Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2005
От автора | Тема этой повести навеяна судьбой моего покойного друга — прекрасного израильского прозаика, поэта и драматурга Бенциона Томера. В разгар войны, еще ребенком, ему пришлось проделать путь беженца из польского местечка через русский Север, Среднюю Азию и Тегеран до самой Палестины, которая еще не была государством, но уже была родиной. Мальчиков и девочек, преодолевших этот путь, в Израиле до сих пор называют детьми Тегерана. Бенцион Томер был одним из этих детей. Моя повесть — попытка выразить восхищение этим редким человеком и любовь к нему.
В “Знамени” “Красный Сион” публикуется в журнальном варианте. Полностью выйдет в издательстве “Лимбус Пресс”.
Пишущий эти строки, конечно, не Шекспир и даже не Ростан, но он готов мысленно плюнуть в лицо тому, кто скажет, что в наш век уже нет судеб, достойных их пера!
Бенцион Шамир далеко не сразу признал свое поражение — признал, что он, классик израильской прозы и драматургии, не может найти нужных слов, чтоб хотя бы начать такую пустяковую работу, как написание своих же собственных воспоминаний. Для того мира, каким он представал маленькому Бенци в первые годы его жизни, никаких слов и не требовалось — все вокруг было не просто единственным в своем роде, но даже единственно возможным. Единственно возможный Папа, единственно возможная Мама, единственно возможные сестры — смешливая Фаня и задумчивая Рахиль, единственно возможный брат Шимон, за свою отчаянность носивший единственно возможное насмешливое прозвище Казак, единственно возможный дом с белой скатертью, хрустальными книжными шкафами и черным резным комодом, на котором вечно поблескивали бронзовые подсвечники на шестиконечных звездах, образованных наложением двух треугольников. Шестиконечные звезды назывались могендовидами и означали, что когда-нибудь Папа, Мама, Фаня, Рахиль, Шимон и Бенци отправятся на свою древнюю родину, к какому-то сказочному Сио…
А вот и нет, Сион не излучал никакой сказочности — Папа всегда говорил о будущем переезде в Палестину так же буднично, как если бы речь шла о переезде на новую квартиру в городе, столь же обыкновенном, как какая-нибудь Вена, Прага, Париж, где Папа и Мама когда-то жили и учились, — интересных, но уже, конечно, не таких единственно возможных, как их миленький Билограй, Билограйчик — не большой, не маленький, а именно единственно возможный. И обращенный к младшему любимому сынишке всеми почитаемого доктора самым дружелюбным из всех своих лиц — освещавшихся при виде маленького Бенци почти такой же приязнью и надеждой, как и при лицезрении видавшего виды кожаного докторского саквояжика (одни взирали на саквояжик с надеждой, что он им поможет, другие — что он им не понадобится).
В последнее время в разговорах об отъезде зазвучали почему-то вполголоса и другие страны — Америка, Канада, даже Австралия, но что-то неприятное было с ними связано, все время всплывало какое-то тревожное слово: виза, виза, виза, виза…
Как все дети, Бенци, в ту неправдоподобную пору еще не Шамир, а всего лишь Давидан, тянулся не к комфорту, а к дружелюбию, не к рассудительности, а к экстравагантности и потому постоянно забредал от центральных домов Билограя к окраинным домишкам у безымянной речушки, впоследствии ненадолго обретшей имя лишь благодаря упоминанию в приложениях к пакту Молотова—Риббентропа. И что из того, что сегодня Бенцион Шамир назвал бы билограйские дома домишками, а домишки развалюхами! Что из того, что стоячая речушка больше походила на канаву, затянутую бьющей в глаза среди сизой золы импровизированных помоек зеленью ряски, которую с неиссякаемым аппетитом поглощали утки, стучащие плоскими клювами, словно швейные машинки в прибрежных халупах! Все это было первое и единственное, а потому лучшее в мире.
Не считая, конечно, расцветающего за невидимыми пашнями и заводами Страны Советов сказочного Красного Сиона, чье настоящее имя закадычный друг маленького Бенци сапожник Берл и сам каждый раз выговаривал немного по-новому — то Берибиджан, то Борибиджан, — чтобы спохватиться и настойчиво пригвоздить по складам: Би-ро-би-джан.
Каморка Берла была особенно уютна после холодноватой пустоты докторского дома — она была битком набита через много что прошедшими башмаками и сапогами, самодельными, полусъеденными ножиками, обретшими новую жизнь баночками, замысловатыми обрезками кожи, деревянными человеческими ступнями, — в самом же центре восставала из чурбака перевернутая чугунная нога, на которую Берл насаживал очередной башмак и, сгорбившись, самозабвенно вколачивал в его подметку и каблук гвоздик за гвоздиком, выхватывая их изо рта, словно жевал какую-то нескончаемо костлявую рыбу.
— Твой папа хороший человек, настоящий буржуй никогда бы не поехал из Варшавы в такую дыру, — добив очередную жертву, отирал руки Берл о свой кожаный передник, такой же желтый и растрескавшийся, как Папин саквояж, и с наслаждением распрямлялся.
И тут обнаруживалось, что он горбат, горбат, как его нос крючком — самым настоящим крючком, за который, будь Берл куклой, его можно было бы уверенно зацепить и подвесить хотя бы и за краешек его некрашеного стола.
— Твой папа очень хороший человек, с бедных евреев он старается ничего не брать, а для настоящего буржуя что еврей, что татарин, — повторял Берл после приличествующей паузы, отдающей должное душевным качествам Бенциного папы. — Я видел его отца — настоящий варшавский космополит, его дом там, где хорошо его семье. Твой папа другой, ему нужен дом не только для своих детей, но и для всех евреев. Как и мне. Но мне легче, у меня нет детей, есть только братья. Все бедные люди всех народов — братья.
— А почему ты тогда с ними все время ругаешься? — любопытствовал Бенци и получал гневный ответ:
— Потому что они никак не хотят понять, что все мы братья. И у нас есть общий отец — товарищ Сталин! Он для нас такой же добрый, как для тебя твой папа. И все-таки как друг я должен открыть тебе глаза: твой папа находится в плену буржуазных предрассудков, — Берл разводил руками, пронзительно кося из-под черных, как сапожная вакса, с серебряными нитями, начесанных на черные же глаза косматых бровей.
Дальнейшее Бенци мог бы свободно излагать и сам: сионисты не понимают, что никакого единого еврейского народа нет, нет никакой единой Земли обетованной — все это буржуазная пропаганда, у трудящихся и у эксплуататоров разные родины, и родина еврейских трудящихся лежит не на Ближнем, а на Дальнем Востоке: там, у самого Тихого океана, на самом краешке Страны Советов строится настоящий, пролетарский Красный Сион.
Там никто не попрекнет еврея тем, что он еврей, там люди всех национальностей живут по-братски и даже имеют право отделиться в самостоятельное государство, только это никому не нужно, потому что буржуев там нет, а пролетариям всех стран делить совершенно нечего.
— Зачем же тогда и устраивать какое-то специальное еврейское государство, если всем и так хорошо? — спрашивал подававший большие надежды маленький Бенци и получал прочувствованный ответ из-под загнутого носа:
— А это похоже на то, как люди живут одной семьей, но каждый в своей комнате. В одной комнате говорят по-русски, в другой по-еврейски, в третьей по-татарски… Кому нравится жить среди евреев, говорить по-еврейски, петь еврейские песни — пожалуйста! А кому нравится жить среди татар — пожалуйста, пускай идет к татарам. Есть евреи, которые становятся русскими, а есть русские, которые становятся евреями, — попадешь в Биробиджан — сам увидишь!
Все это были не пустые фантазии. Какими-то опасными, таинственными путями Берл получал регулярные весточки из дальневосточного Красного Сиона.
— Только никому! Слышишь — даже папе! Если узнают эти фашисты, пилсудчики — все, конец! Пытки, тюрьма! — Берл прижимал к голубым змеящимся губам черный кривой палец, с заговорщицкими ужимками, которым чрезвычайно шел его горб, запирал дверь, специальной тряпкой завешивал маленькое тусклое стекло без переплета и зажигал керосиновую лампу. Затем, горбясь еще сильнее, проворно шаркал к завешенному окошку: там, на узеньком подоконничке теснилось деревянное корытце с землей, из которой торчали табачные стебли пересохшего укропа.
— Богатые выращивают розы, а мы укроп! — с сатанинской ухмылкой провозглашал горбун и, забрав в жменю потрескивающие стебли, извлекал их из корытца вместе с окаменелой землей.
