Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2005
Между “!!!!!!!!!” и стариком Хэмом
Евгений Гришковец. Рубашка. — М.: Время, 2004.
Роман Евгения Гришковца “Рубашка” представляет собой (не побоюсь обобщить) один из самых симптоматичных текстов 2004 года. Причем “Рубашка” не просто симптом (примета, показатель, знак, диагноз — как угодно) — это сразу несколько симптомов. И не только т.н. литературного процесса, но и всей палитры культурно-языковых процессов в целом.
Меньше всего хочется рассуждать о том, является ли “Рубашка” личной творческой удачей Е. Гришковца, то есть входить в интимно-оскорбительную сферу ad hominem. Е. Гришковец явно считает ее удачей, эту свою “Рубашку”, иначе он не стал бы издавать ее более чем солидным по нынешним временам тиражом (20 тыс.), честно выразив благодарность А.Л. Мамуту “за поддержку в издании книги”.
Еще меньшую роль играет “нравится — не нравится” рецензента. Мало ли что кому нравится. Е. Гришковцу, например, нравится ставить много всяких знаков препинания. Скажем, читаем следующий внутренний монолог писателя: “Эгоист! Эгоист!!! Дурак, блядь! (здесь непонятно, кстати: слово, пардон, “б…” — обращение к себе, любимому, междометие или частица? — В.Е.) “Ну конечно, Она меня любит! Ей, может быть, хуже, чем мне. И Ей точно сложнее сейчас! А я тут…”. От этой мысли вдруг захотелось подскочить и мчаться куда-то… А куда??? К Ней, конечно!!! Но куда? От этой мысли все внутри задрожало… Но стало легче. Стало намного легче!!!!!!!!! Какая же я сволочь!” Ну и так далее. Девять восклицательных знаков — это сильно. Почему девять? Наверное, по числу букв в фамилии “Гришковец”. Нет, дело не в “нравится — не нравится”. Тут все глубже.
Являясь филологом, в прошлом серьезно специализировавшимся на проблемах звучащей речи (фонетике, интонации), я хотел бы поделиться некоторыми мыслями, навеянными “Рубашкой”.
“Рубашка” написана в эпоху, когда происходит очередной глобальный пересмотр отношений между двумя разновидностями языка — устной и письменной. Как правило, говорят об экспансии устной речи на письменную. Но здесь все куда сложнее. С одной стороны, телевизор, неумолкающие мобильники и ничего не читающие дети, с другой — ренессанс эпистолярного жанра в Интернете и востребованность плодовитых, как помесь саранчи с кроликом, детективщиц. С одной стороны, постепенное отмирание жанра сочинения в школе и введение риторики как обязательного предмета в вузах, с другой — бум книгопечатания и сетевой изящной словесности. Перечисление подобных антиномий можно продолжать до бесконечности.
Происходит то, что происходит регулярно в истории языка и культуры. Начало ХХ века тоже ознаменовалось выяснением отношений между звучащей речью и речью письменной. Достаточно вспомнить эксперименты А. Белого, “метельную прозу” 20—30-х годов и т.п. До сих пор из той эпохи многое исследовано не до конца. Есть явные неразгаданные парадоксы. Скажем, нет другого такого писателя, который бы так глубинно и полно отразил тектонические сдвиги в русском языке постреволюционной эпохи, как Андрей Платонов, этот, по его выражению, “интеллигент, не вышедший из народа”. Народа, который в большинстве своем говорил, а не писал. Язык А. Платонова — это, если угодно, философия, платоническая (Платона и Платонова уже неоднократно сравнивали) модель говорящей, спорящей, устно усваивающей новые понятия России. Но при этом А. Платонова так никому и не удалось по-настоящему озвучить (я этой проблемой занимался специально). Тексты Платонова читали прекрасные чтецы и актеры, но — по большому счету — не звучит Платонов, и все тут. Глубоко “письменный” писатель, лучше всех отразивший “устную” речь.
Но — возвращаюсь к нашим рубашкам. То, что происходит в словесной культуре сейчас, скорее, напоминает даже не первую треть ХХ века, а XVIII век. Язык чатов в Интернете — это что-то сродни Тредиаковскому, любовным виршам и прочим мутирующим смесям 250-летней давности, что-то вроде:
Ах мой предрагий деоманте
И тяжкоценный бриллианте!
Ум мой смутися.
Купида мне приключися!
Мутируют жанры, смещаются каноны. Но вместе с тем — по закону пресловутой диалектики — в этом едком то ли соляном, то ли щелочном (не разберешь) растворе происходят и обратные процессы — четкая кристаллизация отдельных фрагментов. Успех (как правило, кратковременный) приходит к тому, кто, что называется, “попал”, то есть выявил свой яркий и оригинальный кристаллик, создал свою “нишу”, которая сразу замечается окружающими в этой хлюпающей и чавкающей мутной жиже постмодернистского (нет, уже — “гипермодернистского”) “культурного поля”.
