе достаточно много самостоятельных, хорошо зарабатывающих граждан, которые не заинтересованы в усилении перераспределительных тенденций. Но вместе с тем, “на бюджете” сидит по-прежнему столько граждан, что наносить удар по их благосостоянию оказывается слишком опасно для любого политика.
Вряд ли можно говорить о том, что в последние лет тридцать между консерваторами и социалистами в мире идет идейная борьба. Скорее, противостояние ограничивается захватом конкретных административных постов и парламентских кресел, после чего социалисты начинают применять либеральные методы управления экономикой, тогда как консерваторы, напротив, — этатистские. Конъюнктура рынка и политическая конъюнктура определяют ситуацию в большей степени, нежели априорно заданные идейные установки.
Означает ли это, что эпоха большой политики с ее искренними страстями и радикальными реформами подошла к концу? Возможно. Во всяком случае, если смотреть на дело с позиций “конца истории” Френсиса Фукуямы, то напрашивается именно такой вывод. Но если посмотреть на политику с иных позиций — тех, которые учитывают воздействие глобализации, то можно прийти к выводу о переносе центра идейного противостояния в новую сферу, в которой определяется степень вовлечения страны в процесс глобализации.
Вот здесь-то мир по-настоящему динамичен. Вот здесь-то ничего еще не устоялось. Вот здесь-то нет на данный момент никаких готовых решений, опробованных мировым опытом.
По мере того как страна втягивается в процесс глобализации, она открывает свой рынок для зарубежных товаров, капиталов, рабочей силы. И по мере того как она это делает, увеличивается ВВП, появляются большие группы людей, получающих от глобализации непосредственную выгоду. Выигравшие могут находиться в самых разных социальных группах, в самых разных регионах страны. Нельзя сказать, что выигрывают от глобализации, скажем, капиталисты или жители мегаполисов. Схемы XIX — первой половины ХХ веков теперь не работают. Выигрывают те, кто связан с расширяющимися конкурентоспособными отраслями: акционеры, менеджеры, техноструктура, рабочие. Выигрывают жители регионов, где располагаются предприятия конкурентоспособных отраслей: появляются рабочие места и бизнес по обслуживанию разбогатевшей публики. Выигрывают даже некоторые бюджетники, поскольку быстрое развитие новых отраслей приводит к росту налоговых поступлений и, соответственно, к росту социальных расходов и к созданию новых рабочих мест в государственном секторе экономики.
Но тут же образуются и проигравшие. Они тоже могут находиться в самых разных социальных группах, в самых разных регионах страны. Проигрывают те, кто получает доход от акций или рабочих мест в неконкурентоспособных отраслях, исчезающих под ударами международной конкуренции. Проигрывают те, кто имеет свой ресторан, магазин или заправку в районе, ставшем депрессивным по причине усиления международной конкуренции. Проигрывают, наконец, те, кто оказывается в непосредственном соприкосновении с гастарбайтерами, несущими в цивилизованные страны свою национальную культуру (или, тем более, бескультурье). Да и некоторые бюджетники могут проиграть даже в условиях вызванного глобализацией экономического подъема, поскольку финансовое положение депрессивных регионов будет ухудшаться.
Кто кому теперь противостоит? Рабочие — капиталистам? Город — деревне? Малый бизнес — крупному? Синие воротнички — белым воротничкам? Колонии — метрополиям? Никакая из этих, еще не так давно относительно адекватно работавших социологических схем, сегодня, в условиях глобализации, не проходит. Выигравшие и проигравшие есть по обе стороны баррикад. Как те, так и другие полны сил и желания отстоять свои позиции в борьбе за принадлежащие им права. Только одни считают правом свободу, позволяющую ломать все устоявшиеся нормы ради максимально полного включения в мировое рыночное хозяйство. Другие же полагают, что их неотъемлемым правом является жизнь в том обществе, которое они и их отцы построили: с устоявшимися моральными и материальными ценностями, с устоявшейся национальной и расовой структурой.
Вот по этой линии и формируется новое политическое противостояние — реальное, жесткое, идеологическое. Противостояние, в котором пока что нет никакого консенсуса, а, соответственно, каждая сторона стремится добиться максимума возможного. На поверхности системы общественных явлений это новое противостояние выражено антиглобалистским движением, покушающимся на ценности глобализированной экономики. Весьма характерна аморфность антиглобализма. Среди его лозунгов немало унаследованных у левого движения прошлых десятилетий. Есть среди антиглобалистов и реальные представители традиционных левых сил. Но все же это уже никак не рабочее движение, возглавленное узкой прослойкой интеллигенции. Более того, рабочие в нем, судя по всему, представлены в наименьшей степени, а профсоюзы отсутствуют вообще. Антиглобализм формируется из целого комплекса разного рода общественных движений. И в той мере, в какой эти движения имеют внятные цели, они выступают преимущественно за традиционные национальные ценности, за ограничение производства, за сохранение природной среды и т.п.