На дне корытца под старенькой клеенкой плющились распадающиеся газеты и брошюрки. Берл натягивал очки без дужек, заарканив двумя бечевочками свои хрящеватые уши, и благоговейно раскрывал ворсистую тетрадочку, сизую, как зола у билограйской речушки, и показывал ряды каких-то серых затылков, размытых туманом сказочности, перед которыми выступал смазанный старичок с узенькой бородкой: видишь, это Калинин зачитывает декларацию об открытии Еврейской автономной области — у сионистов декларация Бальфура, а у нас декларация Калинина, это второй человек после Сталина, видишь, рабочий, а бородка, как у адвоката, там на это не смотрят — пожалуйста! Сталин грузин, сын сапожника, Калинин русский, сын крестьянина, Каганович еврей, сын такого же голодранца, как я, а все — советские люди! Читай, читай, все люди должны выучить русский язык за то, что им разговаривал Ленин!
Смышленый Бенци уже и впрямь тоже неплохо читал по-русски, но то ли еще ожидало их впереди: русский язык скоро должен был сделаться языком объединившихся пролетариев всех стран, Калинин уже сейчас поверх серых голов обращался прямо к ним. Читай, читай, теребил Берл Бенчика, однако тут же его перебивал, начинал читать сам — уже практически наизусть, все громче и громче, забывая, что под дверью могут подслушивать пилсудчики.
Видишь, видишь, писатель Бергельсон спрашивает, какую помощь Биробиджану могут оказать еврейские рабочие капиталистических стран, это прямо про нас!
Однако Калинин на заграницу больших надежд, похоже, не возлагал: евреи из-за границы могли бы присоединиться к советским евреям разве что из маленьких городков и местечек, а в больших городах евреи за мировыми пролетарскими интересами быстро забывают о еврейских.
— Но лет через десять Биробиджан будет важнейшим, если не единственным хранителем еврейской социалистической национальной культуры! — Наверняка сам Калинин произносил свое пророчество далеко не так торжественно, как Берл, всегда в этом месте поднимавший к низенькому потолку свой тоже искривленный, пропитанный ваксой палец. — Значит, в сорок четвертом году — в Биробиджане, всемирной столице трудящегося еврейства!
Берл впадал в транс и читал уже окончательно на память, раскачиваясь, будто за чтением Торы:
Пусть негодные уходят, не всякий способен из местечкового, физически истрепанного человека превратиться в отважного, стойкого “колонизатора”. Надо для этого переродиться. А что перерождает? Перерождает суровая, почти первобытная природа области и большой творческий труд, который отсталому, слабому человеку не по плечу. Человек должен там быть крепким — он должен уметь сопротивляться и добровольно сносить большие трудности. Если остающееся первое поколение “колонизаторов” выдержит, то второе поколение будет крепкое. Это будут настоящие советские евреи, в общем, такие, каких в мире не найдешь. Они должны, как первые американские ковбои, завоевывать природу, но американские ковбои были хищниками по отношению к природе и врагами трудовому человеку, а у наших трудящихся масс превалируют общественные инстинкты, которые в десятки раз более сильны. Там каждый человек работал отдельно, только для себя, а у нас коллективно.
Берл приостанавливался, чтобы перевести дух, но не успевал Бенци вообразить горбатого Берла верхом на мустанге, как его уносило новое пророчество: биробиджанская еврейская национальность не будет национальностью с чертами местечковых евреев Польши, Литвы, Белоруссии, даже Украины, потому что из нее вырабатываются сейчас социалистические “колонизаторы” свободной, богатой земли с большими кулаками и крепкими зубами, которые будут родоначальниками обновленной сильной национальности в составе семьи советских народов.
— Биробиджан (ты слышишь?) мы рассматриваем (они рассматривают!) как еврейское национальное государство! Потому что евреи — это очень верная и заслужившая это своим прошлым советская национальность! Верная! А вот Николай выселял нас из фронтовой полосы только за то, что мы евреи! Ты понимаешь? Мы сделаемся такими же, как все, будем шахтерами, пахарями, солдатами — как русские, как татары!
Судьба татар в Советском Союзе представлялась Берлу особенно завидной: бывшие завоеватели, а никто их этим не попрекает — трудящиеся не отвечают за преступления угнетателей!
Но обрати внимание, что говорит товарищ Шпрах из газеты “Дер Эмес”. Дер Эмес — правда! Реакционная еврейская буржуазия всполошилась, Еврейская автономная область стала им поперек горла. Еврейские буржуазные газеты, бундовские и другие социал-фашистские газеты в Америке стараются смазать это дело. Это объясняется тем, что это постановление уже сейчас произвело громаднейшее впечатление среди еврейских рабочих масс, а также и еврейской мелкой буржуазии капиталистических стран, нечего уже говорить о такой стране, как Польша, но и в Америке, и ряде других стран. Газеты, которые сколько-нибудь нейтрально относятся к Советскому Союзу, не говоря уже о братских газетах, сейчас пишут о том, что еврейские трудящиеся не только приветствуют это преобразование, ибо оно показывает им, какой нужен путь для освобождения евреев, показывает общий пример разрешения национального вопроса, но часто прямо ставят вопрос — нельзя ли как-нибудь самим перекочевать в Еврейскую область, чтобы принять участие в этом великом деле.
Товарищ Шпрах решался даже шутить перед столь высоким человеком, он рассказал про письмо какого-то польского еврея, переехавшего в Палестину: у него там квартира в двумя балконами, один с видом на Иерусалим, другой с видом на Иордан, и только нет третьего — с видом на пропитание. А в Биробиджане хоть и нет первых двух, зато третий обеспечен.
С плохой квартирой человек как-то мирится, главное — еда, собственная продовольственная база, кивал Калинин. Даже сквозь трубный глас Берла пробивались его домашние интонации.
Вот тут говорили, рассуждал этот великий человек, что за пять лет в Биробиджане больше построили, чем за пятьдесят лет в Палестине. Повторяю, я рассматриваю Биробиджан с точки зрения больших перспектив, у евреев-пролетариев есть свое отечество — СССР и свое национальное государство, они стали нацией.
Я не думаю, чтобы вся еврейская буржуазия за границей была бы очень недовольна. Я думаю, что все-таки известная часть ее сочувственно относится. Только злейшие враги советского строя относятся к этому враждебно. Все-таки среди еврейского населения фашистских элементов сравнительно меньше. Повторяю, насколько я себе представляю, некоторая часть еврейской буржуазии все-таки положительно относится. Потому что трудящееся еврейство относится сочувственно.
Смазанные серые затылки слушали очень внимательно, а товарищ Бранин с автозавода пообещал все рассказать рабочим.
— Я десять лет, — сказал товарищ Бранин, — работаю на заводе им. т.! Сталина. Сейчас мы взяли переходящее красное знамя. Промфинплан наша кузница выполнила на три дня раньше срока. Приветствую вас, дорогой Михаил Иванович. Я очень рад. Просим к нам на завод приехать.
Какие сказочные слова: ходячее красное знамя, промфинплан…
— И ведь будь уверен — приехал! — торжествовал Берл. — Ты думаешь, какой-нибудь царский министр поехал бы к рабочим?!. Да у него бы от спеси печенка лопнула! И ты думаешь, какая-нибудь еще газета будет столько писать про еврейских рабочих и еврейских мужиков? Колхозников, — почтительно уточнял Берл. — Не про банкиров, не про заводчиков, министров, артистов, а про рабочих и колхозников? Тракторист Певзнер, пилот Цукерман, доярка Колдобская…
Имена звучали, как сладостная музыка.
Натягивая на горбу ветхую серую ткань, Берл бережно раскладывал на своей железной койке распадающиеся части желтой ворсистой газеты.
— “Биробиджанская звезда”… — смаковал Берл ее название и тут же раскладывал ее идишистскую сестру: — “Биробиджанер штерн”.
Обе звезды сияли из-под призыва, каждая на своем языке: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”.
— Знаешь, что еще мешает бедным соединиться? — прожигал Берл маленького Бенци сверкающей сапожной ваксой своих глазищ. — Семья! Все хотят устроить своих детишек и забывают общепролетарское дело. Мне легче, у меня никого не осталось. Трудящиеся всего мира — моя семья. Даже мои мелкобуржуазные соседи — тоже мои родственники, только этого еще не знают. Не доросли. Но я их все равно снял на память — на свадьбе у сына Боруха-косого, из своих денег заплатил фотографу!
Под серым тюфяком, сплющенным, как собачья подстилка, почти разрывая горбом свою потертую блузу, Берл нашаривал мятый, будто жеваный, тусклый портсигар и извлекал из него картонную фотографию.
— Когда доберусь до Биробиджана, портсигар сдам в фонд осоавиахима — это старое серебро, единственная ценная вещь во всем нашем роду! А фотографию отправлю товарищу Сталину. Видишь, что здесь написано? Да не здесь, на обороте! Читай, ты же умеешь читать по-русски! Это по-русски, просто у меня такой почерк, я же в лицеях не обучался: товарищу Сталину от благодарных евреев-трудящихся всего мира!
