Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2005
“В сумерках языка”
Дмитрий Тонконогов. Темная азбука. Стихи. — М.: Emergency Exit, 2004.
…Но вот мы встретились и вдруг узнали друг друга.
Ветер, не ветер, но холодом веяло с юга.
Кто-то пришел, да и вышел вон,
И с тех пор дует со всех сторон.
…Лето прошло. И я шуганул всех кошек, птиц и собак.
Бродят, летают, мешают курить табак.
Тоненькая книжка Дмитрия Тонконогова с мрачноватой обложкой: старая лысая кукла, за ноги подвешенная к трубе парового отопления, — один из самых ярких дебютов прошлого года. Сам Тонконогов, правда, не совсем дебютант — его тексты печатались в журнале поэзии “Арион” и в антологии “10/30, стихи тридцатилетних” (М., МК-Периодика, 2002). Он также, как гласит аннотация, автор четырех детских книжек. Но, тем не менее, эта книга — первая.
Тонконогов из тех, кто пишет медленно. Большинство из опубликованных здесь стихотворений так или иначе прозвучали — если не в периодике, то на литературных вечерах. Но, собранные в единый корпус, они выглядят как некая целостность, подобрать определение которой мне будет, пожалуй, трудновато.
Когда последний сон вставал за горизонтом,
Гроза передвигалась каким-то тайным фронтом.
А женщина в тепле сокрылась в длинном теле.
Евпатий Коловрат лежит в ее постели.
Первое, что приходит на ум, конечно — “обэриутство”. Но, как справедливо замечает Евгения Вежлян в своей рецензии “Непроницаемость простоты” (“Книжное обозрение”, № 43, 2004), это сходство скорее внешнее. Здесь абсурден план не столько предметно-бытовой (детали у Тонконогова как раз очень точны: “Приносит мать дымящуюся грелку / И яблоко на мокрую тарелку / Кладет, как посторонний мир), сколько космический, изначально-всеобщий.
Заведую районным детским садом,
На мне большой сиреневый халат.
И розовые дети где-то рядом
Лежат во тьме, сто лет лежат и спят.
Над ними пар колышется, рядами
Кроватки белоснежные плывут.
На север, говорю я со слезами,
На небо, что вам делать, что вам тут?
Седые три великие империи
Подсели утешать меня к столу.
Я кутаюсь в какую-то материю,
Переставляю ноги на полу.
Только дуракам кажется, что молодость жизнерадостна. Именно молодым “с непривычки” присуще наиболее трагичное, обостренное ощущение бесполезности, бессмысленности бытия. Но им же присущ и чудовищный эгоцентризм, зацикленность на себе, о чем свидетельствует едва ли не любая первая (а зачастую и не только первая) книжка стихов. Тонконогов еще вполне молод, чтобы ощущать ужас незагрубевшей кожей, но он уже достаточно взрослый, чтобы понять, что кошмар универсален. Недаром среди его персонажей столько старух — воплощения бессмысленной жизнестойкости и одновременно хрупкости. Впрочем, напомню, в мифологической традиции старуха выступает еще и как персонифицированное воплощение Смерти.
…Мне кажется — я бабочкою стала,
Что стоит крыльям приподнять сухое тельце
И опустить на холод простыни,
Где ждет меня единственная книга.
…
…Моя сестра однажды перешла
Границу между парком и вселенной
И не смогла вернуться.
Что сестра, мой лучший муж, он покатился
Бильярдным шаром,
И хоть бы кто-нибудь его остановил.
…Я выметаю пыль из комнат,
Я протираю черный телефон.
Черный телефон (очень старый, иными словами, тогда других и не выпускали), большой сиреневый халат, яблоко на мокрой тарелке — детали и подробности худо-бедно структурируют мир, где люди могут то покатиться бильярдными шарами, то ненароком улететь. Этому миру противопоказаны пышные метафоры: они так или иначе будут ложью; его приходится фиксировать, пользуясь умышленно скупым поэтическим языком; в текстах Тонконогова мы наблюдаем ощутимое сопротивление не столько материала, сколько материалу — напирающему хаосу, где уравнены предметы, абстрактные понятия и люди (Я сух и стар, как некое число, / В саду дорожку снегом замело, / Но воду подают без перебоев. / На подоконнике растет алоэ).
Разностопный, дергающийся стих, почти нечаянная рифмовка, остраненный мир, пронизанный даже не столько эротикой, сколько подростковым острым сексуальным любопытством (“про женщину говорят, что груди ее упруги <…> говорят, что у женщин упругие ягодицы <…>”, “крадется между ног Евпатий Коловрат <…>”).
Обэриутство?
Отшельники, старухи и калеки… — Дмитрий Тонконогов.
Отшельники, тристаны и поэты… — Константин Вагинов.
Обэриутство, по свидетельству А. Введенского, было критикой поэтического разума в свежеразрушенном и кое-как устоявшемся мире. Мы тоже обитаем в мире, что ни говори, свежеразрушенном, а то и продолжающем рушиться, хотя и достаточно комфортном. И даже производим некие опыты по упорядочению или хотя бы исследованию абсурда. Но если критика поэтического разума все же предполагает, хотя бы по аналогии с кантовской критикой чистого разума, существование некоего абсолюта, то наши на этот счет ожидания куда более проблематичны.
Все, что приснится зимой и весной, —
Останется памятью черновика.
Человек неведомый большой и лесной
Ищет себе пристанище
В сумерках языка.
В сумерках? А зачем же тогда пишутся стихи, да еще с такой артистичной пластикой?
Мария Галина