Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2005
Об авторе | Мария Михайловна Степанова родилась в Москве в 1972 году. Автор книг «Песни северных южан» (2000), «О близнецах» (2001), «Тут-Свет» (2001), «Счастье» (2003). Премия «Знамени» за лучший дебют (1993), шорт-лист премии Андрея Белого (2001), премия Бориса Пастернака (2005). Постоянный автор «Знамени».
Балюстрада в Быково Русская готика. Куполы-лампочки. Девочки-лапочки. Церква и мальвы. Мирного скотика — серого котика, Спящего на неприкрашенной лавочке, В грязны уста целоваль вы. Парк зарастает тесно, упорно. Речка-линючка в дряхлых заплатах. Туберкулезницы в длинных халатах. Бабочки белы летают попарно, Быстрыми взмахами нас пересекши. Сядем, как голуби, пить и клевать В смирной глуши облысевшей, Родственной, словно кровать. Чьей-то могилой лежишь, безымян, В радужном мусоре этих полян — Холмиками, островками. Можно не двигать руками, Тихо дышать, не отражать, Словно рука, еле держать Писчей бумаги обрывки На травянистом загривке. Но — балюстрада-эстрада, с какою Хочется сделать, одну не оставить! Пообнимать, как подушку, рукою. Или собой, как скульптурой, заставить. Всласть выжимать её прелесть В тазики воображенья. В голову вдвинуть как челюсть. Делать простые движенья, Выйдя в не-опытно поле блаженного, Словно отца, призывая Баженова Полузабытого-вещего, Линию эту проведшего, Мерить и мерить её перешагом, Дактилем и сантиметром. Стать её тайным приспущенным флагом, Явным волнуемым ветром. Славы желаю! Способ придумаю Быть или вйдомой Или ведумою, Словно девица — натурой, Падшею архитектурой. Чтобы её и меня поминали вдвоём (Словно поп-группу, автографы же не даём). Чтобы её и меня совмещали в тетради (пушкин-у-моря, степанова-на-балюстраде). Чтобы ни мне и ни ей не остаться одной (Вот она дремлет, как пьяная кошка во рву), Чтобы её и меня сосчитали роднёй (Вот она дышит заразой больничных палат), Чтобы она была скобкой, в которой живу, Чтобы зелёненький воздух над нею и мной Был нам един слуховой-духовой аппарат. Стать предприятием с ней на единых паях. Чтобы любая руина в полнощных краях (В трещинах дырах порезах репьях) Знала, как Лувр и Асторию, Малую нашу историю. Тир в парке Сокольники 1 Ракета пролетает по орбите, И пулею могу её убити. Вокруг сидят, похожие на латы, Раскрашенные филины крылаты. И разный зверь идёт на водопой. А главная мишень певица, Не человек и не девица, Ничто с огромной головой, И лампочки в очах немыслимого блеска. И выстрелы в ушах немыслимого треска. Потом я подстрелила сильный Театрик розовый и синий, Он электричеством просвечен При попадании в него, Как человечье естество. Ещё теперь очеловечен Медведь с братком у наковальни. …Всех этих мы атаковали. Теперь скажи, что как положено Мы до Сокольников доехали И ели там одно морожено С двойным вареньем и орехами, Что не вишу в зелёной будочке В своей недальновидной юбочке, В своих наручных украшеньях Большой мишенью во мишенях — Вишу, готовая пропасть. А больше некуда попасть. 2 Ты помнишь — в нашей будке сонной В девяносто третьем году Бухал пушечный воздух хмельной-невесомый И за всех отражался в пруду. Как в двенадцать лет или постарше, Небо бычилось в октябрьской синеве, И целовались парочки, восставши, А многие и прямо на траве. Я всё скажу за карусельна коника. За музыку из «Приключений Электроника». За каждый танковый бабах, Блуждающий в столбах, Как в горах, где души половина Сходит плавно, словно лавина, А вторая на эхо уходит сама, И за ней половина ума — И мама, мама, что мы будем делать С единственной оставшейся сестрой, Когда уже не восемь и не девять, А она не вернулась домой. И мама, мама, что мы будем делать, Когда наступят зимни холода, И часовые шмотки делят И рвут подкладку из пальта? И горы, горы блестят чередой заноз. Радио не отвечает на твой запрос. Я список кораблей перевела на морзе. А в морге поцелуй — как Русь и на морозе: Не в губы — в лоб и нос. 3 Ползёшь по склону горы не день, не четвёрт Лежишь за скулой скалы пастилой во рту. Коричневый и зелёный в глазу растёрт. За ними брать высоту. И словно бог вылупляется из бедра, Короткий сон увидишь не в голове, В котором батя тебе говорит: балда, Давай побывай в Москве. А ты и есть в Москве, на её губе, Поросшей нежным