Берл зачитывал заветное излияние своего сердца с самым что ни на есть разнеженным видом. И все-таки если бы какой-то русский человек увидел их в эту минуту — черно-седого косматого горбуна Берла и темнокудрого херувимчика Бенци, ему бы непременно вспомнилась пословица: связался черт с младенцем.
— А соседи знают? Что ты собираешься их отправить товарищу Сталину?
— Зачем им знать? Они еще не доросли. Но ничего, дорастут — сами спасибо скажут!
Евреи-трудящиеся действительно глядели довольно бодро — свадьба как-никак. Надо же, думали, что смотрят в стеклянный вылупленный глаз, а оказалось, будут смотреть в глаза самому Сталину!.. Бенци видел Сталина в обеих биробиджанских “Звездах” — он был очень умный, добрый и красивый, с усами, почти такими же пышными, как у Пилсудского, только намного более аккуратными. Пилсудский и не захотел бы смотреть евреям в глаза. Бенци лишь через много лет пришло в голову, что на фотографии Берла нет ни хасидов с их витыми пейсами, свисающими из-под черных шляп, ни их жен в шелковых париках; Берла это тоже не смущало — видимо, он считал столь отсталую часть своего народа недостойной быть представителями трудящегося еврейства.
— Хорошо бы нас всех пропечатать в “Биробиджанской звезде”… — с сатанинским видом отдавался Берл на волю сладостных мечтаний (он вольно горбился в такие минуты, когда другие распрямляются). — Как бы туда переправить?.. Но, боюсь, пилсудчики не простят: как же, ихние, польские евреи — и в советской газете!..
“Биробиджанская звезда” и впрямь светила всем без разбора — и Фруминым, и Петиным, и евреям, и русским, — очевидно, тем, кто пожелал перейти в евреи. Но в самых высоких, звонких сферах — обком, исполком — парили Хавкин и Либерберг, — в один нежданный момент, правда, превратившиеся в главарей банды Хавкина—Либерберга, троцкистско-зиновьевского охвостья…
Правильно, непримиримо сдвигал черные с серебром пучки своих бровей Берл и пригибался, как зубр с могучим загривком, евреи должны первыми изгонять предателей из своих рядов, чтобы никто не мог нас упрекнуть, что мы ставим национальную солидарность выше общепролетарской. Тем более что на смену разоблаченным врагам народа пришел Гирш Сухарев, еще, видно, не определившийся, куда ему пойти — в евреи или в русские.
И все-таки Бенци было грустно узнавать, как много даже среди счастливых биробиджанских евреев тайных и открытых саботажников, дезорганизаторов, бракоделов, прогульщиков, головотяпов, антимеханизаторов, обратников, рвачей… Летунов… Летунам не место на социалистическом производстве, провозгласили стахановцы Блюма Ландман и Пинхас Бляхман, мы закрепимся на нашей любимой фабрике пожизненно. А студент Шраер и в самом деле отправился в аэроклуб летать и даже совершил прыжок с парашютом: воздух с легким свистом принял его в свои ласковые объятия. А другой студент, Школьник, отдал свою кровь товарищу, получившему ожоги, спасая из горящего техникума наглядные пособия. Школьник предлагал и кожу, но у друга хватило своей.
Дружба — вот что манило сильнее всего! В Биробиджане все дружили со всеми. Лыжники дружили с танкистами, флейтисты дружили с чекистами, смолокуры с лесорубами, и даже в театре имени Кагановича артисты дружно боролись с троцкистско-бухаринскими выродками: худую траву с поля вон! Оно и правда, гибнет племенная птица, пора вмешаться прокурору, — и все же Бенци не очень нравилось, когда ругаются, ему было намного приятнее, когда дружат и сочувствуют.
Его охватывала непривычная серьезность, когда “Биробиджанская звезда” своими лучами высвечивала, как фашистские изверги сеют смерть на полях Китая, Испании, Абиссинии, расправляются с беззащитным еврейским населением фашистской Германии; с ужасом и тревогой всматривались трудящиеся капиталистических стран в свое будущее, несущее им новое угнетение и новую кабалу (это было совсем не то, что каббала!), и единственной надеждой для них оставался свет Страны Советов, живущей радостной трудовой жизнью во славу и счастье всего трудового человечества!
Но в остальном-то мире что творилось! В Германии от голода ели собачье мясо, американские безработные продавали глаза, отчаявшиеся женщины убивали по пять детей разом и только уже потом себя, в японской тюрьме заключенных связывали друг с другом проволокой, продетой сквозь отверстия в щеках, а церковь давно сделалась прислужницей фашистов…
Спасения, и правда, можно было ждать только от Страны Советов! Понятно, почему молодежь Еврейской автономной области вместе с молодежью всей страны так радовалась отмене навязанных ей льгот, отсрочек от военной службы, мешающих ей поскорее стать в ряды защитников социалистической родины, исполнить свой священный долг.
Бенци очень нравилось слово “священный” — уж если бога нет, пусть хотя бы что-нибудь священное останется! И волшебный философский камень никуда не делся: философский камень большевиков — Сталинская Конституция. “Дети┬┬ще ленинско-сталинской национальной политики, — мурлыкающим голосом перечитывал Берл одно из многих имен Биробиджана. — Прообраз Всемирной Социалистической Республики”.
Нет, Бенци определенно больше нравилось читать про друзей, чем про врагов. Ну, относится еврейская буржуазия с презрением к идишу — языку еврейской бедноты, — ну и пускай относится. А мы будем себе спокойненько заниматься боронованием зяби, набираться опыта на пока еще неопытной опытной станции, вместе с гольдами охотиться на лосей, тигров и белок — не пренебрегая капканами, как это делают некоторые легкомысленные удэге.
И кто был непрестанно поглощен всеми этими невероятно увлекательными делами, кому Бенци завидовал от всей души, кого он всегда перечитывал с упоением, — это был Мейлех Терлецкий. Вернее, в “Биробиджанской звезде” он подписывался “Михаил”, но Берл все равно называл его Мейлехом, потому что так тот подписывался в “Биробиджанер штерн”. Это, конечно, все равно, где как удобнее, так и можно зваться, — с русскими удобнее быть Михаилом, с евреями Мейлехом. “Но мы-то с тобой евреи?..” — напористо выгибал спину Берл, хотя это и так было ясно.
Мейлех Терлецкий с евреями был евреем, с гольдами гольдом, с нанайцами нанайцем (в отличие от самого Бенци, по-видимому, прекрасно понимая разницу между теми и другими), с русскими русским, с татарами татарином, с трактористами трактористом, с рыбаками рыбаком, с пограничниками пограничником. Мейлех Терлецкий воспевал всех и сам со всеми в нужную минуту всегда оказывался рядом. Если в поле выходили комбайны — первым за штурвалом сидел Мейлех Терлецкий; если рыбаки забрасывали сеть в величавые амурские волны — самая большая кетина попадала в руки Мейлеха Терлецкого; если пограничный наряд энской погранзаставы задерживал белокитайца — в дозоре с бойцами ступал след в след Мейлех Терлецкий.
“Мы родину строим у края страны, где слышится рокот амурской волны…” “То не страна бесплодных древних грез, то не народ Кармеля и Синая…”
Этот поразительный человек и стихи умел сочинять. Он был самой влекущей и жаркой звездой обеих биробиджанских “Звезд” — чего бы ни отдал Бенци, чтоб хоть одним глазком взглянуть на эту потрясающую личность!
— Ты думаешь, биробиджанская звезда какая, шестиконечная? — тем временем пригибался к нему крючконосый Берл. — Нет, холера им в печенку! Сейчас за души евреев борются две звезды — шестиконечная и пятиконечная! И пятиконечная победит! Запомни эти башни! — Берл в стотысячный раз подносил поближе к лампе рваный почтовый конверт с грязно проштемпелеванной крупной маркой, на которой была изображена череда крошечных кремлевских башенок, увенчанных совсем уж микроскопическими красненькими звездочками. — Вот посмотришь, мы с тобой еще увидим эти звезды!
Пророчество Берла, как и положено, осуществилось в самой неожиданной форме и гораздо быстрее, чем при всем их оптимизме могли предположить оба билограйских друга. В одно ирреальное утро на противоположном бережке киснущей под изумрудной ряской речушки появились пограничные столбы с пятиконечными пламенеющими звездами, а между столбами стали непреклонно прохаживаться с винтовками через плечо невиданные прежде солдаты, на пилотках и фуражках которых вполне можно было разглядеть точно такие же, только маленькие, призывно поблескивающие красные звездочки.