Как-то мне довелось наблюдать действия антиглобалистов воочию. Было это в октябре 2000 года в Монреале на встрече министров финансов и глав центральных банков так называемой двадцатки (G-20) — двух десятков наиболее значительных стран мира, как развитых, так и развивающихся (включая Евросоюз как интеграционную группировку в целом).
К атаке монреальского форума антиглобалисты подходили постепенно. Начались выступления в ноябре 1999 года на проходившей в американском Сиэтле встрече министров в рамках саммита ВТО. Продолжились они в апреле 2000 года и достигли своего апогея в сентябре, когда демонстранты нанесли удар по всемирному экономическому форуму в Мельбурне и по ежегодному совместному заседанию МВФ и Мирового банка в Праге. Монреаль стал очередной ареной для классовых боев.
Впрочем, вряд ли эти бои можно назвать чисто классовыми. Хотя к стенам отеля “Шератон”, где расположились участники встречи, демонстранты подходили с пением Интернационала, в их рядах помимо неокоммунистов находились экологисты, анархисты, феминистки, а также деятели различных других течений. Более того, представителей “угнетенного канадского пролетариата” или “замученных неоколониализмом” стран третьего мира там не было вообще. На сто процентов толпа состояла из вполне благополучных молодых ребят и девушек, в лучшем для неокоммунизма случае — студентов, а в худшем — просто бездельников.
Я специально ходил в толпе, смотрел на одежду, заглядывал в лица собравшихся. Самым любопытным оказалось полное отсутствие какой бы то ни было экзальтации. Не чувствовалось ни классовой ненависти, ни наркотического экстаза. Просто в теплый осенний денек ребята собрались потусоваться и пощекотать свои нервы.
С некоторой ленцой навалились они на тонкий кордон полицейских, перекрывший вход в отель, и получили перцовым спреем в нос. Это несколько возбудило атакующих. Они достали своеобразные “бомбы” с зарядом из краски, нашли по соседству несколько камней, а также разобрали деревянный заборчик, окружавший расположенную поблизости парковку. Зазвенели стекла, стены отеля украсились “изящными” разводами. Досталось и защитникам “Шератона”.
После первых столкновений активизировалась наконец-то полиция. Подошла кавалерия, и наступающие обратились в беспорядочное бегство. Бежали спокойно, без надрыва. Задевший меня плечом молодой человек вежливо извинился.
Впрочем, отступление продолжалось недолго. Полицейские проскакали один квартал, осаждающие рассеялись по соседним улочкам и дворам. Нагайками никого не стегали, копытами не затаптывали.
Удержать отвоеванную территорию полиция не смогла по причине нехватки живой силы и техники. Когда кавалеристы ретировались на исходные позиции, толпа снова собралась перед “Шератоном”. Возвращались ребята довольные, в глазах сверкал веселый огонек. День явно получался нескучный. Юные панки оживленно болтали друг с другом, молодой человек студенческого вида говорил по мобильному телефону. Чувствовалось, что все происходило и всерьез, и в то же время как-то понарошку. Борцам с капитализмом явно было что терять, кроме своих цепей.
Полиция еще несколько раз предпринимала конные атаки, так что у ребят была возможность неплохо потренироваться в беге на короткие дистанции. Однако каждый раз все заканчивалось тем же самым: кавалеристы отходили к стенам отеля, осаждающие вновь вылезали из своих щелей. Лишь на следующий день, когда съехались все делегаты, усиленные полицейские кордоны были выставлены за квартал от отеля, и активность демонстрантов пошла на убыль.
Определить, против чего выступают “новые буйные”, и просто, и в то же время сложно. Все программы новостей давно уже обошла информация о том, что главным объектом их нападок является глобализация. Однако тут возникает сразу три взаимосвязанных вопроса. Во-первых, что же такое эта самая глобализация, о которой не так давно почти никто не говорил? Во-вторых, что такое глобализация в понимании организаторов митингов протеста? И в третьих, как интерпретируют понятие “глобализация” непосредственные участники выступлений?