пухом, весёлым мхом, Пьян как фонтан, и денежка при тебе, Душа поёт потрохам. А ты в Москве, дозорном на колесе, И крыша тира, где настрелял на все, Из мягкой зелени утлая, как ладонь, И ты говоришь «огонь». А ты Москвы, её глубины-длины Серёдка, кормчая ось, моржовая кость, И жизнь в тебе широкая, как штаны, Упорная, будто гвоздь. Но я тебя матерю материнским ртом. Говорю, что кругом не то. Не то мы пиво клинское повторим И соберёмся снова за пузырём — Под ясным клёном, с девками по бокам, Просящимися к рукам — Не то мы оба, кто-то из нас живой, На стенке тира виснем вниз головой, Один прибит за пятку, я за бедро, Как в картах, того, таро. И слышим: нет вертолёта — к стене припав, Как липнет к стойке в четыре утра пятак, Под кем-то к нам приближаемое пиф паф. Но нас уже нет и так. Несколько положений (стихи на подкладке) 1 Я пишу эти строки, лёжа. В тёплом пледе. На тёмном ложе. Неглиже и с кремом на роже. Я пишу эти строки, глядя Не наружу, во двор тетради, Ни — вовнутрь, где при всём параде, Принаряженные, живые, На пустынные мостовые Шли дивизии мозговые, Но — сюда, в родно переносье, Где проходит незримой осью, Вдох за выдох, одно-голосье. Вы ж, от темечка и до пятки, Позвонки, перепонки, прядки, Все места, где хвостом вертела, Все углы, где играла в прятки, Добиваясь, чего хотела, Тётка молодость с тёлкой тела, Побывайте-ка одиноки: Нос в подушку, в подвеки оки, Ноги в стороны, руки в боки. В нёбном гроте, как стадо, зубы. Белый лоб. И срамные губы. Постромки. Полустанки. Трубы. Я, свернувшееся в кулак. Тела спяща ночной ГУЛАГ. 2 Я повествую о любом сиротстве, Злопамятстве, беспамятстве, юродстве. О сладости и слабости, тщете И жбре, о невечной мерзлоте. Но что, когда Роландов рог услышан, И по долинам эхо, и по крышам Ответное и родственное ох, Какому и отдать последний вздох? …Пока мы спим, как брат и брат, по кругу, Как саркофаг, где спят рука о руку, Спят под холмом в коровах и кустах, С этрусской спят улыбкою в устах — Любовь мала и кажется болонкой, И тоже спит, протянута полоской Едва длинней, чем туфля с каблучком, В полночный час лежащая ничком. Когда ж проснёмся, и проступит явность, И встанем составлять двуликий янус На экспериментальный полигон, И впереди — последний перегон, — Любовь распространяется, как пьяцца, Война и голод. И радио при арии паяца Прибавит голос. 3 Я так одна. Никто не поднимает Ни на вершок, ни на ещё немножко, Хотя и ветер ивой обнимает И вглубь суёт, как в тесное лукошко, Хотя своё сегодня отхромала В спортзале синкретической природы, Где образцы извёстки и крахмала Работают над будущим породы, Где море отфильтровывает пену, И ржавчина наращивает яды, И ящерицы слушают Шопена, Как тренера, и делают, что надо. И уясняет лиственная масса Под собственный революцьонный топот Прибавочную стоимость по Марксу И Дарвина не олимпийский опыт. И амфитеатральною шкалою Разви- и разветвляются творенья. Я там была, как фига под полою, Почти тайком, как съедено варенье: Под лампой, обучающей разжаться, Входить в зенит, ложиться размножаться, По пятилетке в позах Аретино Работать план и украшать картину. Затем, что ночь — дежурная аптека, — В стекле, огнях и медицейских сёстрах Доступных вариантов картотека — Безлюдных, людных, обоюдоострых. Затем Натура на не всякий случай Сует под нос альтернативны виды: Скала-и-плащ, и дева перед тучей В заплечных птицах бури и обиды, И Пушкин падает в голубоватый; И кто лежал в долине Дагестана; И хулмы заволакивает ватой, Чтобы рыдать над ними перестала, Перенимала образ огорода И не гордилась жребием единым: Задрав копье, скакать за господином — На рукомышцы-мельницы природы! 