Перевод писем Екатерины Ивановой и Евгения Пастернака
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2005
Разбирая после смерти брата письма немецких корреспондентов к Борису Пастернаку, скопившиеся в ящиках конторки в его рабочей комнате в Переделкине, Александр Леонидович отобрал пачку писем издателя Курта Вольфа и его жены Эллен Вольф. На конвертах многих из них были заметки Бориса Пастернака с кратким пересказом содержания и даты ответов.
Прошло более сорока лет, когда мы, будучи в Германии, узнали, что ответные письма находятся в Немецком литературном архиве при Национальном музее Шиллера в Марбахе. Поехав туда, мы попросили выдать нам копии этих писем, что и было сделано, ибо соответствовало воле Эллен Вольф, сдавшей в архив эти письма после трагической гибели мужа в том же самом Марбахе в 1963 году под колесами грузовика.
В целом двусторонняя переписка, длившаяся с мая 1958 года по март 1960-го, состоит из 60 писем и должна была бы составить книгу, немецкого издателя которой мы до сих пор не нашли.
Переписка велась в условиях перлюстрации и изъятия некоторых писем, отчего корреспонденты вынуждены были повторять уже написанное и изобретать условный, эзопов язык, в частности, называя издания “Доктора Живаго” в разных странах — доктором, путешествующим по свету, а предполагавшуюся поездку в Стокгольм на вручение Нобелевской премии, о чем Курт Вольф одним из первых заговорил с Пастернаком, — приятным путешествием.
Однако не эти детали вызвали желание перевести и познакомить русских читателей с этой перепиской. В письмах отчетливо видно, что так называемое “дело Пастернака” было не только политическим скандалом, что Пастернак не был, как говорили современники, “жертвой холодной войны”, что это — история человека, на которого была безосновательно обрушена мощь партийно-государственной власти и который, ни на йоту не теряя нравственной высоты и человеческого достоинства, вынес этот удар в глазах всего мира, хоть это и стоило ему преждевременной кончины.
Об этом прекрасно сказано в письме Вольфа от 14 декабря 1959 года, которое до Пастернака не дошло и было перехвачено по дороге:
“Словно властным жезлом Вы открыли подземный источник, свет новой духовности и жажды добра, поистине объединяющего — в эпоху враждебных лагерей и политического разделения. Конечно, Вы дорого за это заплатили, и Ваши бесчисленные друзья по всему свету боялись за Вас и боролись за Вас.
Но, милый друг, если бессмертие, как Вы прекрасно сказали, это “мы в других”, то Вы вошли в это бессмертие, в сердце, дух и умы людей. Мир благодаря Вам стал иным. Я думаю, был ли со времени “дела Дрейфуса” какой-нибудь “процесс”, который так взволновал бы умы, как Ваш, при том, что дело теперь шло не о каком-то незначительном капитане, а о человеке на вершине своего призвания. Это не высокие слова, не преувеличения, это исторически подтвержденные события”.
Стихотворение Пастернака “После грозы” оканчивается четверостишием:
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
Недаром столетиями живет повесть о суде над Галилеем, не говоря уже о всей христианской традиции мученичества. К этому разряду Вольф справедливо относит и то, чего достиг Пастернак ценою своей жизни.
Курт Вольф родился в 1887 году в Бонне, его отец был дирижером и профессором теории музыки в университете. В доме устраивались концерты знаменитых музыкантов. Выросший в кругу известных имен немецкой культуры, Курт Вольф с ранних лет был увлечен литературой, публиковал свои исследования из истории времен Гете и более поздних. Сотрудничал в издательстве “Ровольта”, в 1912 году открыл свое собственное. Его вкус и понимание сделали его издателем Кафки и экспрессионистов Георга Гейма, Франца Верфеля, потом Генриха Манна. В 1954 году он основал в Соединенных Штатах издательство “Pantheon Books”. Книги “Kurt and Hellen Wolf Books” продолжают издаваться спустя десятилетия после его безвременной кончины в 1963 году.
Теплые дружеские отношения Пастернака с Куртом Вольфом нашли свое выражение в предлагаемой переписке. Инициатором ее стал издатель, который с отзывчивостью и добротой старался угадать всевозможные мечты своего корреспондента, высказанные или вскользь промелькнувшие в его мыслях. Так, в 1958 году он послал “Доктора Живаго” Хемингуэю и Фолкнеру, которые прочли роман и отозвались на него. Более важно и значительно для Пастернака оказалось понимание и участие друга Вольфов, известного духовного писателя и монаха-трапписта Томаса Мертона, который осенью 1958 года в разгар травли написал открытое письмо Алексею Суркову:
“Неужели Вы, коммунисты, не способны видеть, как эта великая книга прославила Россию? Можете ли Вы понять, что она побуждает весь мир любить, восхищаться и уважать русский народ, который с небывалым героизмом несет тяжелую ношу, возложенную на него историей. Если Вы наказываете Пастернака, то делаете это лишь потому, что не любите ни Россию, ни человечество, а преследуете исключительно интересы политического меньшинства”.
Интерес Томаса Мертона к Пастернаку пробудило чтение “Охранной грамоты” и некоторых стихотворений в английском переводе; “Доктор Живаго” и короткий обмен письмами дополнили это представление живыми чертами. Пастернак успел еще прочесть замечательную статью Мертона “Boris Pasternak and the people with watch chains” (“Борис Пастернак и люди в брелоках”; Joubilee. July, 1959), включенную потом в его знаменитую книгу “Disputed questions”.
В этой статье Томас Мертон писал: “Главным впечатлением от знакомства с Пастернаком как личностью и человеком было религиозное чувство в широком смысле. В его облике и в философии, на которой основывается им написанное, поражают прямые христианские элементы. Называть Пастернака борцом за христианство было бы натяжкой, его религиозный облик — более широкий, распространенный, таинственный и экзистенциальный, а отпечаток личности, как человека неподдельной одухотворенности, сильнее выражен в том, кем он был, чем в том, что он сказал. Несмотря на несомненную значительность его творчества, в высшей мере существенным представляется личное свидетельство Пастернака, как знак того благородства, открытости и искренности, которое отличает свободного и творчески одаренного человека. Как живое воплощение сердечного тепла и щедрости, которых так мало теперь осталось на свете, он стал символом человеческой искренности и непосредственности в нашем сумасшедшем мире. Он никоим образом не бунтарь, но он не может согласиться на стереотипный путь только потому, что, по милости Божией, он слишком живой человек, чтобы быть способным изменить себе и жизни. Если видение мира у Пастернака литургично, то это скорее космическая литургия Книги Бытия, чем церковно-иерархическая Апокалипсиса, псевдо-Дионисия или православная, хотя Пастернак очень любит эту литургию и принадлежит к этой церкви”.
В те же дни политического скандала, когда впрямую стоял вопрос о высылке Пастернака за границу, Хемингуэй сказал в интервью кубинской газете: “Я предоставлю ему дом, чтобы облегчить его жизнь на Западе. Я создам все условия, чтобы он мог продолжать работать. Я понимаю душевную разорванность, в которой находится Борис Пастернак, насколько глубоко он врос всем сердцем в Россию. Для такого человека отрыв от родины — трагедия. Но если он приедет к нам, мы его не разочаруем. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы сохранить миру его творческий гений. Я каждый день думаю о нем”.
Подобное понимание звучит и в анонсе, которым предварил издание “Доктора Живаго” Курт Вольф. Выдержку из него он послал в первом письме к Пастернаку:
“Никакое описание не может воздать должное этой великолепной книге. Это не только панорама страны, переживающей самую радикальную революцию в истории. В своем глубоком и страстном порыве она касается основных ценностей человеческого существования. Гениально написанная, она вновь и вновь создает образы поразительной силы, оригинальности и красоты. Читать эту книгу только из политического интереса — значит идти ложным путем. Она заслуживает того, чтобы ее прочли как один из тех редких шедевров, которые возникают из страдания, любви и смелости великого духа”.
Первое письмо от Курта Вольфа Пастернак получил в больнице, где лечился от тяжелого воспаления коленного сустава правой ноги. Поначалу боли были такими сильными, что он терял сознание. Однажды, когда ему стало лучше, мы с мамой навестили его. Провожая нас к выходу, он сказал, что неожиданно получил удивительное письмо от американского издателя “Доктора Живаго”, который знаком с Романом Якобсоном и издавал в его переводе сказки Афанасьева. Якобсон дал ему адрес Пастернака. Из “Охранной грамоты” он узнал, что Пастернак учился в Марбурге, и это подтолкнуло его на письмо, потому что он тоже там учился и помнит многих из преподавателей того времени. Он встречался и был знаком с Рильке и очень хотел бы поговорить обо всем этом, встретившись в Стокгольме к концу года. Отец весело смеялся над этим предположением, не в силах воспринимать его всерьез.
Как только он вышел из больницы, он сразу ответил Вольфу и, воспользовавшись случаем, передал письмо одной итальянской даме, ехавшей за границу. Но она неожиданно изменила свой маршрут, и написанное 12 мая 1958 года письмо было отправлено из Рима только 4 сентября 1958 года.
“Спасибо, спасибо, спасибо, — писал он в этом письме, — за то, что так просто, с такими живо ощутимыми подробностями Вы написали о себе самом, об университетских годах в Марбурге (и еще кое о чем)”. Он сообщал, что слышал о скором выходе романа по-английски в издательстве Коллинзов и в Америке, но считал, что известия опережают события, и просил, в случае, если все-таки это так, поскорее послать ему книгу или через иностранную комиссию Союза писателей, или на его городской адрес в Лаврушинском переулке, или на дачу в Переделкине. Его интересовали также газетные вырезки, которые мог бы передать ему корреспондент газеты “Die Zeit” в Москве Герд Руге. Он заканчивал письме следующими словами:
“То, что Вы пишете о Стокгольме, никогда не случится, потому что наше правительство ни за что не даст согласия на то, чтобы меня наградили. Это, как и многое другое, тяжело и печально. Но поверите ли, какими ничтожными представляются мне в моем существовании эти признаки времени. А с другой стороны, именно непреодолимость этих трудностей придает силу, глубину и серьезность моему существованию, наполняет его счастьем и делает волшебным и реальным”.
