Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2005
Достоевский как оптимальная точка видения
И.Л. Волгин. Возвращение билета: Парадоксы национального самосознания. — М.: Грантъ, 2004.
“Возвращение билета” — сборник статей, опубликованных в разные годы в академических сборниках, “Вопросах литературы”, “Литературном обозрении”, “Новом мире”, “Октябре”, “Иностранной литературе”, “Литературной газете” и др. Многие статьи датированы 70—80-ми годами. Переломы в массовом сознании, произошедшие десятилетием позже, не повлияли на убеждения писателя — взгляд сквозь призму Достоевского не может не быть предельно устойчивым и объективным. Это взгляд одновременно историка и литературоведа, политолога и художника. Он уверен, что весь ХХ век так или иначе прошел под знаком Достоевского, почему смотреть глазами Достоевского на события, происходящие в течение этого времени в России, крайне выгодно: отсюда можно прослеживать мировую парадигму: движение истории в метафизическом потоке.
Оптимальная точка ви╢дения может быть противопоставлена той, каковой обладают, по мнению Волгина, вольные трактователи символики Достоевского. Он защищает Тургенева, Достоевского и др. от фрейдистских трактовок, используя при этом иронию: “И когда очередной — и при этом достаточно серьезный — автор пытается уверить нас в том, что зонтик в правой руке Степана Трофимовича — это аналог копья Георгия Победоносца, коим выступивший на святой путь Верховенский-старший в символическом плане романа поражает “премудрого змея” Ставрогина, то хочется спросить: что мешает нам узреть в скромном зонтике еще и тайный фаллический символ, тем более уместный в данном контексте, если вспомнить, что впереди Степана Трофимовича ожидает встреча с женщиной-книгоношей. Полагаем, что, например, Борис Парамонов горячо приветствовал бы именно такую интерпретацию”. Не может не возмущать автора та манера, которую избрал Дж. Барнс для обсуждения “Первой любви” Тургенева. Волгин не может поверить, что Барнс сам, от своего собственного имени вламывается в спальню Тургенева, у него “нет уверенности в том, что это собственно авторская речь”. И в данном случае интуиция не подводит исследователя: Барнс — писатель, исполненный постмодернистской иронии, блестящий стилист-имитатор. Для него такого понятия как “собственно авторская речь” просто не существует. Каждая его книга — это взгляд на мир какого-либо профанного героя, этакого Смердякова, которого можно наблюдать с “чрезвычайным любопытством”. По сути, Барнс и Волгин параллельно борются с Фрейдом, и тот и другой посредством иронии, направленной на психоаналитическую “точку видйния” во всей ее ущербности и неполноте.
Кому возвращает билет Игорь Волгин и о каких парадоксах национального самосознания идет речь? На второй вопрос ответить проще: каждая статья содержит в себе некий парадокс, загадку, приблизиться к разгадке которой помогает автору Достоевский. Впрочем, для автора книги важно обозначить парадокс, и он цитирует письмо Чехова Суворину: “… Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Второе обязательно для художника”, — и заключает: “Мы до сих пор не можем внятно ответить на вопрошения наших духовных учителей. Впрочем, вряд ли они рассчитывали на вербальный ответ”. Тем не менее, попытка ответа в каждой статье — исторической новелле — налицо. Ведь в данном случае вслед за Достоевским вскрывает парадоксы не собственно художник, а художник-исследователь, пребывающий “в творческой и ученой корпорациях одновременно”.
В размышлении об ученых трудах Н. Берковского Волгин находит традицию, важную для себя и русского литературоведения в целом: критик в России больше чем критик — в центре его внимания находится онтология национального сознания, “соотнесенность “первичных” структур исторической жизни с запечатлевшим его художественным итогом”. По сути, это взгляд на литературу сверху, такой, когда философ строит свою систему мира, опираясь на уже готовое отражение этого мира — литературные произведения. Такой взгляд идет из античности, от Платона, считавшего поэтов безумцами и призывавшего философов прислушиваться к их смутным речам, поскольку они, ничего не понимая сами, излагают нам волю богов.
Гегелевское триединство тезис—антитезис—синтез здесь представлено двумя элементами исторического парадокса и попыткой выхода на нынешние социокультурные реалии. Волгин рассматривает историю с позиций современности, чем замыкает триаду йенского философа.
Часто случается так, что кому-то из наших современников парадокс, о котором говорилось в “сонном ХIХ веке”, удается разрешить более-менее диалогически. Так, Солженицын, “всегда тяготевший к корневым основам национальной жизни”, стал кумиром толпы благодаря тому, что ему прекрасно давались тонкости “прогрессивного” речевого этикета. Тем самым он стал воплощением удачного синтеза двух диаметрально противоположных тенденций: прогрессивной и охранительной. Идеологи “царства свободы” спорили в ХIХ веке с защитниками “мертвого царства”, а Достоевский предупреждал их о тех зияниях, которые неминуемы при переходе от одного к другому. И только Солженицын, до конца поняв сомнения Достоевского, “оказывается большим плюралистом, нежели его “упертые” в “единственно верную” модель хулители”.
В разных измерениях представлен Достоевский в книге Волгина. Автору удалось проследить многочисленные связи Достоевского с русским обществом. Впервые в достоевсковедении рассматривается обратная связь: “читатель — Достоевский”, исследователем найдено в архивах и прочитано свыше 200 писем читателей.
Большинство статей целиком посвящено Достоевскому, но есть статьи о его современниках: Чаадаеве, Гоголе, Белинском, статьи о писателях ХХ века, с судьбами которых у автора “Бесов” были “странные сближения”. Есть статьи, посвященные вопросам языка, политики, культуры — но везде в разрешении парадоксов истории и современности палочка-выручалочка — тексты Достоевского.
“Достоевский — одно из главных воплощений национального духа. Он сам есть самосознание нации”.
Прежние книги Волгина были посвящены целиком исследуемому автору, поэтому в них Достоевский мог быть объектом наблюдения, героем, но никоим образом не сверхгероем. В какой-то мере на данное позиционирование, возможно, оказал влияние роман Дж.М. Кутзее, где действует персонаж, по странной случайности носящий фамилию Достоевский. Прием изъятия исторических лиц и помещения их в другие ситуативные модели — ненов, но исследование романа Кутзее, может быть, подтолкнуло достоевсковеда к мысли о сверхгерое, не скованном временем. Как бы то ни было, присутствие автора “Братьев Карамазовых” в построенном на крови отцов ХХ веке идейно и художественно вполне оправдано.
Возвращение автором книги билета в “царствие Божие” обусловлено нравственными сомнениями: вся гармония, вся красота выстроена на поиске взаимосвязей между человеческими трагедиями, на связи, которую чувствовал и видел Достоевский, но которую так и не смог предотвратить. Есть же в книгах Волгина постоянно утверждаемый постулат о нравственной недопустимости гармонии, воздвигнутой на слезинке ребенка. Поэтому чем гармоничнее выстраивались главы книги, чем явственнее ощущалась зависимость этой стройности и гармонии от трагедии русского народа, не сумевшего усвоить уроки-предупреждения писателей ХIХ века, тем отчетливее проявляла себя кощунственная мысль: так неужели все страдания ХХ века были нужны Богу лишь для того, чтобы поэты, коснувшись болевых точек человечества, создали величайшие произведения искусства, а по следам этих произведений явилась такая вот историософия, связывающая воедино трагедии нескольких поколений?
Ольга Чернорицкая