Зато на улицах Билограя неведомо откуда, без всяких видимых битв и сражений возникли немцы, точно такие же, какими их впоследствии Бенци тысячи раз видел в кинохронике. Бенцион Шамир даже и не знал толком, успели ли они натворить что-нибудь особенно ужасное — всему младшему поколению Давиданов с первого же дня настрого запретили не только выходить на улицу, но даже и подходить к зашторенным окнам. Отдельные выстрелы были слышны, но стреляли, вроде бы, по немногочисленным собакам — своих-то у себя на родине, наверно, всех уж давно переели…
А буквально через несколько дней Папа в кромешной тьме разбудил Бенци и пугающе ласково предложил побыстрее одеваться, причем соглашался на несколько секунд зажечь спичку лишь в самых крайних случаях.
А еще через полчаса все семейство во главе с Папой спешило к речке, стараясь ступать беззвучно, как бойцы энского погранотряда.
Осенняя ночь была всего лишь прохладная, но Бенци все равно неудержимо трясло мелкой дрожью, как будто он выбрался из горячей ванны в какой-то погреб. Разувшись в невидимой прибрежной золе, о брюках и юбках они уже не заботились. Речушка была мелкая, но Бенци его костюмчик обжимал где-то на уровне груди. А когда вода снова сделалась по колено, перед ними беззвучно возник настоящий пограничный наряд.
Наставив на Давиданов черные силуэты винтовок, черные силуэты пограничников неумолимыми жестами гнали их обратно. “Давай назад! Будем стрелять!” — грозно повторял главный, а Папа вполголоса взывал, умолял, убеждал, Мама сдавленно плакала, повторяя на смеси польских и русских слов: у вас тоже есть матери, у вас тоже будут дети, — но силуэты были неумолимы. Шимон-казак уже завел что-то горделиво-обличительное, что-то вроде “вы сами не лучше…”, но Мама успела оборвать его бешеным шипением.
Время шло, на черном небе, словно разгорающаяся печь, начала накаляться безжалостная заря, на пограничных фуражках стали проступать красные звездочки, а мокрые Давиданы продолжали погружаться все глубже и глубже в ил. “Пан офицер!.. — в последний раз взмолился Папа, и Бенци с последней отчаянностью поправил его: — Не пан офицер — товарищ командир!”
И ему показалось, что один из пограничников хмыкнул.
На немецком берегу послышался топот приближающегося конного разъезда. Семейство заголосило, уже не таясь. Бенци же сел прямо в воду и заплакал. Ладно, давайте, только быстро, махнул рукой главный, и Давиданы с чавканьем поспешили под спасительную сень красных звезд. Немцы на битюгах недвижно алели на противоположном берегу.
— Что, пан, опоздал? — насмешливо крикнул их начальнику русский командир.
Несмотря на еще не рассеявшийся сумрак, Бенци навсегда запомнил это сильное молодое лицо, которому плохо удавалось непривычное ироническое выражение.
Зато когда их доставили в штаб, уже были отчетливо видны все трещинки на Папином саквояжике.
В ожидании, пока высохнет их одежда, Давиданов, без различия пола и размера, всех обрядили в красноармейское обмундирование, а потом до самого вечера допрашивали и оптом, и в розницу. В тот день Бенци впервые в жизни увидел Папу небритым.
Более того, у Папы на всякий случай — как опасное оружие — изъяли опасную бритву. Зато — как орудие труда — оставили ланцет.
Поселили их в бескрайнем манеже, спешно покинутом стоявшим в заречном городке кавалерийским полком. Над входом в здание склонилась пара дружелюбных лошадиных морд из коричневого крашеного гипса, который маленькому Бенци в отколупнутых местах показался белым камнем.
Необозримый пол манежа был устлан толстым слоем золотой соломы, на которой, издавая наполняющее залу монотонное гудение, лежали, сидели, прохаживались обносившиеся люди — мужчины, женщины, старцы, младенцы… Цыганский табор, однажды ненадолго раскинувшийся на задворках Билограя, был лишь слабым намеком на это мрачное кишение.
Все это были в основном еврейские беженцы, такие же, как Давиданы. Которые с невероятной быстротой и вправду сделались неотличимыми от них.
Наутро Бенци пришлось увидеть Папу не только окончательно небритым и всклокоченным, но и обсыпанным с ног до головы соломенной трухой. Остальные, разумеется, были не лучше, но им это как-то больше дозволялось, Папе же…
И Папа сам это почувствовал. Не отыскав мыла, он, стараясь не морщиться от постоянных микроскопических порезов, сколько мог тщательно, на ощупь побрился ланцетом, оставив свои обычные небольшие усики. Когда он встал и принялся стряхивать с жеваного костюма набившуюся во все щели труху, мальчишка с соседнего лежбища, по возрасту что-то среднее между Бенци и Шимоном, засмеялся с еще никогда не слышанной Бенци злобной радостью и показал на Папу пальцем: “Чарли Чаплин!”.
Ближайшие лежбища зашевелились, начали поворачивать головы и мрачно усмехаться. Бенци к тому времени еще не видел чаплинских фильмов, но впоследствии должен был признать меткость наблюдения: оборванец, который изо всех сил тщится выглядеть джентльменом, — Папа неосторожно принял на себя именно эту роль.
Вокруг же оказались не знавшие его простые люди, во множестве успевшие, сменив под сводами манежа лошадей, окончательно опроститься и твердо усвоить, что такая изысканность, как великодушие, им больше не по карману. Бенци был еще слишком мал, чтобы отчетливо это сформулировать, но ледяной холод в животе и мурашки под волосами с предельной ясностью открыли ему главный ужас их положения: самое страшное, когда наизлейшим врагом оказываются не враги, а товарищи по несчастью.
Шимон-казак вскочил и хотел кинуться на наглеца, но Папа его удержал. С бесконечной серьезностью и грустью он посмотрел Шимону в глаза и произнес: “Все, что ты можешь, это сделать из одного безобразия два”.
И Бенци понял, что ни папа, ни мама, ни Шимон и никто на свете не сможет больше его защитить.
С этой минуты его душа съежилась в кулачок, свернулась в крошечную спору: из всего прежде бесконечно красочного и многообразного мира он начал замечать лишь опасное и полезное — только то, что может ударить или выстрелить, да еще то, что можно съесть или чем можно согреться.
Он старался пореже выходить из манежа, даже когда это уже разрешили, а штиблетики еще не начали пропускать воду: теперь его страшил неумеренно просторный мир, даже когда дождь сменялся солнцем и под открытым небом становилось несколько теплее, чем под крышей. Набив для тепла в рукава и штанишки свежей соломы — запасы ее оказались неиссякаемы, — Бенци, съежившись, старался побыстрее прошмыгнуть по чуточку более столичным — мощеным улочкам городка, высматривая, где что плохо лежит. Плохо лежало довольно много разных полезных предметов, однако их предполагаемые хозяева внушали ему такой смертный ужас, от которого буквально подкашивались ноги, немели кончики пальцев. Особенно когда, точно с крыши сорвавшись, по булыжнику внезапно прогрохатывала телега.
Впрочем, Бенци теперь при любых незнакомых — да и знакомых тоже — звуках на всякий случай еще глубже втягивал голову в плечики.
Обычно он добредал до самого внушительного здания с огромной, в треть двухэтажного фасада, красной звездой, обросшей по периметру электрическими лампочками, и долго стоял перед ней, как будто тщетно стараясь припомнить что-то. По вечерам звезда, должно быть, испускала совершенно неземное сияние, но Бенци теперь боялся ходить в темноте, а потому вечером в городок не выбирался, хотя даже мама считала это безопасным: к шатающимся повсюду нищим беженцам все уже привыкли, и никто ничего плохого против них не предпринимал. Хотя и подавать уже не подавали — на всех не напасешься, слишком уж много их свалилось на это небогатое местечко: кроме манежа, беженцами была под завязку набита и старенькая синагога.
Все, что у них можно было купить, было уже куплено, а вшей и дизентерии своих хватало. А уж когда самые предприимчивые начали перекупать на полдороге у приезжающих на крошечный рынок окрестных крестьян яйца и капусту, чтобы перепродать их подороже… Такая вещь, как рост цен, не приветствуется ни в столицах, ни в местечках.
Справедливости ради надо, однако, отметить, что к манежу дважды в день подгоняли полевую кухню, но в каждой бригаде, на которые были разбиты обитатели манежа, тщательно следили друг за другом, чтобы никто не захватил две порции. Тем не менее, довольно скоро методом сравнения Бенци предстояло убедиться, что кормили их здесь не так уж отчаянно плохо и его постоянное желание что-то съесть было наполовину тоской по чему-нибудь вкусненькому, домашнему.