Узнав о ненадежности оказии, Пастернак послал Вольфу по почте простую открытку, но для того, чтобы его открытки не перехватывали, он обычно их не подписывал, покрывая карточку мелким почерком. Отсутствие конверта предполагало не нуждающееся в конспирации содержание, и в сочетании с определенной трудностью чтения на иностранном языке это обстоятельство позволяло большинству таких открыток беспрепятственно достигать своих адресатов. Имена собственные, чтобы не вызывать подозрений у перлюстратора, обозначались одной буквой, “Доктор Живаго” — просто доктором.
9 июня 1958
Дорогой, уважаемый господин Вольф, месяц назад я воспользовался возможностью хоть и с большим опозданием ответить Вам и наконец поблагодарить за Ваше милое, сердечное и содержательное февральское письмо. Теперь я узнал, что мое поручение забыто, не выполнено и погибло по ошибке и что Вы до сих пор не получили мои пропавшие извинения. Это огорчает меня тем более, что Ваше письмо было таким редкостным примером душевной живости, что требовало ответа, равного по живости и скорости. Я сердечно прошу Вас простить меня, поскольку тут были основательные причины. Его мне вручили в больнице, где я после этого пролежал еще до мая-месяца. Последние годы я страдаю от болезненных воспалений правой ноги. Это последствия давнего перелома ноги в детстве и более позднего повреждения колена, — всю жизнь я легко это переносил, но в связи с воспалением нервов в ноге оно стало давать в последние годы тяжелые осложнения. Осенью мне, вероятно, придется лечь на операцию (удаление мениска), чтобы прекратить эти болезненные рецидивы, которые в этом году отняли у меня шесть месяцев.
Для моего спокойствия мне очень важно узнать, что Вы на меня не сердитесь. Теперь мне лучше. Я получаю много писем, главным образом, из Франции и Западной Германии, что для меня совершенно внове.
Доктор был задан и предсказан временем, пережитой нищетой, обстоятельствами. Нужны были только уши и глаза, чтобы это правдиво описать. Теперь наступило смягчение. Все кажется мне прекрасным, предчувствие кажущейся свободы меня не оставляет, при том, что я так слаб и ничтожен, чтобы оправдать надежды большинства, и в конце концов их разочарую.
Я бесконечно Вам благодарен.
Так как известий от Вольфа не было, через месяц Пастернак отправил ему новую открытку:
10 июля 1958
Дорогой, дорогой господин Вольф, мне действительно не везет с моей перепиской, особенно теперь, когда так необходимо и дорого вовремя получать письма и отправлять ответные известия. В апреле, хотя и с большим опозданием (из-за болезни), я с оказией переслал Вам письмо, — очевидно, Вы его до сих пор не получили. Я опустил в почтовый ящик открытку для Вас. Могу ли надеяться, что она скажет Вам, насколько я чувствовал себя обязанным поблагодарить Вас за теплое и душевное зимнее письмо, которое я получил в больнице? Однако это не исключение, а грустное правило. Так случайно, — иногда счастливо, а иногда непередаваемо безнадежно, — мое общение с миром и ограничения в переписке. Кажется, д-р вышел на этих днях в Париже. NRF, как я знаю, послало мне книгу. Когда я ее получу? И получу ли вообще? Получу ли я вырезки, прочту ли статьи, ведь по большей части все эти чувства и мнения до меня не доходят. Но вопреки судьбе приходят чудесные, неслыханные, переполненные любовью письма от писателей, поэтов, мыслителей, как от Альбера Камю, например. Я бы хотел, чтобы, когда придет время, Вы были в их числе. Пусть Вас не пугает возможная безрезультатность. Пожалуйста, пишите мне прямо на мой городской адрес, указанный в International Who’s Who 1957; или через Союз советских писателей: Москва Г 69, улица Воровского, комиссия по связям с зарубежными странами, для меня (в особенности, если Вы будете посылать печатные издания); или по моему загородному адресу: Переделкино под Москвой, мне. Некто проф. E.M. Kayden, University of South Lewanee, Tennesee, прислал мне свои переводы Пушкина, по-моему прекрасные, и пишет, что собирается перевести и издать сто моих стихотворений. У меня нет никакого мнения по этому поводу, моя деятельность до 1940 года мне безразлична. Что Вы мне посоветуете? Прощайте.
Лето Курт Вольф проводил в Швейцарии, откуда 7 августа сообщал, что получил открытку Пастернака. Он писал о выходе “Доктора Живаго” в разных странах и перспективах Нобелевской премии, для получения которой надо будет предпринять “оздоровительную поездку” вслед за лауреатом прошлого года Альбером Камю.
Что до нашего друга доктора, я могу сообщить Вам радостные новости: в Париже он слегка задержался, в Нью-Йорк он открыто и общедоступно прибудет 5 сентября, но для частных консультаций он имеется уже и сейчас. После Нью-Йорка его ожидают в Лондоне, а несколько дней назад меня посетил мой друг Фишер, который рассчитывает на его прибытие во Франкфурт в октябре. Непоседливый господин, как Вы можете убедиться!
Меня очень огорчили Ваши слова о том, что у Вас сильные боли в ноге и Вам даже грозит операция. Я боюсь, что такая операция сделает Вас на время неподвижным. Вы должны обязательно постараться устроить так, чтобы до нее предпринять небольшую оздоровительную поездку, которая несомненно пойдет Вам на пользу, — Камю, например, предпринял это небольшое путешествие в прошлом году, и я очень желаю Вам того же.
Подозреваю, что больная нога вынуждает Вас к долгой неподвижности, и у Вас много времени для чтения. Можно ли посылать Вам интересующие Вас книги? Это доставило бы мне радость. Скажите мне, можно ли адресовать Вам авиапочтой в Переделкино?
Кончаю свое короткое письмо и надеюсь вскоре услышать, что оно Вас достигло. Это меня побудило бы вскоре снова написать Вам.
Весьма преданный Вам Курт Вольф.
17 августа 1958
Дорогой, глубокоуважаемый господин Вольф, только я собрался написать Вам, как мне жаль, что ни одно из моих писем до Вас не дошло, как, по счастью, Ваше письмо из Цюриха подтвердило мне обратное. Это уже второй случай, что знакомые проводят эти месяцы в Швейцарии. Один мой парижский друг пишет мне из мест, где жил Ницше в окрестностях Энгадина. Немецкая приятельница — с Майорки. Все мои француженки на море1. Я ничуть не жалуюсь. Место, где я живу, — прекрасно. И это моя собственная вина и причуда, что я так прирос к нему и никуда не хочу сдвинуться. Этому противостоит официальное желание, чтобы я объехал разные новые стройки (на Волге или в Баку) с тем, чтобы описать их, — и это внезапное и упорное желание, угрожающее своей настойчивостью, которому я считаю необходимым решительно противиться из-за неприятностей с ногой и из осторожности, предписываемой мне этим недомоганием. Завидую Вашей свободе передвижения в более широком и полном смысле слова. Хотя нелады с ногой постоянно дают о себе знать, и колено все время немного болит, в целом я чувствую себя хорошо и думаю, что смогу обойтись без операции. — И еще новый сюрприз, уже второй по счету сегодня. Только хотел я пожаловаться, что до сих пор не видел французского д-ра и что мертвое каникулярное время летней жары, вероятно, повредит ему, как вдруг, по случайному и запутанному, как лабиринт, стечению обстоятельств, мне удалось увидеть книгу в девятом (за месяц) издании. — Я буду безмерно рад письму от Вас, но не лишайте себя из-за этого редких часов отдыха. Я не смею злоупотреблять Вашей готовностью присылать книги, хотя Ваша щедрость вновь искушает меня, — иначе это могли бы быть дорогостоящие (эту сторону дела помог бы нам уладить Ф<ельтринел>ли) и тяжелые словари, которые можно переслать через Союз писателей. Но пока не будем об этом, — было бы свинством с моей стороны так широко пользоваться Вашей любезностью. Желаю Вам всего лучшего, здоровья, успехов и мира.
1 Имеются в виду П.П. Сувчинский, Ренате Швайцер, Жаклин де Пруайяр.
Это письмо написано в день, когда учившийся в Московской консерватории по классу Генриха Нейгауза французский пианист Жерар Фреми принес Пастернаку авторский экземпляр “Доктора Живаго” в издании Галлимара, переведенный Ж. де Пруайяр, М. Окутюрье, Э. Пельтье и Л. Мартинезом.
В шутливой форме Пастернак излагал испугавшие его настойчивые попытки отправить его из Москвы в “творческую командировку” на Каспийское море, чтобы описывать подвиги советских нефтяников. Инициатива этого “пожелания” исходила от секретаря писательской организации Федора Панферова, к помощи которого по “спасению” Пастернака обратилась Ольга Ивинская. Такие поездки по стране постоянно практиковались среди советских писателей, которые отправлялись в них в критически напряженные моменты жизни, подвергаясь официальной критике и желая заработать прощение. В данном случае эта инициатива должна была разрешить также сложности семейных отношений Пастернака и оборвать чреватые опасностью связи с заграницей. Кроме непосредственных уговоров и воздействия на Пастернака, Панферов, поехав в Оксфорд для лечения, пытался завоевать доверие сестры Пастернака Лидии Слейтер, как друг и доброжелатель ее брата. “Какая пронырливая наглость, ты подумай, — писал ей Пастернак. — Конечно, вернувшись, он не замедлил вызвать к себе О.В., расписал ей все свои подвиги, возобновил свои настояния насчет поездки в Баку с угрозами применения мер воздействия в случае отказа, запугал ее и расшантажировал”.