3 июля 2004 (в твой день рождения мы посещаем кладбище) 1 Я сейчас распечатаю пару Глянцевых фотографий, Пачку сигарет италийских, Порнокомиксы в целлофане, Нежную оболочку мозга, Под которой дымчато-серый, Дышащий, как источник, Источник того-сего. Кладби€ще плавает в воде Пирогом из кирпича. Как водомерки, тут и там Пароходики снуют. И принудительно угрюм Малолетка кипарис, Едва отбрасывая тень В соседство иных теней. А там, в России в Духов день, И в родительскую, и вокруг, Под мелкий дождик собрались У дружественных могил, И свечки ставят, и хлеб крошат, И сыплется скорлупа, Чего покойник, насколько помню, Ужасно не любил. Ну да, цветная скорлупа Осыпается мозаич. Неукоснительный стакан С прозрачной недождевой. И видно многих, стоявших там, Сквозь многих стоящих там; Пришиты крылышки к стопам, А бывают и за спиной. …И здесь, где горлинки урчат За каменною стеной, В тяжёлом солнечном луче, И мяукает альбатрос, На весь горизонтальный зал От греков до лютеран Едва находятся ходить Четыре живых ноги, И здесь, где только пыль и плющ И помпейская синева, — Венок фаянсовых цветков Как малый розовый рот, И шкалик водки в бедной траве, И стопка медных монет Передусмотрена: обещать Кому-то возвратный путь. Здесь всё не так, как хотел бы тот, Кто здесь хотел лежать. Здесь всё не так, как хотела бы — там, Где хотела бы лежать, и тем не менее очевидное чувство не-собственной правоты раздвигало время и место, словно праздничный стол. 2 Врачи, актёры, молодые вдовы Визитные-и-карточки свои, Записки о коварстве и любви, Признания, что наскоро готовы, Слагают на могильную плиту, Сей подоконник милого предела, Но за пределом больше нету дела. И больше нет. Лишь денежка во рту. Америка, где умер он, Европа, Которую похитил, спал с какой, И родина — с протянутой рукой, Завешено лицо, открыта попа, Танцуют аллегорией весны, Составив лбы, над ним в старинных позах, Но каждое надгробье — край десны. И что ни дерево — то посох. Прими букет прозрачных авторучек, Одним чернилом оживленных тел, В чередованье вымыслов и тучек Над долею, какую не хотел: Остаться божеством, которых тьма — Из светотени, мрамора и храпа Союзником вертумна и приапа, Безлицым покровителем письма. На острове, на малом островке В одну ладонь архангельского чина, Как в пироге печётся, что почило, О ком едва ли по одной строке, И в каждой строчке больше цифр, чем литер, Тем более — чем литер языка, Что мне темнеет, влажный как доска, Какую вытер. Чемпионат Европы по футболу 1 Бело-синяя Греция выбивает, Голоногая Чехия выбывает. Перекатят поле, считаясь славой, С португальским кем-то орёл двуглавый. Англия, не глядя, поля туманит. Рыжая Германия мяч чеканит, Наблюдая встречу союзных латвий — Молодых, потеющих в полотняном Исполинских женщин, единой клятвой Собранных на воздухе уплотнённом. Их черты волнуются перед бурей, Как всегда при сходке футбольных фурий. В заводских дворах, в городках военных, В корпусах фабричных, накрытых лавой, Толпы дискоболов неизваянных, Тронутых, как сыпью, возможной славой. В городских посёлках тёмно-живое, Переуготованное для спорта, У тебя на линзах блестит плотвою, Бледными телами ныряет с борта. Вот они мелькают в разрывах лета, Каждый встречный мак им анализ крови! И пока разматывается лента И дорога взмахивает под брови, Набирай коробками, как печенье, Маленьких солдат октябрят команчей И веди раздельное обученье Протестантской схеме футбольных матчей: Во врата ворот, как во створки лядвий, Мы проводим мяч меж Россий и Латвий! …И его восход как въездная виза Под любовно небо Евросоюза. 2 В день июньского солнцестояния Я как солнце стояла в Германии. …Цыган, просящий на опохмелку, Индус, торгующий серебрами, Раскосый мальчик, кормящий белку, Обозначаются номерами, В каких — без смысла — произнесенье Моя забота о всех-спасенье. Над милой сердцу долиной Майна Туча крупная, как Украйна, И над полем нескосовым тень, Победный ветер, ясный день. И губы в помаде нескусанной тоже Доходят до дрожи. Неторопливые министры Покидают овальный зал Безмолвно и очень быстро, Как Сади некогда сказал. Горяча Ума Турман В жёлтом и физкультурном На подхвате у собственного меча. Рекламный переплеск, винный блеск Затопляют мультиплекс. На и над берлинской койкой Прямодушно и топорно Входит в то, что было полькой, То, кто был студент из Варны. Теперь их вытачки и шлицы (Колени локти ложесна) Имеют отчие границы. Их забыты имена. И школьная не в лад наскрипывает парта: Меняется европ таинственная карта! В журнальных верстбх, цветных небесах Стреляют ногами мужчины в трусах, У них ослепительны бутцы И лица, как чайные блюдца. И каждое след платком утереть, К душе-пришивать, вдвоём-умереть, И в третий восстать и не умереть. Как надо, как в песне поётся. Я все номера таскаю во рту, Я сплюну в ладонь и вновь перечту: Двенадцатый, надцатый, пятый, Двадцатый, двадцатый, двадцатый!