Возможно, и Шимон-казак с риском для жизни пробирался через крышу на армейский склад тоже не столько из-за нехватки калорий, сколько из-за нехватки бодрящих впечатлений: ему, с его гордым нравом, было труднее всего превратиться из блестящего парня в унылого бездомного пса — он предпочитал сделаться волком.
Быть может, превращение в бездомного пса всего труднее давалось папе, но какие нормальные дети думают о таких вещах! Папино дело — служить каменной стеной, а если стена начала осыпаться, уходить в болото, от детей требуется, самое большее, деликатно отвернуться. Папа, понимая это, и сам как-то стушевывался, старался поменьше обращать на себя внимание. И хотя он по-прежнему не откликался на кличку Чарли, — он, еще недавно предмет всеобщей любви и даже гордости! — не слышать ее он все-таки не мог. И вместе с тем, покуда ланцет еще был в состоянии что-то сбривать, он не оставлял своих попыток хоть в какой-то мере сохранить привычный облик. Он предлагал охране и свои услуги в качестве врача для товарищей по несчастью, однако ему твердо дали понять, что буржуазные дипломы здесь не в цене. Здесь был свой медпункт.
Мама же с первых дней, казалось, напрочь забыла как о своем благородном происхождении из рода знаменитых знатоков Книги, так и о своем пребывании в гуманитарных учебных заведениях Вены и Парижа: очень скоро ее было уже не отличить от местечковых теток, супруг портных и шорников — та же вечная недалекая озабоченность на мятом бледном лице, та же куриная хлопотливость, сосредоточенная на чем-то третьестепенном, та же готовность часами дискутировать, где больше витаминов — в луковой шелухе или в капустной кочерыжке… Папа ни разу не притронулся к шимоновским трофеям, отвергая путаные версии их возникновения, — мама же хлопотала над ними почти жизнерадостно.
Словом, мама относительно легко вписалась в новую реальность.
Сестра Фаня, которая постепенно вновь сделалась оживленной и даже смешливой, серьезно приглянулась молодому охраннику в суконном остроконечном шлеме со звездой во лбу. Под сенью этой звезды Фаня подолгу просиживала с ним в караульном помещении, осваивая русский язык, а может быть, и еще что-то, во время увольнений выходила с ним погулять в центр, — видимо, тоже полюбоваться на обсиженную лампочками звезду, ибо больше смотреть там решительно было нечего — однако ночевать возвращалась все-таки к семье. Благодаря ей семейство Давиданов спало уже не на голой соломе, а на брезентовом полотнище. Бенци не помнил в точности, когда Фаня выправила советский паспорт и переехала к мужу в палаточный городок: Фаню, избравшую отдельную судьбу, Бенци бессознательно перестал ощущать родным человеком. Устроилась, и хорошо, значит, можно о ней забыть — таков примерно был его тогдашний образ чувствований.
Какие-то обрывки безнадежных взрослых переливаний из пустого в порожнее у Бенциона Шамира сложились в подозрение, что и у остальных членов семьи были шансы получить советские паспорта, но папа полагал, что это раз и навсегда отнимет у них надежду когда-нибудь выбраться из Страны Советов, — вслух и прямо это не произносилось. А кроме того, папа держался за их иллюзорную защищенность статусом иностранцев.
Бенциону Шамиру это не казалось смешным, он уже давно понимал, что на свете нет ничего драгоценнее иллюзий — именно из-за чарующих иллюзий всегда проливались и будут проливаться самые полноводные реки человеческой крови. Потому-то и был так страшен мир, окруживший Бенци за пограничной речушкой, — это был мир без иллюзий, без сказок. А мир без сказок — это и есть ад.
В аду не было ничего чарующего — только скучное (полезное) и страшное (опасное). Потому-то в нем и не нашлось места для кроткой застенчивой Рахили: о тех, кто себя не навязывал, тогда легко забывали. И Бенцион Шамир никакими усилиями не мог вспомнить — какой она стала, Рахиль? Чем занималась? О чем думала эта еврейская принцесса, как ее в ласковые минуты именовал папа, и сам-то оказавшийся порядочным принцем?..
Тех, у кого обнаруживался тиф или дизентерия, увозили в неведомые края, откуда кое-кто все-таки возвращался. Но из тех, кого по ночам увозили черные силуэты с одним карманным фонариком на троих, ни разу не вернулся ни один. И все понимали, что эта болезнь — самая страшная. Наиболее подверженными ей оказались религиозные евреи: борода, пейсы, талес, склонность молиться, хоть как-то выделять иудейские праздники были чрезвычайно опасными симптомами.
С симптомами же менее тяжкими обращались в медпункт.
Почти никаких красок в памяти Бенци не осталось от тогдашней заречной жизни — все было стерто беспросветной тоской; однако красный крест на кирпичном домике главного конюха, исчезнувшего вместе с конницей, как новенький, стоял в глазах Бенциона Шамира: красный крест мог соперничать пламенностью с самой красной из красных звезд. Два раза в неделю, каждый раз под новую песенку, домик отпирал полустертый временем фельдшер, до оторопи веселый в этой зоне тоски, суровости и той предсмертной грызни, когда грызутся, чтобы не повеситься.
Пациентов неунывающий эскулап выслушивал посвистывая и тут же выбрасывал рецепт. Кашель? Харкайся, пока грыжа не вырастет, тогда снова придешь, — следующий! Живот болит? Пробздишься — следующий! Ухо не слышит? Меньше слышишь, крепче спишь — следующий! В глаз попало? Глаз не п…— проморгается, следующий! Голова? От головы есть одно хорошее средство, девять грамм, получишь у прокурора — следующий!
Рецепты выдавались всем одни и те же, и мужчинам, и женщинам, однако многих защищало то, что они недостаточно глубоко знали русский язык для постижения всех нюансов фельдшерского остроумия — от которого он сам явно млел, в расстегнутом как бы белом халате раскачиваясь на стуле позади обеденного стола (письменным исчезнувший конюх не располагал).
Однако с некоторыми больными он запирался и на десять, и на двадцать минут — почему-то предпочитая пару-тройку любимчиков-ортодоксов со всеми полагающимися бородами, пейсами и ермолками. Шимон-казак, изнывая от любопытства, пытался подглядеть в окно, но окна были непроницаемо забелены изнутри.
Тогда неукротимый Шимон в один из нерабочих дней, работая в привычной технике, разобрал потолок прямо над столом и заранее затаился на чердаке, — так ему удалось через вполне сносную дыру пронаблюдать от начала до конца прием одного из наиболее неизлечимых страдальцев. Оказалось, что образцовый иудей совершенно свободно тараторит по-русски, по-свойски поминает с фельдшером каких-то их общих знакомых, — правда, перейдя к серьезному разговору, больной доверительно перегнулся через стол. Тем не менее, суть беседы реконструировать ничего не стоило.
Перлов Хаим Лейбович говорил Пинскеру Шевелю Соломоновичу и Чечику Мордуху Ерухимовичу, что мы, верующие евреи, должны держаться вместе, не брать советские паспорта, а то нас разошлют по всей России и поодиночке превратят в гоим, заставят работать по субботам и есть свинину, в этой стране верующие люди каждый день должны ждать каких-то неприятностей или даже ареста, но надо набраться терпения, и тогда нас всех рано или поздно выпроводят в Палестину.
— Выпроводим, выпроводим, — недобро посмеялся фельдшер, продолжая быстро записывать жалобы пациента. — Колыма большая, всем места хватит.
Выслушав азартный шепот Шимона, папа начал осторожно наводить справки, кто такие эти Перлов, Пинскер и Чечик, но пока он наводил их, все трое успели исчезнуть.
Папа дипломатично пустил слушок, что надо остерегаться тех, кто надолго задерживается в медпункте, однако люди продолжали исчезать: видимо, где-то там и без фельдшера знали, кто чего стоит. Доктора, которые там сидели, умели ставить диагноз, и вовсе не вступая в личные контакты.
Однажды Бенци приснилось, что он стоит среди незнакомой улицы, а вокруг с треском проносятся по булыжнику и исчезают телега за телегой, на которых, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, сидят какие-то серые люди со стертыми серыми затылками. Проснувшись, он понял, что это были отдаленные автоматные очереди.
На немецком берегу все той же, сделавшейся пограничной, речушки все те же немецкие солдаты, отчетливо различимые в беспощадном ясном свете морозной зари, короткими очередями в небеса, чтобы пули не попали на дружественную советскую территорию, и остервенелыми ударами прикладов в спины и затылки, под лай рвущихся с поводка еще не съеденных собак сгоняли билограйских евреев на проламывающийся лед — и тут же начинали стрелять им под ноги, побуждая бежать на советскую сторону. Жидовские комиссары, надрывался какой-то весельчак на ломаном даже для Бенци русском, это вам подарок от фюрера, вы любите жидов, вот и засуньте их себе в задний ход!