Курт Вольф 22 августа ответил на письмо Пастернака, подробно рассказав ему, что знал, о переводчике Юджине Кайдене, обещая, если надо, разузнать побольше. В приписке он сообщал, что Коллинз хочет выпустить английское издание “Доктора Живаго” одновременно с Вольфом к 5 сентября. Еще не получив этого письма, Пастернак писал:
22 августа 1958
Дорогой и уважаемый господин Вольф, жалею, что отправил Вам открытку до того, как основательно просмотрел французское издание. Перевод обеих книг (и Автобиографии тоже) необыкновенно хорош, я не могу спокойно его читать, без волнения и слез. Если не меня, то переводчиков попытаются очернить по крайней мере по двум причинам. Во-первых, для того, чтобы создать впечатление, что истинные мысли автора не настолько отличаются от общеупотребительных, как это следует из будто бы неумелого и искажающего смысл перевода. Во-вторых, расположенные ко мне приверженцы экспрессионизма, сюрреализма и прочих устаревших художественных крайностей, не найдя в книге внешних эксцентрических форм и упуская самое важное — содержание и восприятие действительности, — накинутся на переводчиков и станут обвинять их в том, что они будто бы упростили текст, сгладили и спрятали его головоломные особенности и странности. Как будто своеобразие охвата, изображения и трагизма ненамного оригинальнее и недостижимее, чем все фиоритуры и вычурности фрагментарных поэтических афоризмов и рваного письма, когда-то бывших в моде. Мне бесконечно жаль, если мои дорогие переводчики подвергнутся этим несправедливым нападкам. — Я рад и восхищен тем, что во французском издании нет никаких оговорок, никаких упоминаний о том, издается ли книга по желанию автора или без него и т.д. Ничего такого, — благородство общепринятой простоты. Сейчас уже поздно подсказывать Вам сделать так же в издании Пантеона. Пусть и у Вас роман будет издан невиннейшим образом, как будто ничего не произошло. Меня радует, что в близком будущем книга может попасть в руки Хемингуэю или Фолкнеру (или таким, как они) или что кто-нибудь из прочитавших книгу по-английски может рассказать им о ней? Это было бы таким счастьем! Думаю, что для пересылки мне этой книги придется изобрести другой путь, нежели указанный мною в предыдущих открытках. До свидания. Большое спасибо за все.
1 сентября 1958
Пожалуйста, дорогой господин Вольф, не нужно никаких добавочных сведений о К<айдене>. Я вовсе не имел в виду ничего подобного, но, очевидно, я неотчетливо выразился и виноват в том, что нечетко высказанная заинтересованность создала впечатление полицейского сыска и мелочная низость этой нескромности оттолкнет Вас от меня. Книга К<айдена> была уже почти закончена, когда он писал мне; мне понравились его переводы Пушкина, оттиск с которыми он мне послал. Я думал, что, может быть, это имя Вам знакомо, и мимоходом попросил Вашего совета, — ничего более. Менее всего подобным наведением справок я хотел обидеть расположенного ко мне человека, который тратит на меня свое время. — Ведь К<айден> — не сбежавший преступник. — Ваши письма, посланные авиапочтой, счастливо доходят. Не знаю, может ли тем же простым путем быстрее всего дойти до меня также и издание “Доктора”. Наверное, Вы сами, когда это будет нужно, сможете придумать хороший способ. Но если в течение месяца книга вызовет какие-то отклики, не откажите мне в любезности, не пряча от меня отрицательные рецензии, как бы ни были они горьки, сообщить мне наиболее важные отзывы, вложив какие-нибудь газетные вырезки в письмо или упомянув появившиеся высказывания. Но только немного и самое существенное. Я не хочу, чтобы наша зарождающаяся дружба, столь мне дорогая, обернулась для Вас из-за книжных дел и их последствий чистыми хлопотами. Желаю Вам хороших дней в оставшееся отпускное время.
Вскоре пришло письмо Курта Вольфа от 28 августа, где он сообщал, что уже послал Пастернаку американское издание, которое с удивительной быстротой раскупается в Америке. За несколько первых дней продано 18 000 экземпляров. Он виделся с Фишером, ждет приезда Фельтринелли и в контакте с Галлимаром. Собирается послать появившиеся хвалебные рецензии.
8 сентября 1958
Дорогой господин Вольф, я бесконечно благодарен Вам за все. Я терпеливо готовлюсь к неожиданным радостям, о которых Вы пишете в своем письме 28 августа (о Ваших встречах и о восемнадцатой тысяче). Здесь заканчивается конгресс славистов, на котором (как мне потом сообщили) кто-то из делегатов захотел познакомиться и встретиться со мной. По воскресеньям в два часа дня я с радостью готов принять любого гостя, и мне очень жаль, что этим людям (среди которых и норвежский переводчик, проф. Галлис, который, должно быть, уже закончил свой перевод) передали устаревшие сведения, что я тяжело болен и встретиться со мной нельзя. Как мне рассказывали, некоторые иностранные участники конгресса чрезвычайно хвалили английский перевод и внешний вид книги. — Потом, когда Вы вернетесь домой и мнения уже установятся, не откажите мне сообщить наиболее интересное. Думаю, что несколько вложенных вырезок не увлекут конверта на дно. В случае, если кому-нибудь (например, тем, чьи имена я назвал) придет в голову счастливая мысль написать мне, — будьте так добры, пожалуйста, сообщите им мой адрес в Переделкине. — Вы балуете меня своей любезностью, и я даю все больше подтверждений тому, как это меня портит. Не могло бы издательство Фишер бесплатно выслать два экземпляра двум женщинам в Германии? Дочери Рильке госпоже Рут Фритше Рильке, Фишерхуде под Бременом, и Ренате Швайцер, Марбургерштрассе, 16, Берлин W30? Что до английской книги, пожалуйста, сообщите мне адрес удивительно одаренного, божественного пианиста, который занял у нас первое место на конкурсе Чайковского, — не знаю, как пишется его имя, — то, как у нас оно произносится, звучало бы по-немецки как “Wann Klieebern” (очевидно, это Van Klibern или Klybourn). Я лежал в больнице, когда он давал концерты, но слышал его по телевизору. Это именно то, что я всегда говорю об искусстве. Что все степени искусства, кроме высочайшей, распространение искусства и его практика — стыд, позор и преступление, и что грехи посредственности накапливаются для того, чтобы пришел один, который почувствовал бы себя вынужденным очистить, искупить и избыть все это. В<ан> Кл<иберн> стал для меня таким оправданием всего музыкального исполнительства.
Курт Вольф немедленно написал, что Van Cliburn совершает в данный момент концертное турне, но тем не менее ему будут переданы роман и поздравления от имени Пастернака.
1 октября 1958
Дорогой, дорогой мой друг, господин Вольф, какую большую радость Вы постоянно мне доставляете! Я стал получать письма из английской и американской провинции, драгоценные письма, так глубоко западающие в душу, наполненные мыслями и чувствами. В таком же роде мне написал др. Готтфрид Б. Фишер. Это переживание, переполняющее этот год, — созданный самой жизнью и наяву рождающийся роман вокруг романа, — непередаваемо большое, праздничное испытание, окутанное печалью, как все большое в действительной жизни. Мне было бы смертельно больно, если бы мое счастье отрывало меня от родины территориально. Но то, что между мной и моими соседями зияет пропасть времени, что то, что считают настоящим, я не могу не ощущать как давно пережитое прошлое (даже если это только в воображении) — предмет моего непрестанного ликования. И, очевидно, если мне будет подарено еще несколько лет здоровья, это будет существом и духом моей следующей работы. — Итак, несколько частных писем о Др-е я получил, но не получил никакого упоминания в статьях и ни одной газетной вырезки. Или в печати вообще не появлялось никаких отзывов? Очевидно, это как раз то, что Вы обещаете мне в письме Фел<ьтринел>ли. Я буду ждать его, не пытаясь прояснить некоторой связанной с этим неясности. — Жена Руге заболела и уехала в Мюнхен, он вслед за ней. Сейчас она, кажется, где-то в Швейцарии, недалеко от Вас. Я очень люблю их обоих. Она — симпатичная, молчаливая и замкнутая, он — бойкий и толковый в той степени, когда ум становится делом вкуса и дарованием. Я очень верю в его будущность. Болезнь госпожи Руге очень огорчает меня. Я назвал Руге г-ну Готтфриду1 на тот случай, если он захочет переслать мне немецкую книгу или какие-нибудь критические отзывы. Но теперь это отпадает, так как Руге в ближайшее время не собирается возвращаться. Пожалуйста, передайте от меня г-ну Уильяму2 мою глубочайшую благодарность за прекрасный внешний вид и великолепный перевод книги. Английское издание у меня уже есть, но Вашей книги, издания “Пантеона”, я еще не видел. Между прочим: адрес П<еределки>на служит гораздо лучше, чем городской. Однако если Вы к словам “П<еределкино> под Москвой, Б.П.” прибавите указание “через Баковку”, письмо дойдет на два-три дня быстрее. Пожалуйста, скажите это всем. Заграничные друзья и знакомые воображают, будто я так чуток, что могу по воздуху и наитию определить, что пишут и говорят о вышедшей книге. Например, был слух, что Д<окто>ра где-то обсуждал Пристли. Я ничего об этом не знаю. Если судить педагогически, с точки зрения воспитания, то, очевидно, для меня спасительно, что я полностью оторван от всех откликов. Они могли бы, чего доброго, сделать меня тщеславным и испортить. Тешить себя ими было бы неестественно и недостойно. Не устану повторять, как я Вам благодарен.
1 немецкому издателю Г. Фишеру.
2 английскому издателю У. Коллинзу.
10 октября 1958
Мой дорогой друг, я отступаю от своей привычки писать открытки и рискую тем, что то немногое, что имею Вам сказать, до Вас не дойдет. На днях я получил по почте пантеоновского Д<окто>ра. Г-н Готтфрид <Фишер> может уверенно последовать Вашему примеру. От всего сердца благодарю Вас за книгу. Внешняя безупречность (отсутствие каких-либо оговорок в предисловии) полностью соответствует моим желаниям (но это ничего не означает, и из этого не нужно делать никаких выводов по поводу издания G.F<eltrinelli>)1. Интенсивный красный цвет переплета и суперобложки показался мне немного кричащим, но это только на первый взгляд, думаю, так бывает со всем новым, наверное, ко всему нужно привыкать постепенно. Здесь это привыкание произошло молниеносно, в одно мгновение. Теперь мне кажется, что книга всегда была такой и выглядела именно так.