Труднее всего было разобраться в последнем вопросе. Хотя выступающие шли с лозунгами типа “Защиту людям, а не прибылям”, и на стенах отеля после боев осталась надпись “Ешь богатых”, у меня создалось представление, что классовое сознание восставших масс еще не вполне пробудилось.
Формальным объектом атаки действительно являлась капиталистическая глобализация. Однако на практике текст листовки ориентировал, скорее, на традиционную борьбу с капиталистической эксплуатацией и неоколониализмом, а также с сокращением бюджетных расходов на образование, здравоохранение и социальные программы. Подобный текст вполне мог появиться и десять, и двадцать лет назад, когда ни о какой глобализации еще не говорилось и никакой организации “G-20” еще в помине не было. Главными объектами атаки авторов листовки стали Пол Мартин и Лоуренс Саммерс (министры финансов, соответственно, Канады и США), а также непременные враги “всего прогрессивного” — МВФ и Мировой банк.
Сторонники глобализации в лице лидеров “G-20”, по мнению членов “G-20 Welcoming Committee”, выступают за то, чтобы сделать товаром права человека, воздух, землю, воду, культуру. Противники же предлагают иной, альтернативный взгляд на будущее человечества, которое должно основываться на качественно иных ценностях — подлинной демократии, взаимной помощи и солидарности. Словом, вся агитация довольно банальна и вряд ли объясняет, что такое глобализация и почему именно она вызывает сегодня такое недовольство масс.
Как это ни парадоксально, но можно говорить о том, что всякие “Welcoming Committee” “участвуют в процессе глобализации гораздо активнее, чем фирмы, которые они критикуют”. Во всяком случае, для организации своих митингов протеста они активно используют Internet, что создает сегодня такие возможности мобилизации масс, которых совсем еще недавно ни у каких политических и общественных движений не имелось.
На каждую международную встречу, которой антиглобалисты планируют устроить обструкцию, заводится специальная страничка. Там для желающих протестовать дается информация о том, когда и куда нужно приехать, где будет организован ночлег участников акций. Как правило, для приема представителей “прогрессивной общественности” оборудуются неиспользуемые товарные склады, где активисты могут получить питание (обычно вегетарианское) и медицинскую помощь.
Думается, что так называемое антиглобалистское движение есть явление поверхностное, не имеющее под собой серьезных основ. Несмотря на то что антиглобализм привлекает большое внимание прессы и наносит серьезный ущерб международным саммитам, вряд ли он может определять будущее мировой политики. Так же как луддиты в свое время уступили место организованному рабочему движению, породившему социалистические партии, антиглобализм, скорее всего, отступит перед структурами, ведущими регулярную, организованную политическую борьбу вместо участия в стихийном погроме.
Более серьезное внимание следует обратить не на “новых буйных”, а на те организованные и участвующие в легальной политической деятельности силы, которые сегодня существуют во многих развитых странах мира, борются за места в парламентах и даже за президентские кресла. На первый взгляд, они представляются лишь “осколками прошлого”. Порой их называют экстремистами и даже неофашистами. Но, думается, на самом деле они не столько выходцы из прошлого, сколько продукты эпохи глобализации.
В последнее десятилетие в Европе все большее внимание стали привлекать политические партии националистического толка, которые принято называть крайне правыми. Наибольшую известность получили добившиеся заметного электорального успеха Жан-Мари Ле Пен и его “Национальный фронт” во Франции, а также Йорг Хайдер и его “Партия свободы” в Австрии. Но в большинстве других европейских стран тоже существуют близкие им по духу силы.
Укрепление крайне правых началось еще в 70-х годах в Швейцарии, где некоторых успехов добилась “Национальная акция за народ и родину”. Связано это было с тем, что именно богатая Швейцария первой столкнулась с большим притоком гастарбайтеров и возникающим на этом фоне резким контрастом между обеспеченным “культурным” большинством нации и бедным “диким” меньшинством, представляющим иные народы.
В Италии на волне произошедшего в начале 90-х годов крушения традиционной политической системы (длительного противостояния христианских демократов и коммунистов) заметных успехов добился “Национальный альянс” Джанфранко Фини. Сегодня Фини является вице-премьером в правительстве Сильвио Берлускони. У него нет столь скандальной известности, как у Ле Пена или Хайдера, но взгляды Фини достаточно радикальны.
