Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2005
От автора | На карте Меркатора (XVI век) это место обозначено в районе Новой Англии. Тур Хейердал называл его “Норвежским домом”, предполагая, что территория освоена чуть ли не с благословения Римского папы, задолго до Колумба. По другим источникам — название индейское, абенакское и означает лишь обилие водопадов. Мне была важна фонетика, странное слово “НОРУМБЕГА”: я пытаюсь написать эпос некоего северного народа, того гигантского европейского кочевья, которое было обозначено римлянами как варвары.
Латинская поэзия создана, варварская — нет, и это, возможно, связано с другим подходом к языку. Отсутствие письменности у некоторых племен говорит скорее о большей разборчивости в слове: молитва и газета, небесный и земной алфавиты. Кельтика, германо-скандинавские саги, славянские былины, фольклор Сибири и Северной Америки могут служить источником для этой работы, но только в процессе переосмысления и адаптации к современным языковым условиям.
Европа—Сибирь—Америка: личностные реакции на фоне большого мифа. Игра с архаикой, не переходящая к музейной заплесневелости. Геопоэтика вместо геополитики, служение вместо самовыражения. Свежесть варварства и усталость “серьезной” культуры. Странное наложение на политические реалии сегодняшнего дня. Авторский эпос вместо эгоистичной лирики. “И снова скальд чужую песню сложит и как свою ее произнесет”. “Да, скифы — мы”. “Громи их рай, Атилла”. “Мимо острова Буяна, в царство славного Салтана” и т.д. Практики, давно знакомые русской культуре, но используемые иначе.
Сообщение о квиритах
Они не мажут волосы своих жён красной глиной,
а бреют им ноги перламутровыми ножами,
наряжают их в ткани из душистого шёлка
вместо льняной рубахи.
Потому что они — не люди. А так — соседи.
сжигая их в клетках, сплетённых из прутьев ивы.
Но не потому, что их земля плодородней,
а потому, что они — сердобольны.
Потому что они — не люди. А так — навроде.
поверженных в бою чужеземцев.
Их оружие не имеет имён,
но прозвища всадников длинны и медоточивы…
Когда побываешь, мой друг, и ты за морями —
привези голову их царя мне.
Все равно это не люди. А комья плоти.
О чём же тогда говорить с ними?
Наши бабы не лягут рядом с такими.
Наши коровы станут цветом другими.
Потому что они — не люди. Таких не любят.
прославляя достоинства местного винограда,
но при этом настолько трудолюбивы,
что кажется, что они просто глупы.
Они знают правила жизни, Хельвиг!
От отвращенья тебя бы стошнило!
Потому что они — не люди. Уже не звери.
доверяя тайны бумаге как потаскухе,
залапанной пальцами рабов и простолюдинов,
от небесного не отличая земной алфавит!
Они слагают стихи, опасаясь забвенья.
И песни поют не богам, а себе подобным.
Пожалей их, Хельвиг, перед походом.
Потому что они — не люди. А мы бессмертны.
Должник
Лучше встретимся на том свете.
Там никто не знает про ложь.
Согласимся на прежней мете.
Но запомни — в этом кисете
ты мне мой табачок и вернёшь.
ты мне выковал его сам.
Но от верности в грудь не бейся,
мы слыхали такую песню:
я узнаю тебя по глазам.
а над полем звёздная твердь.
С кистенями, клинками, кнутами…
Сколько вас таких вместе с нами,
что избыли дряхлость и смерть.
Мне по нраву такая молва.
Хотя чувствую на пороге,
что в холодной лежит поволоке
путь на радостные острова.
и всю вечность дым в потолок.
Что тебе дармовые яства?
Повторяю из окаянства:
не забудь про старинный долг.
самодурством смешить народ.
Чтобы мёртвые хохотали,
свою вечную жизнь коротали,
а потом прищемили рот.
Норумбега весною
Ранней весною твой мрачный народ
воспламеняется как кислород.