Мой друг, я все время писал Вам в радостном, уверенном и приподнятом настроении. Жизнь и развитие событий вокруг Д<окто>ра за протекшие месяцы все время шли хорошо. Но теперь, думаю, положение вещей станет хуже. Меня беспокоит возможность Н<обелевской> пр<ем>ии, которая, давайте надеяться, будет присуждена А. Моравиа, не мне. Ведь было бы смешно и глупо, неслыханно и более чем противоречиво, не правда ли, сопротивляться этой возможности и противостоять ей? Однако сама мысль о получении премии столь проблематична — это для меня такое испытание! И вовсе не с пол<итической> точки зрения. Но мои жизненные обстоятельства так противоречивы и запутаны. Только благодаря моему бездействию люди около меня живут мирно. Необходимость ездить, действовать и утверждать себя мучительно изменила бы все в доме и в непосредственной близости. А пересекающихся взаимных страданий родных и близких я не переношу. От этого у меня разрывается сердце.
Мне не нужно больше писать г-же Аниэле, я могу писать столь же свободно в Н<ью> Й<орк>. Простите мне сегодняшнюю мрачную мазню.
Для Вас и всех: к моему загородному адресу прибавляйте всегда слова: через Баковку.
Нобелевская премия, которая становилась приближающейся реальностью, не радовала Бориса Пастернака. Он предвидел события, и в письме 10 октября выразил свои сбывшиеся вскоре опасения. Он и в мыслях не мог противостоять давлению на тех, кто от него зависел. Стоило Ольге Всеволодовне Ивинской сообщить ему, что ей угрожают, как он отказался от премии, но своему отказу не мог и не хотел придавать требуемой властями политической окраски. Отказ от премии прошел для них незамеченным, никто не знал, как на него реагировать.
18 октября 1958
Мой милый, дорогой и неоценимый друг, это, вероятно, последняя открытка, которую я посылаю Вам в Цюрих; хочу попробовать писать Вам в Н<ью> Й<орк>. Недавно мне через Фел<ьтринел>ли пришло много подарков, новостей и радостных сообщений. Я собираюсь написать ему в ближайшие дни, но если мое письмо запоздает, пожалуйста, окажите мне услугу, телеграфируйте ему и передайте мое восхищение и живейшую благодарность. По отношению ко мне он проявил себя не только как пример великодушия, но, сверх того, и как истинный гений2. Половину живаговских чудес я приписываю его духу изобретательности, другую половину — Вам. — Бесконечна и моя благодарность за все, чем я Вам обязан, Вам и Вашей жене Эллен Вольф, как я сейчас узнал из приложенной заметки в Publ. Weekly и из двух писем Т. Мертона. Не нахожу слов, чтобы выразить, как я ценю Ваше внимание, побудившее переслать мне два этих листка. T. M<ертон> написал мне и переслал свою работу “Прометей”. Я ответил на его послание двумя (но короткими) письмами и не уверен, что он их получит. Пожалуйста, сообщите ему об этом. Пожалуйста, облегчите мне задачу как можно достойнее и быстрее ответить на щедрость его сердца и доброту, которыми он осыпал меня. Попросите миссис Эллен написать ему, что правильность его понимания и чудо проницательности (Гамлет, Красное море и Пресвятая Дева и что Бог теперь живет в человеке и т.д.), несмотря на его преувеличения (Пруст, литература Запада и т.д.), кажутся мне невероятными. Он не должен тратить на меня время и силы, ни в письмах, ни в статьях. То, что он сказал в этих письмах мне и миссис Э. В<ольф>, — непомерно велико и исчерпывающе и переходит все границы уместного. Самое важное — это то, что он понял, что здесь имеются в виду не вопросы религии, и даже не сама религия, но телесная ощутимость исторического душевного потока, единственно возможного и настоящего. А преодоление следов декаданса и модернистской ограниченности — тоже не мелочь формы. Идет ли речь о небе или о земле, о поэтическом наследии веры или о реальном, отмеченном войнами и восстаниями столетии, — мне нельзя было останавливаться там, где привыкли и вынуждены останавливаться политические и эстетические навыки и возможности, когда-нибудь нужно было постараться сделать дальнейший шаг. Например, Мальте Бригге изыскан и гениален, вершина изобразительных средств. Но это тоска по роману, а не роман. В моем случае было достаточно пространства для того, чтобы идти к более полному осуществлению и воплощению, пятьдесят бурных лет жаждали воплощения.
Дайте мне Ваш адрес в Н<ью>Й<орке>.
1 Первое издание “Доктора Живаго” Фельтринелли предварил словами о том, что книга печатается без ведома автора, в надежде на то, что это защитит Пастернака от нападок на родине.
2 В письме к Фельтринелли Пастернак называет его “гением поступка”.
Это последнее письмо Пастернака, написанное за несколько дней до присуждения Нобелевской премии, его вынужденного отказа от нее и последующих гонений.
В это время Курт Вольф и его жена писали ему письма, поздравляли.
“Я всегда думал, что Борис Пастернак должен получить Нобелевскую премию и получит ее, — писал ему Курт Вольф 25 октября 1958. — Вы знаете это по моим письмам. Но, знаете, к сожалению, справедливость не всегда одерживает верх. Но то, что все-таки это осуществилось — прекрасно, и надеюсь, что все-таки это доставило Вам какую-то радость. (Ваши слова, что премию присудят Моравиа, прошу прощения, показались мне просто абсурдом.)”
Далее он писал, что в начале его издательской деятельности тоже один из авторов, которых он печатал, — Рабиндранат Тагор — получил Нобелевскую премию. Его это тогда эгоистически обрадовало как большая поддержка в деле. “Но это был совсем другой мир”, — заключал Вольф. Теперь он тоже радовался фантастическим тиражам романа Пастернака, — за шесть недель 70 000 экземпляров и к концу года будет 100 000, если не больше. Он сообщал, что послал ему вдохновенный отзыв Пристли, собирался познакомить Пастернака с Нобелевскими речами Фолкнера и Камю, желая подтолкнуть его к подготовке собственной речи, которую полагается говорить при вручении премии. Он предвкушал будущие торжества и заканчивал письмо соответствующим образом: “Я заказал себе номер в Гранд Отеле в Стокгольме на 9 декабря, но приеду туда, только если Вы там будете. И делаю это в надежде и ожидании того, что Вы уделите мне день после того, как все будет позади. До этого я не посягну ни на минуту Вашего времени”.
Через два дня, 27 октября Эллен Вольф присоединяла свои поздравления и рассказывала о переписке по этому поводу с Томасом Мертоном, передавала его радость.
Но события в Москве уже шли своим чередом, кругом бушевало всеобщее шельмование, причем самым болезненным для Пастернака было обвинение в продажности и получении миллионных гонораров. Если бы он знал о волне защиты и желании мировой общественности поддержать его в те страшные дни, это могло бы помочь в его одиноком противостоянии. Но никакие вырезки, статьи, которые ему посылали друзья, не доходили до него. И о желании Курта Вольфа снять номер в стокгольмской гостинице он рассказывал нам с грустной иронией.
У Пастернака сохранилось также посланное Вольфом 1 ноября письмо Герду Руге о том, что они все внимательно следят за тем, что происходит с ним, и в ответ на гонения, крупнейшие университеты мира: Сорбонна, Оксфорд, Кембридж, Рим приглашают Бориса Пастернака для чтения лекций. По их просьбе Вольф обратился в Гарвард, и декан проф. Банди дал ему право официально известить Пастернака, что он всегда может приехать в Гарвард и будет принят наравне с профессурой университета.
Томясь неизвестностью о том, что происходит в Переделкине, Вольф просил Герда Руге, собиравшегося в Москву после выздоровленья жены, навестить Пастернака и рассказать ему о нем. Руге 2 декабря ответил ему подробным письмом с описанием своих двух посещений, огорчаясь тем, что задержки с получением визы позволили ему только в середине ноября быть в Москве. Он поехал в Переделкино к вечеру буднего дня. Пастернак показался ему усталым, больным и постаревшим. Был возбужден и рассеян. Он расспрашивал Руге о подробностях устава о Нобелевской премии, желая передать ему указания по этому поводу для его французской переводчицы Жаклин де Пруайяр, но путался и прерывался, ему было не ясно, чего он хочет и что он может себе позволить.
Этот разговор, как мы теперь понимаем, был далеко не случаен. Вероятно, именно тогда он послал Жаклин открытку с просьбой поехать в Стокгольм и по данной ей полтора года назад доверенности получить премию и выступить на ее торжественном вручении. Открытка была перехвачена, о чем председатель КГБ А. Шелепин сообщал в ЦК.
Пастернак рассказывал, как поддерживали его в эти страшные дни приходившие к нему письма от простых людей, выражавших несогласие с официальной кампанией, радовался им, зная, как опасно писать такие письма. Но его положение представлялось не таким плохим, как это выглядело с Запада. Хотя душевно он был по-прежнему глубоко потрясен. Зинаида Николаевна была напряжена и недружелюбно настроена.
Второй раз Руге приехал в воскресенье к обеду вместе с Жераром Фреми. Все выглядело гораздо благополучнее, хотя Пастернак жаловался на боль в ноге и левом плече. Он был в хорошем настроении и передавал слухи о том, что Союз писателей хочет восстановить его членство при условии, что он покается. Но на это он никогда не пойдет, считая, что Союз писателей должен извиниться перед ним. Он решительно отказывался высказываться против западных интерпретаций “Живаго”. “Нет, я этого не сделаю. Я не хочу подлизываться к своему правительству”. Из этих слов, — писал Руге, — Вы можете заключить, что Пастернак так же смел, как раньше. Он убежден, что главные трудности преодолены. Страх, что его сын Леонид может быть исключен из университета, оказался необоснованным, напротив, из 30 студентов семинара по ядерной физике он единственный сдал экзамен на пятерку. Руге считал, что защитой Пастернака явилось широкая поддержка внешнего мира.
Наиболее значительное письмо Вольфа от 14 декабря, как следовало ожидать, было конфисковано, оно сохранилось в копии и известно нам по публикации Эллен Вольф уже после смерти мужа:
Дорогой друг, прошла вечность с тех пор, как я Вам писал в последний раз — но я поступил так потому, что считал, что лучше не писать Вам. Письма ведь могли быть для Вас лишней тяжестью. Но еще никогда мои мысли, чувства и заботы не были так обращены к кому-нибудь, как к Вам в эти недели между 23 октября и 10 декабря. В это время Вы сделали решительный шаг вперед — Вы поднялись от истории литературы к истории человечества. Сомневаюсь, чтобы Вы в своей теперешней изоляции хоть немного представляли себе, какой всемирной известности Вы достигли. Ваше имя стало достоянием человечества, синонимом непобедимого мужества гения. Все, что Вы сделали и чего не сделали, взбудоражило неисчислимое множество людей, не в политическом, а в нравственном смысле. Вы задали масштаб и, несмотря на существовавшее непонимание, правда вышла наружу…
Неверно считать, что Ваше имя было использовано только или в первую очередь для политической кампании. Два коротких примера, чтобы опровергнуть это:
“Тайм” (15 декабря): “Конечно у Запада нет оснований считать Пастернака политическим союзником, и лучше назвать его нравственным союзником. Однако Живаго стал одним из тех предвестий свободы, последствия которых непредсказуемы. Для человечества Пастернак стал символом стремления к добру, которое, как он верит, есть дух наступающего века”.