В меньшей степени новые тенденции чувствуются в странах с относительно небольшой долей гастарбайтеров (например, в скандинавских), а также в государствах с классической, давно устоявшейся двухпартийной системой (Великобритания, Ирландия). Похожее положение и в Германии (там, видно, сказывается особо сильная прививка от нацизма, полученная еще в середине прошлого столетия).
В США, где сложилась двухпартийная система, национализм нового типа пробивается в основном через радикальные слои республиканской партии. Самый яркий пример политика националистического типа — Патрик Бьюкенен. Но и в деятельности администрации Джорджа Буша с ее упором на борьбу против международного терроризма, сопровождающуюся формированием философии осажденной крепости (усиление визового режима, отпечатки пальцев у въезжающих и т.п.), присутствует элемент борьбы с глобализацией.
В самом начале XXI столетия новые черты стали проявляться и в центральноевропейских странах с переходной экономикой, которые до самого недавнего времени характеризовались традиционным противостоянием левых и правых. Экономические реформы прошли большой путь, общество вышло из длительного трансформационного кризиса, смягчились старые противоречия и незаметно активизировались конфликты совершенно иного рода. Катализатором послужило вступление большинства центральноевропейских стран в Евросоюз. Глобализация как будто бы разом обрушилась на общество, еще недавно находившееся за железным занавесом (хотя на самом деле вступление в ЕС осуществлялось этапами), и люди, для которых выбор между правыми и левыми постепенно становился все менее актуальным, вновь оказались расколоты. На этот раз на тех, кто приветствовал вхождение в Европу, и тех, кто опасался новых реалий, с этим связанных.
Наиболее ярко возникновение политических сил, использовавших вступление в Евросоюз для популяризации своих направленных против многих аспектов глобализации идей, проявилось в Польше — самой крупной из данной группы стран, населенной к тому же народом, отличающимся обостренным чувством национальной гордости, национальной идентичности (вспомним трудную польскую историю с несколькими разделами государства между соседями).
В последние годы те политические силы, которые управляли Польшей в 90-х годах и обеспечили ей вхождение в ЕС, стали резко сдавать. Одновременно усилились те партии и движения, которые либо являются значительно более сдержанными сторонниками европейской интеграции, либо даже откровенно занимают антиевропейские (в частности, антигерманские) позиции — “Лига польских семей” Романа Гертыха, “Самооборона” Анджея Лепера. Хотя Лепер, если его попытаться изобразить в обычных политических красках, больше похож на левого, а Гертых — на правого, по сути дела в основных своих антиевропейских требованиях они имеют между собой значительные сходства.
Таким образом, сегодня уже можно говорить о том, что на очень большом пространстве так называемой христианской цивилизации (от США на Западе до Польши на Востоке) традиционная политическая система стала модифицироваться или даже вовсе распадаться, уступая место принципиально иным тенденциям современной эпохи. Оформился совершенно новый фланг, состоящий из тех, кто в той или иной степени не принимает глобализацию.
На противоположном фланге располагаются традиционные партии (как правые, так и левые), не имеющие, как отмечалось выше, особых разногласий. Эти партии, попеременно находившиеся у власти в последние десятилетия, стали проводниками глобализации. Именно в годы их правления международная конкуренция все активнее проникала на территорию отдельных государств. Традиционные партии вольно или невольно способствовали втягиванию своих стран в единое глобальное пространство, а потому сегодня они являются основными защитниками глобализации от новых правых. Не исключено, что по мере усиления новых правых (а в процессе глобализации такое должно будет происходить непременно), традиционные партии (левые и правые) будут бороться за место под солнцем в единой политической нише.
В свое время традиционное английское противостояние “консерваторы — либералы” сменилось противостоянием “консерваторы — лейбористы”. Связано это было с формированием новых политических реалий эпохи социализма. В этих реалиях фактически не нашлось места сразу для двух сильных политических структур, находящихся правее лейбористов. Похоже, что в наши дни подобная же концентрация сил произойдет на том фланге, который противостоит новым правым.
В Польше, например, как традиционные левые — наследники коммунистов, так и традиционные правые — наследники “Солидарности”, чередуясь в последние годы у власти, однозначно делали ставку на вступление в ЕС. При смене власти на данном участке “политического фронта” практически никаких перемен не происходило. Глобализация и европейская интеграция рассматривались всеми ведущими политическими силами страны в качестве важного элемента экономического и культурного развития. Но вдруг выяснилось, что в обществе существует серьезный протест против вступления в ЕС. Часть поляков осознала, что с выходом европейских товаров и капиталов на польский рынок страна окажется в проигрыше. И естественно, как только появились серьезные социальные силы, настроенные против европейской интеграции, так сразу появились и политики, желающие их позицию отражать. Соответственно, избиратели, предпочитающие ориентироваться на европейские ценности, на непосредственное участие в работе Евросоюза стали все больше и больше поддерживать тех, кто представляет реальную силу, вне зависимости от политического происхождения (из левых или из правых). С этим был связан успех “Гражданской платформы” Яна Рокиты, быстро набравшей обороты в 2004 году. Данная партия достаточно последовательно выступала за европейскую ориентацию Польши и стала привлекать голоса как тех, кто голосовал ранее за социал-демократию, так и тех, кто поддерживал наследников “Солидарности”.