………………………………………………………
Насмерть стоит, но идёт напролом,
не пережив векового надлома,
солнечным щедро пригретый теплом,
шарит и шарится, как помелом,
или шуршит, как сухая солома,
сгорбленно прячась за каждым углом.
Грубый, взъерошенный, жаждущий хлеба
из золотых государевых рук,
ваньку ломает, ломает каблук,
выбравшись зверем из снежного склепа.
Падает навзничь и смотрит на небо
вдребезги битым зелёным стеклом.
Радостно чавкает рваный сапог
в трудной дороге до отчего дома.
Утлый ковчег и прогнивший чертог
в поле чернеют почти незнакомо.
Я бы вернулся к вам, если бы смог,
перегорев от хмельного кошмара,
чтоб с языка как с глухого амбара
всей колокольною страстью удара
праведным словом сорвался замок.
* * *
Небо горит по краям.
Горя не видно под ним.
Вдоль по холодным полям
стелется дым.
Стелется дым и туман
кормом в сырой чернозём.
Прожитой жизни обман
кажется невесом.
Что по земле колесить,
жить в десяти городах,
если за жизнь не сносить
пары холщовых рубах.
Искры в горелой листве,
запах нездешних костров
будят в дурной голове
облики мёртвых голов.
С Севера движет орда
скована духом святым.
В небе застыла звезда,
стелется дым.
Простая собака Хельвига
Случается ночь, когда к дому подходит пёс.
На груди его роза, в глазах беготня колес.
Он рыжий, он добрый, он умирает от слёз.
Он кто-то из забытых тобой мертвецов,
для которых в сердце не остаётся слов,
и ты не знаешь, оставить ли дверь открытой.
Из двух неубитых прав голодный и битый.
И ты впускаешь его, ибо он таков.
Он останавливается на ночлег
Кратковременно, словно апрельский снег,
или с крыши крыльцо завалило снегом.
Ему под голову я положу десять своих рубах,
забуду свой страх.
И жизнь свою подарю калекам.
Здравствуй, приятель, как ты лохмат!
Ты прекрасен, как в рыжей тайге закат.
Хорошо, когда и на том свете у тебя есть брат.
Ты посланник,
или по миру блуждающий странник,
или боги преподнесли мне новую блажь?
Спросим проще: ты меня продашь?
Оба мы звери, мы поняли и молчим.
Мы до утра не заплачем, не закричим.
Мы помолчим с этим застенчивым человеком.
Виноград Хельвига
Наш государь умер в бане.
Его голос заглушала река,
треск сгорающих дров.
Мы остановили коней на краю утёса.
Они улыбнулись перед прыжком.
И сосновые ветки упали к твоим ногам,
заледеневшим в браге.
Он сиял чистотой колодца,
и умер как человек, который
потерял весь свой пот.
Облепленный птицами со всех сторон,
ты был хорошо и красиво одетым.
Я отрезал стеклом прядь рыжих волос,
поцеловал твой рот, чтоб носить твою смерть
с собой по холодному морю.
Наши суда поплыли, как брёвна,
ушедшие от зубов бобра,
пробивать бока ромейских галер
и диких Фаститоколонов.
Мы пошли искать виноград
в тёплых мирах.
Червивое море
— Попробуй на вкус эту воду, Хельвиг!
Видится мне, забрели мы в чужое море,
Каждый молится теперь и гадает
какой народ или зверь здесь хозяин.
Ты мало скитался в рабстве по заграницам?
Решил отдать свой народ в шестипалые руки?
Фирболги поганые с волчьими головами
правят землёй, что лежит впереди…
От голода сдохнуть не лучше, чем от хлыста.
Не говори, что тебя направляют боги.
Твоё самодурство известно даже богам,
а люди идут за тобой, потому что привыкли.
Мы помним тебя на корме со спокойным лицом,
но посмотри в подвижное зеркало воды:
отражение твоё изуродовал ужас,
и волна ударяет о борт лодки, как мёртвая голова.