“Жидовские комиссары” в тулупах до земли и в суконных шлемах с красными звездами неподвижно стояли цепью, держа карабкающуюся на берег вопящую толпу под наведенными винтовками; их командир яростно кричал в жестяную воронку: “Идите обратно!!! Будем стрелять!!! Ком цурюк!!!”.
После винтовочного залпа, взбившего фонтанчики снега с землей у самых ног окончательно потерявших голову билограйских евреев, они кинулись обратно, где их встретило еще более горячее огневое приветствие. Пометавшись черным стадом в черной воде среди перекошенных сверкающих льдин, толпа человек в двести съежилась на кромке внушающего все-таки меньший ужас советского берега.
Отвергнутый обеими сторонами человеческий мусор сидел, сбившись в кучу, обхватив руками колени и прижавшись к ним лицом — только матери утыкали в свои колени захлебывающихся криком младенцев.
Где-то в верхах военные и гражданские чины лихорадочно обменивались докладами и распоряжениями, а мокрые отбросы двух миров, начиная серебриться инеем, все сидели и сидели, свернувшись эмбрионами и втискиваясь друг в друга, как стадо баранов.
Бенци смотрел на эту картину из-за оцепления, лишившись не только дара речи, но и дара какого бы то ни было понимания, — он и сам был бараном в эти часы.
Вдруг до него дошло, что где-то в сбившейся черной куче сидит и Берл, и ему показалось даже, что он различает его серебрящийся горб.
— Береле!.. — изо всех сил закричал он и кинулся.
Папа удержал его и развернул лицом к своей старенькой шинели не по росту, которую ему принесла Фаня от своего жениха (мама сразу же вернулась в манеж, как только увидела, что здесь творится). Но, закашлявшись от запаха шинельного ворса (в манеже все беспрерывно кашляли на все лады), Бенци высвободился и с забытой яркостью снова увидел перед собой каменевшие спиной к нему советские тулупы, вдали за речушкой — немецкие шинели, а у берега недвижные затылки и спины тех, кто целую вечность тому дружелюбно улыбался ему из билограйских развалюх. Дети почти уже не плакали, лишь отдельные упрямцы еще издавали едва слышное сипение.
Смотри, смотри! — словно приказал ему кто-то.
И запоминай.
Он совсем не испытывал страха, он совершенно спокойно мог бы кинуться на винтовки, если бы это не было настолько бесполезно.
Но смотреть зачем-то было нужно. И он смотрел.
Папа пытался увести его, но он отказался со взрослой, вызывающей уважение серьезностью.
Он должен был выстоять до конца. Чтобы запомнить все.
Но сколько же могли прожить мокрые люди на морозе?..
И тут небеса смилостивились — ясное морозное солнышко затянуло пасмурностью, начал не по сезону накрапывать дождь; сначала накрапывать, потом лить. Серебрящиеся спины и затылки снова почернели.
И чернели до темноты. А потом продолжали чернеть в свете наведенных на них автомобильных фар — чтобы в темноте никто не пробрался куда не положено.
Лишь на следующий день к вечеру сжалились и государственные небеса, кто-то где-то наконец понял, что от обременительного дара все равно не избавиться, и позволил выпустить из оцепления раненых и женщин с детьми, а для остальных распорядился на нейтральной полосе, вдоль взрытой речушки натянуть армейские палатки. А уже в полной темноте к палаткам подъехала полевая кухня.
Но ни оцепление, ни фары не были убраны. Советская власть тоже не собиралась сдаваться так быстро.
И ее упорство принесло кое-какие плоды. С каждым днем от палаточного стана отделялись все новые черные фигурки, которые брели вдоль пограничной канавы к отдаленному мосту, официально связывающему красную звезду с черной свастикой. Там уже приплясывала, сидела на корточках, грела руки у костерков и грызлась очередь, бесконечная в самом точном смысле этого слова, ибо те, кому было нечего сунуть дежурному чину, были обречены ждать бесконечно. И стремительно взрослевший Бенци надолго почувствовал, какая это, в сущности, человечная вещь — взятка: даешь что-то бесполезное, вроде сережек с жемчугом или кольца с брильянтом, — и для тебя делают что-то нужное, вместо того чтобы делать что приказано.
Именно эта пьеса — “Очередь в ад”, написанная молодым Бенционом Шамиром с элементами еще редкой тогда драмы абсурда, и принесла ему первую славу: люди хитрили и грызлись, чтобы поскорее попасть в газовую камеру. Фотография автора во фраке была помещена во многих нью-йоркских газетах после премьеры в одном бродвейском театре.
В манеж Бенци вернулся воодушевленный:
— Давайте выкупим Берла!
— На какие ру┬┬бли, мы давно все распродали!.. — голосом нищенки запричитала мама, и Бенци был серьезно потрясен, когда выяснилось, что мама все-таки припрятала свое обручальное колечко.
Но ведь у Берла был еще и портсигар, старинное фамильное серебро!..
Командира оцепления Бенци выделил по фуражке со звездочкой среди суконных шишаков со звездами — и не ошибся.
— Там, у речки… — начал он почти уже без акцента, но красный командир не дал ему закончить: — Ты хочешь, чтоб я их всех отпустил, а сам сел?
И Бенци осенило, что портсигаром должен заинтересоваться фельдшер: такие веселые люди обычно не страдают излишним фанатизмом, сказал бы он, будь он постарше.
— Старинное серебро?.. — усомнился фельдшер, переставая покачиваться. — У сапожника?.. Фуфло, наверно, какое-нибудь.
Однако к оцеплению прогуляться согласился. Посвистывая.
В советских войсках уважали медицину: стоило фельдшеру что-то шепнуть командиру, как тот тут же ему козырнул.
— Как фамилия? Да не твоя, сапожника? — и Бенци похолодел: в Билограе такие изыски, как фамилия, почитались совершенно излишними.
Командир, недовольно крякнув, все-таки зашагал в своей долгополой шинели по невесомому девственному снежку к обвисшим под слоем такого же, казалось бы, снега палаткам. Бенци ясно слышал, как он, переходя от палатки к палатке, повелительно выкрикивает: “Сапожник Берл, с вещами на выход!”.
И наконец — Бенци не верил своим глазам! — Берл, окончательно сгорбившийся, обросший седой щетиной, повязанный, словно женщина платком, какой-то серой тряпкой, шаркал по снегу прямо к нему, затравленно озираясь исподлобья. Он надрывно кашлял, как завзятый ветеран манежа, через два шага на третий щедро сплевывая, и на девственнейшем снегу каждый раз вспыхивала новая красная звезда.
В руках Берл держал свою чугунную ногу.
Друзья самозабвенно обнялись. Берловская щетина впилась не хуже сапожных гвоздей, но Бенци наслаждался этой болью.
Берл прервал объятие только для того, чтобы зажечь на снегу еще одну красную звезду.
— Что с тобой, что они с тобой сделали?.. — страдальчески спросил Бенци, уверенный, впрочем, в тот миг, что самое страшное уже позади.
— Хорошенько по горбу получил от фюрера, — Берл хрипел и диковато озирался из-под платка, похожий на какую-то ужасную бородатую ведьму.
— А зачем у тебя нога?
— У богатых самое дорогое деньги, а у нас орудия производства.
Еще одна красная звезда, еще одна…
— А как же твой укроп? — многозначительным тоном Бенци намекал на его подземный архив.
— Какой уж тут укроп… — не понял Берл.
Неужели он забыл и про Биробиджан?..
— Отставить сопли! — оборвал фельдшер и покосился на начальника оцепления. — Закурить есть? — без церемоний обратился он к Берлу.
— Не курю.
Звезда, звезда…
— А кто тебя спрашивает, куришь ты или не куришь? Портсигар есть?
— Отдай ему портсигар! — страстно прошептал Бенци в ледяное хрящеватое ухо Берла, отодвигая тряпку, — оказалось, ту самую, которой Берл когда-то завешивал окошко.
Теперь они были почти одного роста.
— Портсигар?.. — вслух изумился Берл. — Я его должен отвезти в Биробиджан!
— Чего-о?! — еще больше изумился фельдшер — и разом оборвал разговор: — Не-ет, от дураков нам ничего не надо.
И, посвистывая, зашагал прочь.
— Он же больной, у него кровь!.. — умоляюще закричал ему вслед Бенци, и фельдшер радостно крикнул через плечо: — Горбатого могила исправит!
Берл презрительно сплюнул, но красные звезды на снегу для презрительности пылали слишком страшно.