Текст Чикагской телепередачи: “Его послание дошло до всех нас, не только американцев, не только жителей Запада — но до любой человеческой души, которая способна слышать. И это урок для всех. Как скоро мы поддаемся хозяину, общей участи, легкой наживе… как легко стать соглашателями. А тут потребовалась мощь всей огромной силы подавления, чтобы сбить этого смелого человека…”
Выше я говорил, — “мои” мысли, заботы, желания. Читайте, пожалуйста, — “наши”. Ваша интуиция уже подсказала Вам, что Эллен и я — это единое мы, в общем призвании, которое мы любим, и в наших мыслях, заботах и желаниях, настолько, насколько это возможно людям.
Мы заключаем Вас в свое сердце и жмем Вашу руку.
Декабрьские письма Пастернака были задержаны и пропали, в том числе и Курту Вольфу. Переписка возобновилась после письма Вольфа, где он описывал свой сон в новогоднюю ночь (Silvesternacht), в котором он предлагал Пастернаку написать современную версию рассказов из народной жизни — нечто в развитие и продолжение написанного Львом Толстым. На конверте этого письма Пастернак записал: “Сон о народных Толстовских рассказах, чтобы я написал. Здесь же вложено письмо Хемингуэя к Курту Вольфу”.
В своем желании поддержать друга Вольф вспомнил о его мечте, чтобы Хемингуэй прочел его роман, и послал на Кубу экземпляр “Доктора Живаго” с просьбой откликнуться. Ответ Хемингуэя датирован 23 декабря 1958 года, послан из Кетуана, Айдахо: “Дорогой г-н Вольф! Спасибо за Ваше письмо. Книга не застала меня на Кубе, но я купил другой экземпляр и напишу Пастернаку по адресу, который Вы мне сообщили. Большое спасибо Вам и ему за присылку книги. Искренне Ваш Эрнест Хемингуэй”.
19 января 1959
Дорогой друг, месяц тому назад я написал Вашей жене и Вам длинное письмо. Было бы жаль, если бы оно пропало. В нем я завалил Вас просьбами и поручениями, от чего потом мне было очень стыдно. В нем же я с опозданием предупреждал Вас, чтобы Вы не беспокоили Фолкнера и Эрн. Хем<ингуэя>. моей персоной, о чем теперь уже поздно писать и что — по моей вине и Вашей любвеобильной доброте — уже невозможно исправить.
Спасибо за приложенные строки от Х<емингуэя>, спасибо за все. Спасибо за сон. На народные рассказы я вообще смотрел как на путеводные звезды, как на образцы всего, что писал в последние годы (в том числе и Д<окто>ра). Но то, что Вы имели в виду, говоря о сне, несвоевременно и недостижимо не только потому, что я недостаточно готов к такой задаче, но и потому, что для таких рассказов недостает четко установленного понятийного основания, для них необходимого. Но как Вы близки к истине и к моим задушевным желаниям!
Тем временем я тону в ежедневном море писем, на большинство из которых я должен отвечать, потому что это море — отчасти и море мыслей и преданности. А пишут не всегда разборчиво.
Как раз сегодня я решил наконец возобновить работу. Это, как вижу, будут стихи. Пожелайте мне счастья. Обнимаю Вас и прошу засвидетельствовать Вашей жене мое уважение и преданность. Статьи и переводы Бабетт Д<ейч> прекрасны. Я поступил, как свинья, лишь скользнув взглядом по поверхности ее сочинения, не прочитав его как следует. Я уже пожалел об этом в одном письме (кому? этого я уже не помню).
Курт Вольф ответил 2 февраля 1959 года, поздравляя Пастернака с днем рождения, широко отмечавшимся в мире. Он начинал свое письмо цитатой из письма Шиллера к Гете, которая, по его мнению, полностью выражает его собственные чувства, хотя он ничуть не сравнивает себя с Шиллером: “Мои лучшие пожелания к Новому году, и еще раз сердечное спасибо за прошедший, который Ваша дружба выделила для меня из всех остальных и сделала незабываемым”. “Спасибо за письмо от 19-го, — продолжал он, — которое, к нашей величайшей радости, достигло нас, но это первое и единственное от Вас в течение многих месяцев, и мы уже с горечью потеряли всякую надежду получить какие-нибудь более подробные декабрьские известия о Вас. Мы надеялись узнать Ваши желания, но ничего не пришло, и мы остались с пустыми руками. Как хорошо я понимаю Ваши слова по поводу моего сна. Конечно, в нем были места, подсказанные Доктором”.
Глухие и темные дни, наступившие после отказа от Нобелевской премии, знаменовались блокированием переписки, прекращением всяких переизданий переводных работ и выплаты по договорам за недавно сделанные. Тогда были написаны последние стихотворения книги “Когда разгуляется”, получившие название “Январские дополнения”. Вошедшее в цикл стихотворение “Нобелевская премия” — это крик боли, оскорбленного и попранного достоинства.
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
История с изданием романа тем не менее не подорвала желание Пастернака опубликовать за границей собранный в 1956 году и не изданный здесь сборник стихов. Его издание готовилось при участии его alter ego Жаклин де Пруайяр. Для этого ей были переданы корректуры рассыпанного в Гослитиздате набора. По мере написания, Пастернак пересылал ей новые дополнения. Поэтому, когда 30 января 1959 года к нему пришел аккредитованный в Париже английский журналист “Daily Mail” Энтони Браун, Пастернак, узнав, что тот на следующий день возвращается в Париж, передал ему для Жаклин де Пруайяр недавно написанные стихи. Энтони Браун злоупотребил оказанным доверием — 11 февраля “Нобелевская премия” появилась на страницах “Daily Mail” в факсимильном воспроизведении, с переводом и политическим комментарием, в котором Энтони Браун объяснял, что “дух добра” — это западная свобода, а “сила злобы” — советская империя. Через пять дней шеф КГБ А. Шелепин направил в ЦК записку о “новом антисоветском выпаде” Пастернака; 18 февраля по тому же адресу было послано подробное письмо. В это время ожидался приезд в Москву английской делегации во главе с премьер-министром Гарольдом Макмилланом, и Пастернаку предписывалось немедленно покинуть Москву во избежание встреч с иностранными корреспондентами. Несмотря на душившее его возмущение подобной бесцеремонностью и насилием над его волей, ему пришлось подчиниться, и вместе с женой он 20 февраля выехал в Тбилиси к Нине Табидзе.
В его отсутствие за дело взялся Генеральный прокурор Руденко, предложивший вызвать Пастернака для официального допроса по обвинению его в государственной измене, с предложением лишить его гражданства и выслать за границу Указом Президиума Верховного Совета. На следующий день после возвращения Пастернака из Грузии, 14 марта, он был схвачен на улице во время прогулки, усажен в черную “Волгу” и отвезен на допрос в прокуратуру.
Мы жили тогда у Киевского вокзала, и отец на обратном пути на дачу заехал к нам немножко отдохнуть и попить чаю. Он рассказал нам о случившемся, был бледен, но бодр, сохранял юмор и присутствие духа. “Я видел сейчас человека без шеи”, — со смехом сказал он. От него потребовали письменного обязательства прекратить переписку с заграницей и не встречаться с иностранцами, которое он отказался дать, согласившись только подписать документ о том, что он читал это требование, но никаких обязательств взять на себя не может.
Играя словами, Пастернак вскользь дает понятие об этих событиях в следующем письме к Вольфам:
7 апреля 1959
Госпожа Эллен и господин Курт Вольф, далекие и чудесные, лучшие и милейшие сердцу друзья! На сегодня ничего больше, только выражение благодарности, самые искренние пожелания счастья и добрые слова. Я получил два Ваших февральских письма, одно приложение к письму от школьницы, одну вырезку из журнала. В отличие от прошлой весны, когда я столько мог сказать о боли в колене и пр. и писал Вам об этом, сейчас я радостен и здоров. Но более, чем обычно, подвергаю себя смертельному риску, чтобы быть бессмертно известным. Простите за нескромный каламбур1.
1 Две последние фразы по-английски: “But more than ever mortally endangered for being immortally known. Excuse the apparent immodesty, it is a pan, un jeu de mots”.
В скором времени, в другом письме, я, наверное, попрошу Вас о книгах. Но это будет позже. О раскопках, находках, поисках (Fouilles, Excavations) в одной из частей Передней Азии (в Грузии) — но пока ни слова об этом.
В будущем я буду более скуп на письма. Но мне нужно и можно писать, как раньше, не ожидая и не надеясь на скорые и подробные ответы от меня.
Через десять дней, 17 апреля, Пастернак передавал душевное состояние тех дней в письме к Жаклин де Пруайяр: “Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства — описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой”.
Стараясь вырваться из душевной тяжести, он в то же время отчетливо сознает конец определенного периода жизни, связанного с романом, его изданием и прочим, что составляло содержание нескольких последних лет. Замысел новой работы, которую он должен начать, если ему еще будет отпущено какое-то время, возник еще в поездках вокруг Тбилиси и осмотре старинных монастырей и археологических раскопок. Ему захотелось написать пьесу или исторический роман, посвященный теме воскрешения давно умершей жизни. Он стал интересоваться историческими исследованиями и археологией, отчего возникают многочисленные просьбы к разным друзьям о книгах об этом. Но вскоре сюжет переменился, и он писал Вольфу, отменяя прежние планы.