Е. Гришковец очень метко “попал” своим “театром Е. Гришковца” в самую точку. Его театр одного актера — это и не традиционный театр, и не экспериментальный театр с (если честно, изрядно надоевшими) режиссерскими исканиями, и не окончательно опетросянившийся разговорный эстрадный жанр. Это просто театр Гришковца. Говорящий человек. Говорящий просто, без актерских заученных модуляций. С камерностью, не переходящей в интим. Без пафоса и дидактики. С юмором, но без нажима. Со смыслом, но без форсирования его глубины. В конечном счете, “человеку нужен человек” (это прекрасно понимает Е. Гришковец), а не режиссерские находки, не возведенные в куб расиновско-шекспировские страсти, не навязчивые хохмы. Кто-то назвал это “принципом Никулина”. Раньше в народе таких людей называли “ША ПЭ” (“швой парень”). “Звучащий” Гришковец — это, безусловно, феномен.
“Рубашка” — попытка Е. Гришковца освоить новые рубежи. Ему явно стало тесно в имидже “швоего театрального парня”. Но осваиваются Е. Гришковцом новые (“письменные”) рубежи явно старыми (“звучащими”) методами. Хорошо ли это? Не знаю. Покажет время.
“Рубашка” — это “Один день Евгения Гришковца”, он же — преуспевающий архитектор Саша, в прошлом — провинциал. Утром Саша надевает новую рубашку. Весь день ее носит. В ней Саша кушает, стрижется, думает о Ней, разговаривает с другом Максом, видит сны про войну… Рубашка, конечно, пачкается. Саша ведь живой: волосы после стрижки попадают за воротник, потеет Саша и все такое прочее. Вот, собственно, и все. То есть написана “Рубашка” по театральным законам классицизма. Это — единство времени (сутки), места (рубашка, хотя Саша все время и ездит по Москве, но ведь в рубашке же) и действия. Хотя с действием сложнее. Его просто нет. В смысле — нет интриги, сюжета и композиции (с завязкой, кульминацией, развязкой и другими литературоведческими пирогами). Об “идейном содержании” говорить не приходится. Сама постановка вопроса неприлична. Это же не критический или соцреализм. С “художественными, т.е. изобразительно-выразительными, средствами” — тишина. Полная “аниконичность”, т.е. безубразность. Ни метафор, ни олицетворений, ни гипербол… Ни просто эпитетов, самых завалящих. Вообще ничего. “Я пошел”. “Я ушел”. “Я пришел”. На первой же странице (а формат — малый: 70 х 108, 1/32 ): 12 “я”, 8 “был, была, было”, 6 “слышал-услышал”, 5 “звук” и т.д. Стиль — спартанско-шаманский, т.е. слов мало, и они все время повторяются, то ли завораживая, то ли усыпляя.
Кстати сказать, у пьес Гришковца тоже словарный фонд небольшой. Но он с лихвой компенсируется фонетико-интонационным оформлением.
Относительно недавно на филфаке МГУ была защищена докторская диссертация про слово “а” в русской звучащей речи. И книжка вышла. Автор — М. Бизяева. Я читал. Не диссертация — роман! Больше тысячи значений выявлено у этого слова в русском языке! (Хочется вслед за Е. Гришковцом выставить тысячу восклицательных знаков.) Столько же вариантов произнесения. “А” — целая вселенная. Опять же — кстати — эффект комизма (да и трагизма тоже) в разговорном жанре часто достигается принципом “меньше слов — больше интонации”. Вспомним “А вас?” Жванецкого в исполнении известных актеров. Тот же Жванецкий очень показателен. Слушать его интересно, читать — нет. Очень скучно читать Жванецкого. Потому что написанный текст Жванецкого — ноты. Они мертвы, пока не включится речевой аппарат и тело мастера (его фонетика, интонация, мимика).
Может быть, “Рубашка” — тоже ноты. Но для кого? Такого обилия многоточий, восклицательных и вопросительных знаков и их бесконечной комбинаторики я еще никогда не встречал. А. Белый отдыхает. Смысл при этом совершенно неясен. Наверное, один восклицательный знак — сильная эмоция, два — очень сильная, три — очень-очень. Один вопросительный знак — вопрос. Два — трудный вопрос. Три — вопрос на засыпку. Четыре — с угрозой. Еще Е. Гришковец любит писать слова целиком заглавными буквами. Особенно слово “ЭТО”. Как Фрейд — “ОНО”. Слово “Она” он пишет с заглавной буквы, но остальные буквы — строчные. Как Блок. Линия “Она” в романе “Рубашка” выдержана в духе “fin amors” (возвышенная любовь) трубадуров Прованса.