— Он тебе кем приходится? — мрачно спросил у Бенци начальник оцепления.
— Мы братья, — не задумываясь, ответил Бенци.
— Братья?.. — Берл годился ему скорее в деды. — А, двоюродные, братаны… Лады, забирай его, только по-шустрому. И никому ни слова, понимаешь? Если кто спросит, отвечай: по особому распоряжению! Ты запомнил? По особому распоряжению!
Берл, согнувшийся в три погибели, но по-прежнему несгибаемый, нахлобучивал на чугунную ногу очередные оскалившиеся опорки, которым давно было пора обрести заслуженный покой в законной помойной яме, и все так же азартно вколачивал в них гвоздики, понадерганные из окончательной рвани, от которой отказались и беднейшие из бедных. Он по-прежнему, словно рыбьи косточки, выдергивал щетинки гвоздей из стиснутых извилистых губ, уже не голубых, а белых и сморщенных, словно пальцы после ванны. Теперь у него хватало терпения отхаркиваться и сплевывать жидкие красные звезды в специальную консервную банку, лишь израсходовав весь гвоздевой боезапас.
Жить стало лучше, жить стало веселее. Если, конечно, не обращать внимания на практически никогда не стихающие сдавленные рыдания очередной матери, еще не успевшей свыкнуться со смертью очередного младенца (остальные-то с этим уже свыклись, с тем, что, покуда не подошла твоя очередь, надо как-то отвлекаться). Разваливающихся сапог и башмаков вокруг было море разливанное — не только в манеже, но и в самом городке. Бенци ожидал, что с бедных Берл не будет брать вовсе ничего (а богатые к нему почему-то не спешили), но Берл, очевидно, считал их еще недоросшими до истинно братских отношений. Считал не без оснований…
Строго говоря, папа Давидан тоже никак не мог подняться до общепролетарского дела, но Берл, по-видимому, жил по принципу “семья моего брата — моя семья”, отец отвечал за сына и был оправдан его достоинствами: получаемые крохи делились на всех — Шимон, судя по его бравому и с каждым днем все более хулиганскому и гойскому виду, делился своей добычей далеко не так неукоснительно.
Берл же прощал политически незрелым членам своего ближнего круга даже самые досадные идейные шатания. Когда они с папой пускались в политические прения, Бенци сжимался от страха, что Берл вот-вот взорвется (папа-то никогда не взрывался…).
На ловца и зверь бежал: из общей кавалерийской уборной Берл немедленно притащил клок советской “Правды” аж еще за сентябрь. “Польское государство и его правительство фактически перестали существовать, — со значительным видом зачитывал он, водя своим горбатым носом по мятым строчкам. — Тем самым прекратили свое действие договора между СыСыСыРы и Польшей”. В семействе Давиданов все уже более или менее понимали по-русски, но мама совершенно перестала интересоваться чем бы то ни было за пределами ближайшего метра и ближайшего дня, Фаня и Шимон постоянно отсутствовали, а Рахиль — Рахиль отсутствовала в памяти Бенциона Шамира, — так, грустная тень какая-то…
— Советское правительство, — хриплый голос Берла становился растроганным, и неотложное сплевывание в консервную банку он начинал осуществлять с предельной деликатностью, — советское правительство не может безразлично относиться к тому, чтобы единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошенные на произвол судьбы, остались беззащитными.
Черно-седые колтуны волос и бороды, шелушащийся клюв носа вкупе с как будто бы еще сильнее подросшим и заострившимся горбом делали Берла похожим на какого-то одичавшего лесовика, в которого непостижимым образом вселилась растроганная душа восторженного юнца.
— О евреях-то ни слова, — грустно указывал ему папа. — Это понятно — большим державам не стоит из-за такой мелюзги ссориться с другими большими державами… Пока у нас не будет своего государства, мы так и останемся мусором, который перебрасывают друг другу через забор.
Бенцион Шамир впоследствии даже удивлялся, насколько точными оказались слухи о том, что при советско-германском обмене населением евреям не отыскалось места среди русских, украинцев, белорусов и немцев. Собственно, этих слухов не оспаривал и Берл, но он все равно очень сердился, когда папа подводил под них теоретическую базу:
— Все понятно, мы для них никто.
— Как это никто?! — кипятился Берл, сверкая своими черными резными глазами, сердито отбрасывая от них черно-седые космы волос и оставляя на месте черно-седые пучки бровей. — Мы не никто, мы хозяева страны! Только мы сначала должны доказать свою преданность! А пока среди нас много врагов, много шатких элементов! Нетрудящихся! Когда мы докажем свою преданность общепролетарскому делу, мы сделаемся частью могучего народа — и тогда нас никто не посмеет тронуть!
Торжествующий алый плевок.
— Могучие народы в тяжелую минуту всегда согласятся принести нас в жертву, — грустно вздыхал папа. — Если бы даже Сталин нас любил, у него все равно нашлись бы дела поважнее.
— Для Сталина все важны, — как ребенка, начинал утешать его Берл и сплевывал в банку с таким видом, словно опускал крупную монету в папину копилку. — Для отца все дети важны, и большие, и маленькие. Но Сталин сейчас не может выказать нам свою заботу открыто. Большевиков и так обвиняют, что ими управляют евреи, они должны этот козырь выбить из рук фашистской пропаганды. А в самом Советском Союзе евреи процветают!
Горделивое сплевывание.
Берл помнил неисчислимое количество еврейских комкоров, комдивов, наркомов, обкомов, санупров, худруков, начкадров, песенников, хозяйственников…
— Но остались ли они евреями? — тщетно пытался остановить водопад громких имен папа. — Что хорошо для людей, то может быть убийственно для народа. Для его мечты. Может быть, мы как народ только сейчас по-настоящему начинаем возрождаться. Может быть, ужасы, которые с нами происходят и еще произойдут, послужат каким-то страшным уроком, может быть, наши мучения не напрасны… Кто знает, может быть, мы сделаемся той страшной легендой, которая сплотит и поднимет еврейский дух?.. Породит новую общую мечту?.. Может быть, в этом наша историческая роль? Может быть, кто-то из-за нас не захочет искать успеха в среде более сильных народов, а пожелает спасать остатки своего народа, служить его мечте?..
— Кто бы спорил? — Берл наконец начинал улыбаться своими длинными белыми губами. — Всем умным людям уже давно ясно, как нужно спасать еврейский народ. И где. В Советском Союзе! В Красном Сионе! В Биробиджане. Вы увидите — нас всех скоро туда отправят. Тех, кто выдержит проверку, выкажет пролетарскую стойкость. Нам нужно только очиститься от антисоветских и клерикальных элементов. Вы посмотрите, они и здесь раскачиваются, обматываются, выискивают, в какой стороне их любимый Сион!..
— Антисоветских элементов твои друзья, по-моему, больше всех плодят сами… — замечал папа как бы про себя (вообще-то с Берлом они уже держались по-свойски). — А что до клерикальных… Еврейская культура вся проникнута религией, все обряды, все ритуалы, все предания… Даже кухня… Я, к несчастью моему, не верую в бога. Но я понимаю, что если из еврейской культуры изъять все, в чем присутствует религия, то не останется ничего. Просто ничего.
— В Биробиджане мы создадим новую, социалистическую еврейскую культуру! Какая и не снилась эксплуататорским классам! Нам только нужно выдержать испытание на стойкость. И мы его выдержим!
И Берл нежно спустил в консервную банку подзадержавшуюся кровавую слизь, а потом любовно посверлил папу из-под черно-седых косм мудрым, прямо-таки сталинским взглядом с ленинской хитринкой (Бенци уже насмотрелся ленинских портретов и даже успел узнать, что именно хитринка является одним из главных атрибутов ленинского обаяния):
— Я уже написал товарищу Сталину. Я написал: испытайте нас, и тех, кто выдержит, можете смело отправлять в Биробиджан.
— Ты и фотографию ему отправил?.. — спросил потрясенный Бенци.
— Не-ет, фотографию я отложил до личной встречи. Приедет же он когда-нибудь в Биробиджан!
Если учесть сверхчеловеческую занятость товарища Сталина, ответ от него пришел сравнительно скоро — товарищ Сталин милостиво повелеть соизволил ниспослать еврейским отверженцам взыскуемое испытание: с приходом тепла их наконец перестали манежить и бросили резать торф.
