Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2005
В направлении к Скотогонску
Валерий Рокотов. Корона шута. Идиотский роман. — М.: РОСМЭН-ПРЕСС, 2004.
— Ты зато очень благороден.
— Я хорошего происхождения, ты же знаешь.
— А толку?
— Толку — нет.
Из старинной пьесы.
Странная книга. Странный писатель. Странные судьбы — автора и его книг. Любителю литературы естественно любить все странное в ней. Можно даже предположить: хорошая литература непременно странна.
Валерий Рокотов, писатель с прекрасной, художественной фамилией, о которой не вполне известно, настоящая ли (и эта “неизвестность” Рокотову подходит), — того “стендалевского” типа, который ассоциируется с Францией. Такому писателю, кажется, все равно, написать цикл исторических новелл, статьи о театре, книгу о живописи, музыканте или роман карьеры. Эти жанры и сюжеты таинственно связаны между собой в сознании автора, а сам он кажется странно неопределенным: то эстетом, то политиком, то профессионалом-журналистом, то шарлатаном. Рядом со Стендалем всегда будет как альтернатива и образец Бальзак (“бальзаки”) — “настоящий” писатель.
“Стендалевское” жанровое равнодушие у Валерия Рокотова — с поправкой на современность тематики. Тут интересно сравнивать, находя и параллели, и возможность взаимных замен. Почему бы Стендалю не написать книгу из истории мошенничества? — другого времени и страны. Книги Валерия Рокотова: “Похождения российских мошенников” (М.: Вагриус, 1996); “Голливуд: От “Унесенных ветром” до “Титаника” (М.: Эксмо-пресс, 2001) — о кино; “Жизнь как танго. Роман-утопия” (М.: Время, 2003) — о танце… Только что появившийся “Корона шута. Идиотский роман” — второе издание; первое — М.: Подкова, 1998.
Эти книги имели некоторый успех, на них откликались, “Корону шута” номинировали на “Букер” (если это что-то значит). Но, как сказал в интервью 2000 года Рокотов, по-прежнему его “имя известно лишь кучке отчаянных библиофилов”.
Во всех его книгах — две отзывающиеся друг в друге темы: представление, которое устраивает герой из своей жизни и окружающего (актер, танцор, мошенник), и плутовство как основа сюжета и повествования. Розыгрыш здесь — жанр. В котором написана книга и действует ее герой. Голливуд — “фабрика грез”, то есть обманов. Но и танго замещает жизнь. Жизнью-танцем грезят. Жанр “идиотский роман” можно переименовать, убирая эпатажность, в “плутовской”. Все это разные способы сценизации окружающего.
Но это такое представление, в котором все оказавшиеся рядом принуждаются участвовать. Зритель — тоже роль (изображение собой зрителя). Зритель как сторонний наблюдатель здесь не предполагается. Так в “Короне шута”, когда герой-актер-режиссер устраивает одно из самых массовых (или масштабных) своих представлений: заплыв с сейчас же выдуманным и тут же теряющим значение призом. Между плывущими и наблюдающими с берега стирается разница. Все они обманутые, втянутые.
Герой — актер и режиссер, плут, дон кихот, дон жуан… Необыкновенный, странный успех героя-шута у женщин. И, в согласии с традицией донжуанской темы, женщина тут имеет значение мечты — манящей, к которой нужно долго и мучительно, почти ритуально приближаться: Дульцинея, Незнакомка, Афродита — скорее Небесная, чем Народная. В этом родстве с “вечными образами” мировой культуры и кроется обаяние героя, мошенника по призванию.
А кто он еще? Он — танцор. Танец — одна из рокотовских тем. Герой устраивает пляску, и в самом неподходящем для этого месте — на докладе начальника управления московскими общежитиями. А сам докладчик им принят за “актера” — полуискренне (в герое есть очаровательная неадекватность); докладчик превращен в актера. Пляска принимает форму “танца с факелами” — то есть обрядового, ритуального действа.
Герой — танцор, и жизнь его — бесконечный танец, балет, со всеми этими пробежками, прыжками, баллоном-зависанием (иногда кажется, что он уже почти не касается земли), с любовными дуэтами, переходящими в па-де-труа, па-де-катр и т.д., вплоть до массовых сцен с кордебалетом (“хором”), а в конце — с настоящим сражением с пушечными выстрелами. И все это кажется естественным для него. Фундаментальнейшее родство рокотовского “шута” — со средневековыми жонглерами, гистрионами, акробатами, танцевавшими с риском для жизни.
Герой гибнет — в финале самого многолюдного и грандиозного представления, которое кажется тоже чуть ли не им и устроенным. Нигде не существующий город Скотогонск, куда герой эмигрирует, его же мечтой и рожден, вымечтан им. Гибель героя остается за пределами романа. Так как он “вечный” паяц (как есть “вечный жид”), то, возможно, и уцелеет. Но это уже другая история.
И еще он, конечно, “идиот” — читателя отсылают и к роману Достоевского, герой-князь которого тоже ведь и великий обманщик, и Дон Кихот, и Дон Жуан (с его грезой о Женщине). Идиот, дурак, Narr, — очень естественное переназывание шута. Вспомним средневековые “общества дураков” и их “дурацкие представления”, породившие и собственный жанр: соти (sotie — глупость). То, что дурачества рокотовского героя приобретают часто политическую окраску, тоже пристало соти. Соти — жанр рокотовского героя.
А роман-розыгрыш очень естественно оборачивается романом-утопией. Дурак, Narr, прежде всего неуместен. Ему нет и не может быть места. Это парадокс, не сразу заметный, лежащий в основе повествования герой все превращает в свое представление (в обоих смыслах), но и ему, и этому распространяющемуся карнавалу нет места. Но из этой своей неуместности, нежеланности Narr’ы и производят свои представления.
Герой Рокотова — вечный диссидент, в старинном значении слова: диссидент всегда и везде. Он всякий раз, при изменении окружающих условий, точно переворачивается в воздухе (salto жонглера), становится другим, противоположным себе, то есть тем же самым — вечным противником.
Роман точно отражает двоемирие и почти двуязычие, сохраняющееся в нашем сознании. Второй частью романа это двоемирие сюжетно воплощается. Посреди новой “буржуазной” реальности возникает странный, почти свифтовский город советской утопии. Герой нежелателен и гоним при социализме, при торжествующей буржуазности опять нежелателен, почти шокирует ностальгией. Его влечет “туда”, он туда и уезжает — чтобы быть неуместным. Сюжет точно замыкается: социализм — постсоциализм — социализм…
Но третий член триады — вовсе не синтез, не отрицание отрицания, а полное, не восстанавливающее отрицание первых двух, вообще всякого “здесь” и “сейчас” ради вечных “туда” (dahin) и “тогда”. Альтернативой любому обществу оказывается не другое общество же, а единичная, неуместная в обоих (и во всяком) личность. Это почти титанизм.
Олег Дарк