22 апреля 1959
Глубокоуважаемый господин Вольф, дорогой, несравненный друг, спасибо за книги, но поставьте себя на мое место. Меня тут спрашивают. “Что вы делаете? Вы должны приняться за новую работу, что слышно об этом?” Я отвечаю: “Я обманываю себя и других, получаю со всех сторон книги, и это напоминает старательную подготовку к большому сосредоточенному труду”. Но время проходит в шатких замыслах и ответах на письма, как раньше. — Поэтому, пожалуйста, никаких раскопок и древностей. У меня были замыслы, идущие в трех различных направлениях. Как я теперь понимаю, это будет некая драма из русской жизни прошлого века. Мне очень досадно и стыдно, что я слишком поспешно втянул Вас в свою болтовню о разных намерениях и так непростительно запутал.
Но я еще не потерял веры в будущее. Это растянувшийся переходный период, с которым я не могу справиться. Такая пауза вредна для собранности и сосредоточенной работы.
Остаток жизни (я очень хорошо себя чувствую) я все же не собираюсь проводить в безделье: пожалуйста, не сомневайтесь в этом.
Однако должен признать, что стал толстокожим и нечувствительным. Публикации моих ранних неудачных стихотворений и фрагментов прозы в немецком и французском переводе, которые наносят вред моей репутации и становятся известными, уже не пугают меня. В заключение все, что я сделал, найдет свой итог. И я никак не сторонник разъяснения и академизирования! Напротив! После многого, казавшегося новым, что приносили годы (как и у большинства других), впервые поистине новым стал роман, не принадлежащий к какому-либо направлению или программе, не новаторски новый, а невольно, инстинктивно новый по жанру и по духу. И так это должно продолжаться. Надо надеяться, что это так и будет. Пусть Ваша милая жена простит мне, что, думая о ней, я не написал ничего более живого и содержательного. Мне следовало это сделать, чтобы ее порадовать. Но в спешке я упустил такую возможность.
Не дожидаясь ответа Вольфов, Пастернак 12 мая написал длинное, взволнованное письмо одновременно им и Фишерам, извиняясь за которое, он шутливо уподоблял его соборным посланиям Нового Завета. Общее письмо, вероятно, объяснялось также намерением серьезно взяться за работу, что тоже требовало сокращения переписки.
“Я не знаю, — писал он, — в какой степени были велики и серьезны давление и угрозы истекшего года. Я никогда не принимал их всерьез и не считал реальными и существенными. Настоящие тягости и испытания только начинаются. Я оглушен своей заграничной судьбой, заокеанской любовью и признанием, книгами, подарками и письмами, идущими издалека от этого заморского чуда. Это надо преодолеть и победить, чтобы идти дальше. Но когда и как я этого достигну?”
Настоящие испытания Пастернак видит в многочисленных откликах и трактовках своего произведения, и поэтому его страшит желание Вольфа собрать их в сборник под названием “Памятник Живаго”. Он пишет о своем внутреннем сопротивлении этому замыслу: “Не достаточно ли уже выпало на долю Доктора? Можно ли позволять, чтобы в качестве насилия над идеей у этой дойной коровы оборвали вымя? Памятником может быть только одно: новая работа. И это могу выполнить только я один”.
В “Pantheon Books” в то время вышел автобиографический очерк Пастернака “Люди и положения” под названием “I remember”, за который он благодарил Вольфа, радуясь внешнему оформлению книги.
Далее он высказывает свои впечатления от статьи известного американского литературного критика Эдмунда Уилсона по поводу символистических приемов в “Докторе Живаго”. Статья была напечатана в журнале “Encounter” (April 1959) и называлась “Legend and Symbol in Doctor Zhivago”, в ней автор вскрывал символы, найденные им в романе, разбирая этимологию имен собственных и произвольно трактуя смысл и происхождение разных названий. Пастернак возражает против этого метода “представлять роман свалкой отдельных символических достопримечательностей”, считая, что это “противоречит художественному подходу”. Он пишет: “Что может быть неестественнее, чем сначала что-то старательно искать и потом, найдя, снова затемнять и терять это? Разве произведение искусства не глубже и благороднее, чем ребусы или игра в прятки? … Если роман нуждается в построчном истолковании, то это неудача, недостойная даже минутных усилий и их не стоящая… Моя цель, чтобы даже в единичном живо описать ход жизни как таковой, жизни в целом, жизни, как я ее видел и испытал”.
Он отмечает далее, что жизнь представлялась ему всегда, “неделимым явлением мира в целом, охваченным стремительным движением”, подобным “нескончаемому вдохновению, выбору и свободе”: “Стиль моего письма, моя поэтика посвящены усилению и передаче этой стороны действительности, ее общего потока, перед всеми мелкими подробностями. И по ошибке все (даже те, кто расточает мне похвалы) ищут у меня старой, изжитой определенности классического романа, при том что новизна этой прозы состоит именно в том, что я все время стараюсь обойти и избежать легко достижимой отчетливости очертаний”.
30 мая 1959
Госпожа и господин Вольф, милые моему сердцу друзья, несколько дней назад я написал Вам и обоим Фишерам безобразно длинное письмо в Америку. Не пишите своего обратного адреса на обороте конверта, мне кажется, из-за этого письма идут дольше, достаточно указания в письме.
Там было бесчисленное множество сердечных благодарностей за все пасхальные подарки, добрые слова, пожелания, книги.
По поводу памятника Живаго я написал Вам, что если таковой действительно нужен, он может заключаться только в том, что я напишу что-нибудь новое и существенное. Этот памятник могу воздвигнуть только я сам, и сейчас самое время прилежно взяться за работу. Я благодарен Вам обоим за то, что Вы не просите от меня длинных писем, за то, что Вы все знаете и обо всем догадываетесь. Я счастлив, что Вы снова в Швейцарии, и завидую Вам.
Я не могу сказать, что я вообще когда-либо, в том числе и на этом снимке, себе нравлюсь, но другой фотографии у меня нет.
Искренне Ваш Б. Пастернак
22 июня 1959
Дорогие друзья, не могу побороть благодарности за Ваше письмо от 30 мая, пришедшее десять дней тому назад, — хотя это и преступление против Вас (по отношению к ближайшим друзьям я считаю своим долгом работать над новой вещью, а не писать письма). Все, что Вы пишете, дорогой господин Курт, так глубоко и захватывающе! Мысль Буркхардта1, которую Вы приводите, удивительно прекрасна и близка мне. Быть может, о Буркхардте мы поговорим с Вами значительно позже, после того, как я окончу свою пьесу, над которой сейчас работаю, в случае, если я потом вернусь к более раннему замыслу, связанному с Эзопом (что сейчас мне кажется достаточно сомнительным). Но это будут другие сочинения Буркхардта. Пока никаких пожеланий по поводу книг, кроме следующих.
В ответ на мои просьбы г-н Фишер буквально засыпал меня разными карманными словарями издательства Лангеншайдт (греческим, латинским и др.). Еще раз писать ему об этом невозможно и стыдно и походило бы на шутку или издевательство. Между тем я получаю кое-что на скандинавских языках, которыми не владею; я мог бы, прилагая усилия, просто-напросто расшифровать эти тексты, используя как рычаги германские языки (английский и немецкий) и имея в качестве подспорья два словаря, датский и шведский (карманные словари издательства Лангеншайдт).
И еще одна просьба о книгах, но возлагающая на Вас только труд не посылать книги, а только выяснить один вопрос. Мой знакомый, здешний профессор философии д-р Асмус, всегда достает для меня книги из нашей университетской библиотеки. Я очень обязан ему за это и хотел бы в ответ сделать для него что-нибудь приятное.
Я написал г-ну Джанджакомо2, чтобы он за мой счет заказал и переслал профессору итальянскую философскую энциклопедию в четырех томах, и не могу представить, чтобы син<ьор> Ф<ельтринелли> получил мое письмо и не сделал бы этого. Либо книги находятся в пути и лежат где-нибудь под спудом у нас в ненасытных любопытствующих ведомствах, либо мое письмо не дошло до г-на Джан <джакомо>. Пожалуйста, выясните это. На всякий случай прилагаю листочек, на котором я вновь указал название книг и адрес их доставки. Однако воздержитесь от большего, чем я Вас прошу, иначе нам грозит опасность, что господин А<смус> получит посылку дважды, в двух экземплярах. Помимо сердечных слов, которые я шлю Вам и г-же Эллен Вольф, я прошу Вас передать знаки моей благодарности и преданности господину Дж. Ф<ельтринелли> и его замечательной матери. Недавно он сумел вещественно и ощутимо помочь мне.
1 Якоб Буркхардт (1818—1897) — швейцарский философ, основатель школы духовного начала в истории.
2 Фельтринелли.
В письме от 30 мая, на которое отвечал Пастернак, Вольф приводил большую цитату из книги швейцарского философа Якоба Буркхардта “Размышления о мировой истории”, которая показалась ему аналогичной высказанному Пастернаком переживанию явления мира: “Мы говорим о дальнейшем проявлении жизни человеческого духа, которое нам представляется в конце концов как жизнь одного-единственного человека. Это познается исторически и привлекает к себе внимание при изучении истории. В те времена, когда движение земли активизирует социальные изменения, это становится сказочным спектаклем, но не для современников, а для того, кто наблюдает историю в целом”. — “Если у Вас нет этой книги в библиотеке, — добавляет Вольф, — я немедленно пришлю ее Вам”.
7 сентября 1959
Дорогие друзья,
Я поздравляю Вас с переездом на новое место и делаю это в такой спешке, что сегодня не сообщу Вам ничего существенного и радостного.
Вероятно, вновь пропало достаточно большое письмо от меня (о ссоре двух друзей и некоторых других вещах, с приложенной фотографией)? Статья Т. Мерт<она> тоже до сих пор не пришла. Зато сласти уже давно съедены. Большое спасибо, но повторять этого не стоит. Кроме того, пришла также килограммовая посылка с шоколадом из Нюрнберга. Это тоже от Вас?
Больше ничего, кроме самых теплых слов привета в этот пасмурный и холодный осенний вечер. Я кончу тем, что напишу в Сильс-Мария, чтобы мой портрет повесили на стену его рабочего кабинета. Окружение! Время! В конце концов, он оказался прав больше всех, хотя я никогда об этом раньше не думал.