— Фергус, заткнись! Захлопни глаза!
Не смотри на ветер — ты ему помешаешь.
Он знает лучше, чем я, как распорядиться
нашей жизнью.
— Наши женщины стали страшны от цинги
и, завидев мужей, тряпьём прикрывают губы.
Младенцев живьём пожирает северная мошка,
и мы вынуждены их хоронить, опуская в море.
Посмотри, как они плывут, обескровленные,
словно бычьи пузыри вслед судам…
Есть новости хуже:
мы вошли в червивые воды, Хельвиг!
Скоро один за другим корабли станут трухою,
источенные полчищами древесных червей.
Царь, нам нужна передышка. Нам нужен берег.
Позволь дружине своей развязать глаза.
Пусть кому-нибудь повезёт увидеть землю.
— Волхвы нагадали мне день постройки судов,
число людей, что я возьму с собою.
В океан я вышел в назначенный час
согласно букве пророчества.
Если бабы бросаются в воду вослед мужьям,
я готов их спасти, чтоб не нарваться на месть.
В сегодняшних бедах вини глупую вашу любовь,
но не меня.
Я годами глядел в смыкающийся горизонт,
слышал запах костров на другой стороне земли.
Опустите весла, забудьтесь целебным сном.
Не ищите дороги, когда её нет.
— Снег выжигает глаза, как негашёная известь.
а это пространство скоро охватит лёд.
И мутные волны, застывшие на бегу,
вонзятся в борта кораблей.
От голода ты свихнёшься первым, Хельвиг, —
потому что ты всегда был сумасшедший.
Я вижу, как ты греешь руки в моём животе,
и выдыхаешь над костром из обломков мачт
морозный пар людоедства.
Змеиным гнездом обернутся тебе мои кишки,
отравленные горячкой твоих фантазий.
Черви точат не только дерево, но и сердце.
И перед смертью я рассмеюсь тебе в лицо,
первооткрыватель:
чёрствый снег, растопленный в грязных ладонях,
ты будешь пить вместо обещанного вина.
— В этом море течёт река с тёплой водой.
Мы вошли в эту реку. Значит, зимы не будет.
Скоро, словно щенков к материнскому брюху,
наш флот прибьёт к благословенной земле.
И тюленьим жиром мы пропитаем суда.
И запасемся грузом копчёной дичи.
И успокоим сердца жертвенным дымом.
— Даже древесной коры не найдёшь ты
в снежной пустыне,
даже рыбья чешуя истлела в червивой воде…
— Вы уснёте, а мне суждено не спать.
Через топор в сосновой колоде перевернуться,
выпить из звериного сле┬┬да горькой воды,
всю ночь рыскать для вас, недоверчивых, волком.
С младенчества мертвецы наблюдают за мною,
мой брат давно стал у них государь.
Вы присягали нам обоим!
Сохатого приволоку к зимовью в своей пасти,
зайчатиной будете брезговать — зажрётесь,
в соболиных шубах вам щеголять по болотам,
словно по ярмаркам.
Господь даст нам рыбы, выдры в своих зубах
лосося нам принесут,
в час отлива в вырытых ямах палтус останется.
Море на берег выбросит Фаститоколона,
гиганта, поросшего водорослями и песком.
Топорами рубить нам его словно вражью ватагу,
по пояс стоя в кровавом мясе.
Остров Мельницы встанет за землёю Кита,
острова Нерождённых Детей, Стекла┬┬ и Облака,
потом земля Пирамид с черепами праотцов,
высоких, будто кувшины из Миклагарда…
Каждый остров возьмёт наши дыхания,
и потом, бездыханные, мы прибудем на Норумбегу,
и деревянные волчьи морды на штевнях
возвысятся над её молочным песком.
Вы снимете повязки со своих глаз,
забудете отчизну и женщин,
когда волк выйдет на берег из леса
бросить к вашим ногам виноградную гроздь.
Лонг-Айленд