Герой любит и страдает. Он от страдания то сворачивается “калачиком на полу”, то исходит пунктуацией, как любовным соком: “В восемь ноль семь я позвонил Ей………………………” Чу! Двадцать семь точек. Это неспроста. Может быть, Ей 27 лет? О, манящие бездны подтекста!
Система образов “Рубашки” проста, как правда. “Саша Гришковец” с его по-провинциальному чисто и невинно рефлексирующим подсознанием, Макс (амплуа — “настоящий друг”), Она (амплуа — “Прекрасная Дама”). Далее — эпизодические персонажи (какой-то мутный Гриша, какой-то туманный таксист, некто Паскаль, Катерина и еще десяток-другой статистов Сашиного подсознания). Есть еще один внесценический, но очень важный персонаж — Эрнест Хемингуэй. Старик Хэм в “Рубашке” — как “ангел загорелый за спиной”. Если, конечно, ангелы бывают бородатыми. Его имя неоднократно упоминается. На стр. 182 в честь Хэма изготавливается коктейль “мохито”, согласно легенде, его, Хэма, любимый коктейль (“примеч. автора”). Диалоги в “Рубашке” — абсолютно хемингуэевские, с “выпирающими ребрами подтекста”, как выражался С. Довлатов:
Я: Погоди-погоди, дай-ка взглянуть.
Макс: Зачем?
Я: Надо!
Макс: Не надо!
Я: Дай взглянуть, говорю!
Макс: Сегодня я плачу!
Я: Нет уж, вместе заплатим.
Макс: Да заплачу я…
И т.д. Судя по всему, знаменитый хемингуэевский “эффект айсберга”, по замыслу Е. Гришковца, как-то должен быть соотнесен с тем эффектом нот, о котором я говорил выше. То есть вся эта пунктуационная вакханалия, вся эта гиперболическая тавтологичность, многостраничные описания нарочито мелких, бытовых подробностей, раздражающих, как комариный зуд, и т.п. — все это имеет глубокий смысл. Е. Гришковец, по всей видимости, отождествил в “магическом кристалле” своих творческих планов подтекст звучащей речи с подтекстом речи письменной. Это смело. Здесь я должен сказать следующее: “Рубашка” в таком случае — либо гениальное открытие, в том числе лингвистическое, либо — абсолютная, наивнейшая утопия. Сложнейшие отношения между звучащей и письменной речью, которые столетиями выясняли писатели, поэты, драматурги, лингвисты, актеры и т.д., автор смело разрубил, как гордиев узел, пунктуационными импровизациями. Наверное, время такое. Новое тысячелетие, эпоха дерзаний. Прямо по Достоевскому: если русскому гимназисту вечером дать карту звездного неба, которую он доселе не видел, то он наутро вам вернет ее исправленной.
Читать “Рубашку”, если честно, очень скучно. Полвека назад, может, и сошло бы за более-менее удачный эксперимент. Но с тех пор были написаны тысячи “рубашек”. Автор про них, наверное, не знает. Или делает вид, что не знает. Может быть, “Рубашка” будет озвучена Е. Гришковцом, и тогда мы услышим музыку сфер? Очень хочется надеяться. Даже не терпится поскорее услышать “Рубашку”. Что-то вроде фильма после книги.
Пока же — впечатление от “Рубашки” странное. Стоицизм мачо Саши-“Хэма” в сочетании с истеричностью восклицательных знаков. Явный намек на глубокую притчевость всего происходящего (что-то вроде литературной аналогии недавно нашумевшему кинематографическому “Возвращению” Звягинцева) с (нарочитой ли?) стилистической небрежностью “потока сознания” ошалевшего от любви к Ней Саши. Если хотя бы “влегкую” рассмотреть роман в контексте истории мировой литературы в целом, то получается, что все в нем — сплошной литературный second hand. Даже иногда неловко за вторичность текста. Словно перед нами не Гришковец, а Децл, с серьезным видом поющий о том, что “бог все-таки есть”. Полная литнаивность. Может, он просто издевается и “Рубашка” — провокация?.. Вряд ли. В общем, рецензент пребывает в искренней и полной растерянности. Либо тут литературный Ван Гог и бушующая плазма первозданности, либо, как написал один критик про один текст (нет, не “Рубашку”!):
Деньги проплачены.
Имя раскручено.
Критика схвачена.
Скучно.
Хочется верить в лучшее. Я бы сказал — в чудо.
Владимир Елистратов