Ваш Б. Пастернак
В конце письма Пастернак иронизирует по поводу Ницше и его музея в Сильс-Мария, в Швейцарии — в ответ на переданную ему через Вольфа просьбу музея написать для анкеты журнала “Магнум” о своем отношении к Ницше, который был кумиром, если не для него самого, то для его окружения во времена его молодости. Этот ответ на вопрос “Что такое человек” был напечатан в декабре 1959 года. Заканчивая анкету, Пастернак признавался: “При первом взгляде на существо вашего вопроса я счел, что смогу по достоинству оценить Ницше и круг его идей. Но я вновь наткнулся на старое недоразумение. Его отрицание христианства само взято из Евангелия. Разве он не видит, из чего творит своего сверхчеловека? Таким слепым может быть только полный дилетант, дилетант во всем. Как удалось все это понять бедному, менее начитанному и образованному Серену Киркегору?”. Несмотря на эту нелестную характеристику Ницше музей в Сильс-Мария действительно повесил его портрет рядом с другими знаменитыми почитателями Ницше.
27 сентября 1959
Дорогой друг, я не мог найти открытку с адресом в Локарно, за то короткое время, которое у меня есть, я и не смогу ее найти. Надеюсь, что это письмо Вам перешлют из Цюриха. Снова письма пропадают, бессердечная пристальность ищет, чем бы поживиться.
Как бы мне хотелось как-нибудь довести до конца вещь, над которой я усердно работаю тогда, когда меня ничто и никто не отрывает. Это будет так важно, я хочу вложить в нее всю душу.
Д-р Г.Фишер пишет о доходах от переводов, о сценических постановках и договорах. Поблагодарите его и напишите ему, что это еще рано, что все так далеко от чего-то обозримого! И пусть это будет в совсем-совсем другом мире, в чудесном другом мире…!!!!
Эта любительская фотография сделана летом. Неотчетливость снимка делает меня красивее и моложе. Но так как эта фотография все-таки имеет ко мне некоторое отношение, я ее Вам посылаю.
Ваша жена написала мне из Нью-Йорка. Кажется, постепенно все снова становится грустнее.
Сердечно признательный Вам Ваш Б. Пастернак
14 октября 1959
Дорогой друг, чтобы мои слова дошли до Вас, я пишу их на своем ужасном, выдуманном, никогда не существовавшем английском. Как жаль, что любой подарок, каждое малое проявление вежливости преувеличивается до непонимания и неузнаваемости! Я вежливо написал скульптору, собиравшемуся сделать мой портрет, — мое письмо оказывается напечатанным и становится объяснением в любви, похвалою и разрешением автору меня лепить. Я киваю и улыбаюсь американскому писателю по поводу его переводов, он использует мои поклоны и улыбки как основу для своего грубого самоутверждения. Удивительно, почему, если люди так хороши и довольны собой, им в дополнение нужна моя ложная и подделанная поддержка? Что же касается г-на Риви (не говоря о нем ничего плохого) — я знаю его уже многие годы с лучшей стороны. Но говоря о литературе, меня удивляет, зачем он тратит на меня столько времени и сил; зачем он ломает себе голову над предметом, до такой степени неблагодарным и безответным, как я. Мой тяжкий грех, что я так неблагодарен по отношению к нему и так мало заплатил ему в ответ на его внимание.
Моя жизнь (права, возможности, правила, цели, помехи, огорчения, радости) совершенно особенная не по моей воле, но как следствие того, что меня окружает; она почти невообразима для всех вас. Мое главное горе, когда в мое отсутствие приходит неосмотрительный олух или любитель скандалов болтает сплетни о другой женщине и оставляет мою жену в отчаянии и обиде. Это моя смерть. Можете разрезать меня на части, другого горя у меня нет. Но то, что спор между буквами П. и Ф. никогда не придет к окончательному соглашению — это загадка, удар и их общее преступление по отношению ко мне.
Я верю в задуманную пьесу. Мысли о ней захватили меня. Но я вынужден был прервать работу над ней по материальным причинам, которые так же неопределенны и фантастичны, как все остальное. Я усидчиво и в страшной спешке перевожу “Стойкого принца” Кальдерона, заглядывая то в испанский подлинник, то в перевод Шлегеля, то во французский. Пишите мне (я буду так же отвечать Вам) по-немецки, как раньше.
Ваш Б.П.
Противостояние букв П. и Ф. обозначает конфликт между юридическим alter ego Пастернака Жаклин де Пруайяр и первым издателем “Доктора Живаго” Фельтринелли. Еще в начале 1957 года Пастернак передал Ж. де Пруайяр право контролировать его издательские дела, поскольку для него самого это было технически невозможно, а после скандала с Нобелевской премией стало смертельно опасно. Договор с Фельтринелли 1956 года был заключен только на итальянский перевод “Доктора Живаго”, но при отсутствии издательской конвенции первый издатель получил всемирный копирайт и не хотел давать Ж. де Пруайяр никакого отчета в своих делах. Возникло противоречие в полномочиях. Особенно болезненно для Пастернака было противодействие Фельтринелли планам Ж. де Пруайяр издать русское издание “Доктора Живаго”, о котором так мечтал Пастернак, всячески торопил ее и просил внимательно вычитать корректуры. Фельтринелли протестовал и не принимал ее работу. Пастернак вынужден был писать бесконечные письма Фельтринелли с объяснением роли, возложенной им на Пруайяр, отрываясь от работы и изыскивая способы примирить обоих.
Запрет на получение западных гонораров, расторжение договоров на московские переиздания переводов и остановка театральных спектаклей по ним поставили Пастернака в критическое положение, когда он был вынужден занимать у друзей под неопределенные сроки выплаты. Признаком некоторого смягчения было получение нового заказа на перевод драмы Кальдерона, и, в ущерб собственной работе, ему пришлось срочно заняться им для заработка.
8 декабря 1959
Дорогие госпожа и господин Вольф, я от всей души благодарю Вас за Ваши прекрасные слова и чувства по отношению к З. П<астернак>. Я очень высоко ценю это внимание.
Обещанных Вами критических разборов стихотворений я не получил, зато совсем недавно получил книгу Кайдена, заставившую меня оторопеть из-за страшной рожи на обложке. Я не могу оценить его переводы. Меня нисколько не радует вялость и водянистость передачи. Звук, сила движения, даже если они есть, еще не составляют формального принципа стихотворения, без которого любая попытка перевода остается пустой и бездушной. Насколько ближе к цели г-жа Слэйтер, твердостью своих намерений, верностью рифме и ритму!
Она спрашивает меня, не читал ли я ее письма в “Encounter”. Я его не читал. Мне тут неожиданно передали номер “Encounter’а” только со статьей Эдм. Уилсона. Не видел я и ни одной статьи о Шопене. Публиковалась ли где-нибудь эта статья по-английски, немецки или французски?1 Как составлена книжечка издательства “Penguin”? То, что Риви делал в Avon Book (я имею в виду его перевод “Уезда в тылу”, об отсутствии которого я жалел в одном из писем к “Penguin’s”, — последние следы этого отрывка, по-видимому, исчезли для меня навсегда; я имею в виду также и то, что Риви пишет об этом). То, что Риви увидел и утверждает в этой книжечке, — его заслуга; все это метко, проницательно и правдиво2.
1 Текст статьи о Шопене был передан Жаклин де Пруайяр и Стифену Спендеру (издателю журнала “Encоunter”), но так и не напечатан.
2 Boris Pasternak. The Last Summer. Avon Book, 1958. В книжку вошли “Повесть” и “Уезд в тылу” в переводе и с предисловием Джорджа Риви.
Его ли перу принадлежат те переводы стихов, которые он, кажется, издал, как и Кайден? К сожалению, я сомневаюсь в этом. Меня очень мучает, что в свое время я не смог ответить Ст. Спендеру и Т.С. Элиоту на их подарки (сборники стихотворений и письма). Не вызваны ли эти посылки глупыми переводами Риви и Кайдена и обсуждениями их в печати? Неужели я недостаточно бранил свою “деятельность” того времени, чтобы нельзя было простить моей вины и участия в этом стыде и позоре?
Я желаю Вам и дорогой г-же Эллен счастливого Рождества и просветленного, приносящего здоровье Нового года. Напишите мне, пожалуйста, честно и объективно, не слишком ли далеко зашли неудачи в переводах моих стихотворений, угрожают ли они мне и моей репутации. Это запоздавшее разоблачение полностью совпало бы с моим собственным мнением о себе. Это было бы полной справедливостью, и я бы не принял это близко к сердцу.
Ваш Б. Пастернак.
12 января 1960
Дорогие друзья,
Проклятье, что благодарить, думать, отвечать — все это нужно делать второпях, за те несколько минут, которые остались от четверти часа.
Большое спасибо за грелку для чайника, сердечное и огромное спасибо. Жена была очень рада и тронута. Спасибо и за письма, и за поздравления с праздником, и за вырезку о Сильс-Мария.
Вам, наверное, пришлось краснеть от легкомыслия моих пифических провозглашений, набросанных безответственно и второпях для декабрьского Магнума. Не знаю, что на меня находит, когда я с такой готовностью и собранностью одним махом пишу подобную бессмыслицу, тогда как другие, настоящие работы превращаю в постыдное и длительное мучение. Но магнумовского греха я еще не видел, мне только с удовольствием хвалили его в письмах из некоторых мест Германии.
Сказанное о Ницше сочтут неприличным и заключат, что я обнаглел.
Но никому, даже кёльнской редакции не пришло в голову выслать мне хотя бы один экземпляр.
Буква Ф. вновь тревожит меня. Я был готов полностью и со всем доверием отдать себя в его распоряжение, со всем моим будущим и прошлым, датированным задним числом. Но я и моя готовность — это ведь последние мелочи в этом деле. Есть люди и кроме меня. С ними, с буквой П. он должен был бы обсудить, урегулировать и уладить эту датировку задним числом.
Сейчас я старательно отделываю пролог драмы. Он ожил. Это снова будет кусок русской истории. Но как бесконечно далек еще конец и завершение.