Помимо польского примера весьма характерен и пример французский. Когда Ле Пен вышел во второй тур президентских выборов наряду с Жаком Шираком, все силы, поддерживающие как традиционных левых, так и традиционных правых, объединили голоса против лидера “Национального фронта”. Расхождение во взглядах по линии “глобализм — национальный изоляционизм” оказалось значительнее, чем традиционное расхождение по линии “консерваторы — социалисты”.
Думается, что по мере усиления глобализационных процессов, усиления их влияния на положение дел в отдельных странах, а также по мере того, как международный терроризм, воспринимаемый многими в качестве побочного продукта глобализации, станет все активнее беспокоить развитые страны, мир чаще и чаще начнет сталкиваться с ситуацией типа той, которая сложилась на французских выборах.
Таким образом, партии, выступающие за все более активное участие в процессе глобализации, будут своей политикой подтягивать страны к верхнему зубцу “золотой вилки”. А те, кто опасается глобализации, будут противостоять этому движению, оттаскивая, по возможности, экономику и социальную сферу к нижнему зубцу. Политическая борьба не исчезнет и будет не менее динамичной и захватывающей, чем раньше. Но предметом борьбы станут иные ценности, нежели те, что определяли противостояние в ХХ веке.
Постиндустриальное общество, “третья волна”, постмодерн
Новая эпоха с каждым годом все больше дает о себе знать. Сегодня мы чувствуем лишь первые проявления тенденций, зародившихся в последней четверти ХХ столетия. В дальнейшем эти тенденции будут проявляться все более отчетливо.
Интересно отметить, что специалисты из разных областей знаний в последние десятилетия, независимо друг от друга, отмечают качественные сдвиги. Об огромном значении глобализации говорят преимущественно экономисты (особенно те, что специализируются на международной проблематике). Социологи же говорят о формировании постиндустриального общества (используются также понятия “общество массового потребления”, “технотронное общество”, “когнитивное общество” и т.д.). По сути дела, формирование такого типа общества возможно только в условиях глобализации, когда открываются границы для интеллектуального общения, когда человек может жить в Европе, получать гранты для своих исследований в Америке, проводить изыскания в Африке, затем едет отдыхать в Азию и снова возвращается в Европу. В свою очередь, глобализация оказывается зависимой от формирования постиндустриального общества, поскольку человеком мира может стать лишь тот, кто поднялся над уровнем традиционных ценностей.
Если обратиться к политологии, то и здесь мы увидим новые тенденции. Начиная со ставшей уже классической работы Самуэля Хантингтона “Третья волна”, политологи говорят о качественном прорыве в демократизации современного мира. О том, что все меньше остается места для авторитарных режимов. Нетрудно заметить, как этот вывод корреспондирует с теми рассуждениями о глобализации, которые приводились выше. Без демократизации в целом ряде регионов мира глобализация не приняла бы столь масштабных форм. Со своей стороны, глобализация усиливает демократические тенденции. Трудно сохранять авторитарный режим, если твои “подданные” ведут бизнес по всему миру и знакомятся со всеми прогрессивными начинаниями.
Философы, культурологи, искусствоведы говорят о наступлении эпохи постмодерна. Думается, что глобализация есть одна из сторон постмодерна. Во всяком случае, она предполагает существование различных, конкурирующих между собой ценностей. В эпоху глобализации не может быть страны или идеи, монополизировавшей право на истину. А тот, кто пытается добиться такого рода монополии, очень скоро терпит полное фиаско.
Все сказанное выше не следует воспринимать как некий гимн глобализации. Она создает механизмы для решения некоторых старых проблем, но одновременно — как все новое — создает другие проблемы. Глобализация — это объективный процесс, который надо изучать, но не следует идеологизировать ее и тем более демонизировать.
Мы живем на переломе эпох. И надо быть готовым встретить новый мир во всеоружии.