Преданный Вам Б. Пастернак
Фельтринелли составил новый всеобъемлющий договор на все когда-либо написанное Пастернаком в прошлом и будущем, и чтобы не давать повода для новых обвинений Пастернака в противозаконных действиях, предложил подписать его задним числом, тем же 1956 годом, что лишало деятельность Жаклин де Пруайяр законных прав и могло служить для ее судебного преследования. Подписание нового контракта должно было решительным образом оборвать поток письменных объяснений, в которые оказался втянут Пастернак в это время, но ставить Жаклин де Пруайяр под удар “ангельски любезного” итальянского издателя он никак не хотел. “Вы будете говорить мне, что он ведет себя низко по отношению ко мне… — писал ей Пастернак. — Может быть, Вы скажете и будете правы, что я полностью продаюсь в рабство к Фельтринелли. Но что Вы знаете о рабстве?! Если бы мне можно было решать, я пошел бы на зависимость от Фельтринелли в тысячу раз большую, лишь бы не быть вечным рабом Н. Хрущева!”
20 января 1960
Дорогие друзья,
после грелки для чайника до нас дошли теперь играющие на флейтах ангелы. Благодарю Вас, госпожа Эллен, за копию письма1. Когда выйдут из печати мои стихотворения в переводах Кайля2, у меня будет к вам просьба. Я больше не смею беспокоить издательство Фишер новыми просьбами о бесплатных экземплярах для некоторых людей в Германии. И как-нибудь попрошу Вас честно купить около 10 экземпляров и разослать их по моему списку. Но это подождет. А потом, представьте, я снова буду мучить Вас просьбами о словарях. Для моей переписки и чтения перемежающихся иностранными словами сочинений мне еще нужны не только два лангеншайдтских словаря, немецко-французский (и “наоборот”) и немецко-английский (того же рода), но и такой, где французский и английский языки скрещиваются, то есть англо-французский и французско-английский. Я не поблагодарил г-жу Бригитте Фишер за подарок, сосуд для масел или лампадку, древнехристианскую или даже дохристианскую, похожую на критскую. Пожалуйста, исправьте мое упущение.
1 Задержавшееся на почте письмо Курта Вольфа 29 сентября 1959 г. пришло потом в двух экземплярах.
2 Имеется в виду книга “Wenn es aufklдrt”. S. Fischer, 1960 (“Когда разгуляется”).
Пожалуйста, 1) прочитайте прилагаемое письмо Кёнигсфельда, адресованное мне; 2) и отошлите, пожалуйста, мой ответ ему, после того, как прочтете и поймете его; 3) позвольте мне также по вопросам помощи, которую в некоторых случаях мне придется оказывать, опираться на Вас, как я это делаю в своем письме в испанское издательство. И пошлите это письмо в Барселону, если с ним согласны. Я не имею понятия, чем хочет одарить меня “Планета”. Но если сумма окажется достаточной, не дать ли нам Кёнигсфельду тысячу марок?
Меня измучило старание письменно на протяжении нескольких дней скрепить душевную связь между ангельски любезным Ф. и П., так что сейчас я не вполне уверен в том, что пишу то, что имею в виду. Я больше не могу быть в ответственности за то, существуют ли в действительности на этом свете буквы моего письма.
Простите меня за навязчивость.
Ваш Б. Пастернак
1 февраля 1960
Дорогие друзья!
Сердечно благодарю Вас, господин Курт, за Вашу прекрасную фотографию. Ваше лицо кажется мне странно знакомым. Я наверняка где-нибудь уже давно видел его, в журналах или на какой-нибудь репродукции Вашего портрета. Кроме того, Вы напоминаете мне кого-то из лучших русских режиссерских кругов, но кого, пока я не могу вспомнить. И затем, благодарю Вас и госпожу Эллен за новые письма, за вырезки с Б. Дойтч и Л. Слэйтер. Если испанская тема, связанная с Кёнигсфельдом, Вам неприятна, забудем о ней и больше ни слова о ней. Различные неустранимые, навязанные глупости (например, необходимость переводить темное, с трудом понятное сочинение В. Незвала), снова мешают моей собственной работе, — отсюда этот грустный лаконизм тона. Ваш Б.П.
7 февраля
Так как у меня нет времени на чтение, я только на днях пролистал Ваше издание “Автобиографии” (“I remember”) в связи с необходимостью предоставить некоторые сведения для лондонского справочника “Who’s who” и почерпнул кое-что забытое в прекрасных примечаниях г-на Д. Магаршака!! Пожалуйста, примите лично мою глубокую благодарность за дух благородства и вкуса, витающий над первым изданием и, так сказать, осеняющий его (за выбор отзывов Т. Мертона, Уилсона и Ирв. Стоуна). И, пожалуйста, поскорее передайте г-ну Магаршаку мое восхищение его мастерским переводом, глубоким, содержательным предисловием, безошибочными, глубокими оценками и поразительными знаниями, намного превосходящими мои собственные.
Недавно мне показали любительскую фотографию, сделанную этим летом и, как мне кажется, более удачную, чем многие. Я посылаю ее г-же Бригитте Фишер, на чье милое и прекрасное письмо я хотел бы ответить. Если еще не поздно, можно было бы использовать этот снимок в книге переводов Кайля вместо предыдущего, не такого отчетливого.
А теперь список предполагаемых получательниц предполагаемой книги переводов Кайля и их адресов в связи с ранее изложенной и бессовестно навязанной просьбой:
1) Frau Dorothea Hartung, Zьrich 6, Scheuchzerstr. 7g
2) Signora Selene Marrubini Bonelli, Via Tintoretto, 8 Milano Italia
3) Margarete Bruckner, Villach Oesterreich Fabriksteig 16
4) Marianne Bьrgers, Moenchen Glodbach Alleestr. 7, Deutschland
5) Kдte Becker, Marburg an der Lahn, Krummbogen 57
6) Ursula Wiehr, Gцttingen Brd.-Grimm Allee 28
7) Thea Tilgrй, 16 Kassel-Harleshausen in Hessen Seebergstr. 10
8) Frau Gerlinde Kleinruschkamp, 17 b / Lahr (Baden) Werderstr. 22
9) Frau Sophia Koenig, Herrsching bei Mьnchen Strittholz 6
10) Frau Friede H.P. Kaufmann, Emmastr. 63” Den Haag, Holland
___________
В последний момент вкладываю в письмо фотографию. Пожалуйста, перешлите ее Фишерам с пояснениями. Я не уверен, что смогу в скором времени написать г-же Бригитте. Но скажите ей, что то, что она писала мне о своей дочери, актрисе, и об интересе к н<емецкому> театру и драматургии в ее родительском доме, — все это для меня значительно и дорого; что я бесконечно благодарен ей и с любовью и преданностью обращаюсь к ней через Вас обоих (сможете ли Вы распутать этот узел из многочисленных “Вы”1). Но они (Фишеры) должны подождать и пока не посылать мне книг.
Если бы Вы только знали, с каким нетерпением и как сильно я тоскую по чему-нибудь новому, настоящему и большому! Так в больнице тоскуют по здоровью, в изгнании — по родному городу. Если бы только эта рукопись, работу над которой я снова и снова вынужден бросать и прерывать, упала когда-нибудь с потолка в готовом виде!
Дайте мне знать, когда дойдет это письмо.
Ваш Б. Пастернак
14 февраля 1960
Дорогие друзья,
Большая панорама Марбурга до меня дошла, большое спасибо, но не делайте мне непрошенных подарков, при этом давящее чувство стыда перевешивает радость. А теперь еще одно новое поручение. Пожалуйста, попросите г-жу Бригитту Фишер рассказать Вам о Кете Бекер из Марбурга. Это простая, искренняя женщина, владеющая с мужем бензоколонкой на шоссе в Марбурге. Когда она два года назад прочитала в одной гессенской газете мое описание Марбурга (очевидно, отрывок из “Охранной грамоты”), она прислала мне подарок на Рождество и милое письмо. Она очень хорошая, у нее есть чувство юмора и дар наблюдения, она любит и не без основания самый процесс писания. Но она не попала в список лиц за границей, которым я распределил определенного рода подарки2. Поэтому мне так стыдно, что эта женщина по разным поводам одаривает меня, зря тратится, и это, кажется, не кончится никогда.
1 По-немецки “Вы” и “Она” обозначаются одним словом Sie.
2Пастернак посылал Фельтринелли список людей, которым он хотел бы выслать различные денежные суммы общим счетом на 120 тысяч долларов в счет своего гонорара.
Не предоставит ли испанский проект возможности предпринять ответные меры? Вы бы осчастливили меня, если бы как-нибудь помогли мне щедро и существенно отблагодарить эту женщину. Я думаю, грузовик или рояль были бы для неё слишком большим подарком, — несколько книг — слишком маленьким. В одном из своих писем, при описании домашнего празднования Рождества, она, говоря о полученных подарках (Боже упаси, — конечно, без всяких задних мыслей!), призналась: “Втайне я надеялась получить золотой браслет и т.д.”. Не поймать ли нам её на слове? И если Вы обладаете даром гипноза на расстоянии, пожалуйста, сделайте так, чтобы эта милая женщина больше не обязывала меня к ответной благодарности.
И давайте писать пьесу!! “Магнум” еще в пути.
Ваш Б. Пастернак
Это стало последним письмом Пастернака к своему американскому издателю и другу. Несмотря на то что контракт так и не был отослан Фельтринелли — в ответ на просьбу Жаклин де Пруайяр в середине апреля Пастернак послал ей юридическое “освобождение от доверенности” с одобрением всего, что она сделала в его издательских делах, чтобы снять возможные обвинения со стороны Фельтринелли. В это время он переписывал последние сцены пролога и начало первого акта пьесы. В перебивающемся неровном почерке рукописи отозвались перепады усиливающейся боли, которая все чаще заставляла прерывать работу. Он был уже тяжело болен и в начале мая позволил себе лечь в постель. Рентген показал распространенный рак легкого. 30 мая его не стало.
Через два года в немецком городе Марбахе погиб Курт Вольф под колесами грузовика. Письма Пастернака были переданы его вдовой в Немецкий литературный архив при Национальном музее имени Шиллера в Марбахе и надолго закрыты для исследователей, во избежание неприятностей, которые их публикация могла бы навлечь на наследников Пастернака до издания “Доктора Живаго” в России.
Мы выражаем благодарность Schiller-Nationalmuseum и Deutsches Literaturarchiv за предоставленные копии писем Бориса Пастернака и надеемся на скорое полное издание очень интересной двусторонней переписки писателя и издателя в Германии.
Евгений Пастернак
Переводы писем выполнены Екатериной Ивановой
и Евгением Пастернаком.