Бенци запомнился только длиннейший растрепанный сарай с прорехами в соломенной крыше — солома оказалась теперь не только под ногами, но и над головой; все внутреннее полутемное пространство было увешано никогда не просыхающим тряпьем. Когда впоследствии Бенци встречал у русских классиков не вполне понятное слово “овин”, ему всегда представлялся именно тот торфяной сарай. Еще в глазах застыли ямы-копанцы, где по колено в кофейной воде с лопатами в руках переводили дух печальный папа и злобно торжествующий Берл, похожий на выгнувшего спину ощерившегося уличного кота. Победный сарказм его относился, по-видимому, к тем нестойким элементам, которые брюзжали, что было бы выгоднее использовать их по специальности — тогда бы и они сумели заработать не только на воду с солью, — и даже собирались писать об этом товарищу Сталину. Не понимая, что именно этим и подрывают доверие к себе, да к тому же бросают тень и на самых стойких. Но ничего, товарищ Сталин сумеет отделить овец от козлищ!
Именно тогда у Бенци Давидана зародилась догадка, сделавшаяся центральной идеей творчества Бенциона Шамира: и человек, и народ могут жить лишь до тех пор, пока верят в какую-то сказку. И папина сказка была уже на исходе, а сказка Берла делала его силы, казалось, столь же неиссякаемыми, как запасы его крови, которую он все никак не мог израсходовать на бесконечные красные звезды, расплывающиеся у него по пятам в торфяных лужах. Оба они — и Берл, и папа — были одеты, как огонь, — впрочем, это выражение, которое на языке блатных означало оборванцев, Бенци узнал уже в Архангельской области, в лагпункте… Ярцево? Ерцево? Или Ернево?..
Какое название гранитно врезалось в память — Няндома. На этой станции сняли с поезда тело Рахили, умершей от разрыва мочевого пузыря: еврейская принцесса не могла при всех “ходить” в ведро.
Родным даже не позволили вслед за нею выйти из товарного вагона. И то сказать — зачем разводить лишнюю суматоху? Бенци уже давно ничему не удивлялся, он только, съежившись, пережидал, пока его еще так недавно благовоспитанная до чопорности мама, словно какая-нибудь билограйская стряпуха, раскачивается, воет, рвет полуседые патлы…
У самой у нее, кстати, с ведром не возникало никаких осложнений: Бенци каждый раз спешил отвернуться, но однажды в его глазах все-таки успело навеки отпечататься, как она внимательно и даже словно бы рассудительно накрывает ведро своим широким подолом. У Бенци же сразу все пресекалось, чуть лишь ему начинало казаться, что на него смотрят. По серьезным делам он терпел, пока весь вагон не стихнет, а по малым, но, увы, неотложным, хоть бы вокруг рушилась вселенная, просовывал свою дудочку в щель меж вагонной стенкой и на пару сантиметров откатывающейся на наружной цепи тяжеленной дверью, рискуя нечаянно подвергнуться еще одному, более радикальному обрезанию. В глазах осталась бескрайняя снежная равнина и сбиваемая ледяным ветром одинокая струйка. Сопровождавшая вагон добрая русская тетка в солдатской шинели прикрывала его сзади, жалостливо приговаривая: “Сикай, сикай…”. И печально размышляла сама с собой: “Хорошо ребятам, им везде можно… А вот девочкам…”.
Она была такая душевная, что ее присутствие не перехватывало его крантик, как это бывало с остальными.
Хорошо хоть она спаслась, еще долго повторяла мама про Фаню, которой было позволено остаться с мужем. Бенцион Шамир и через пятьдесят лет в самых неожиданных ситуациях внезапно видел на внутреннем экране, как Фаня вслед за эшелоном бежит под насыпью, неумолимо отставая, отдаляясь, исчезая… Только в зрелые годы Бенци понял, какая она была обаяшка — ладненькая и одновременно пампушистая: у Бенциона Шамира мороз пробежал под его сединами, когда он внезапно узнал Фаню в знаменитой фигуристке Ирине Слуцкой.
Фаню расстреляли в июле сорок первого, вскоре после того как ударные части вермахта наконец-то форсировали билограйскую канаву. Как водится, всех подвернувшихся евреев при помощи местных активистов согнали на лесную поляну, там заставили выкопать не очень глубокий ров, затем каждому, в порядке очереди, выстрелили в затылок, затем закидали землей, которая, как водится, некоторое время продолжала шевелиться, затем при отступлении снова выкопали что осталось, уложили в штабель вперемешку с поленьями длиной в человеческий рост, затем облили дефицитным бензином, — словом, рутина.
Что, интересно, сталось с ее мужем? Надежный парень — наверно, тогда же и пал смертью храбрых у стен их новенького общежития младшего комсостава, которое казалось таким раем из этого… Ярцева? Ерцева? Название стерлось, а длинные бревенчатые бараки так на внутреннем экране по-прежнему и чернеют среди снежной белизны.
Бараки набивались слоями, словно кильки в консервную банку, — братскую могилу, как их с обычной своей недоброй меткостью именовали урки. Остаткам семейства Давиданов, пожалуй, даже повезло, что их в числе трех десятков еврейских скитальцев разместили в небольшой кирпичной церкви без креста на ободранной до скелета маковке, откуда постоянно тянулся дым ни днем, ни ночью не гаснущего костра, в первый же день разведенного на промерзлом каменном полу. Причуды пламени то выхватывали из тьмы, то снова возвращали ей на съедение какие-то согбенные фигуры на заиндевевших стенах, какие-то безумные лики с распахнутыми белыми глазами, которые никак не могла поглотить копоть, забивавшаяся всем в ноздри, втиравшаяся в мельчайшие морщинки, скапливающаяся в уголках глаз, губ… Когда папа и Берл, вернувшись из леса, отогревали руки над адскими углями, Бенци казалось, что все они уже превратились в пещерных людей: Берл, чьи руки при ходьбе теперь почти уже чертили по снегу, совершенно утонул в косматой бородище, а папа, как ни тщился имитировать несгибаемость, в казенном бушлате без карманов и тряпочной шапке с болтающимися завязочками все равно не дотягивал даже до Чарли Чаплина из фильма “Золотая лихорадка”.
День казался багровым утром, а утро было не отличимо от ночи. Бенци и вообразить не мог, что оскаленные зубастые звезды могут так осатанело пылать на черном небе, словно пробоины в какой-то бескрайней топке. Под этими-то звездами, до предела сжавшиеся под прожигающим их отрепья морозом, нагрузившись пилами и топорами, без конвоя — они не считались заключенными, а бежать здесь все равно было некуда, — бригада за бригадой брели к черной стене леса, наставившего в пылающие дырки черного неба свои вершины, заостренные, как кремлевские башни, сбросившие с себя ненужные звездные украшения: красных звезд здесь и так хватало, их оставлял на снегу уже не один только Берл.
Клерикальных элементов среди еврейских колонизаторов уже не ощущалось, — даже бдительному Берлу уже не попадалось никаких глупостей, вроде тфилин или талитов, — но элементов нестойких, шатких становилось все больше и больше, — начиная с папы Давидана, которого шатало из стороны в сторону все более неотвратимо. Да и сам несгибаемый Берл передвигался зигзагами, а чугунная нога его лежала без движения. Работать по субботам пришлось с самого начала, но другое мрачное пророчество клерикалов, увы, так и не осуществилось — никто никакой свинины им не предлагал. Равно как и говядины, баранины и курятины. А тусклую ваксу так называемого хлеба выдавали согласно выработке.
Нормы не могла выполнить ни одна бригада начинающих лесорубов, не располагали они также ни одним из трех китов лагерного благополучия (“блат, мат и туфта — три лагерных кита”). При этом из-за бессилия доходяг, вроде папы, среза┬┬ли пайку и сравнительно более крепким. У которых слабость вызывала не сострадание, а с каждым днем крепчавшую ненависть. Умерших жалели только самые близкие, но, кажется, и они особенно не интересовались, куда увозят трупы. Похоже, не мороз и не голод, а нескончаемая униженность добила Давидана-отца: из предмета общей любви, почитания и даже гордости превратиться в посмешище и паразита, никчемное существо даже для собственных детей…
Бенци старался не встречаться с ним глазами, чтобы папа не прочел в его взгляде, сколь ужасно и неузнаваемо он переменился, а Шимон вообще стремился держаться подальше от впавших в ничтожество соплеменников. Он вращался в высшем обществе, играл в карты с урками и даже изредка делился выигрышем. Бенци так и не понял, почему одна часть уголовников ходит под конвоем, а другая разгуливает где попало, — он лишь старался держаться подальше и от тех, и от этих. Рассказывали, что они свободно могут проиграть в карты совершенно случайного человека, и Бенци никак не мог взять в толк, что за радость выигравшему от смерти бог знает кого. Только через много лет он понял, в чем тут сласть, — во власти над чужой жизнью и смертью. В ощущении собственной значительности. Потеря которой и убивала его отца.
Шимон разъяснил ему расшифровку слова “урка” — оно возникло из сокращения слов “убийство”, “разбой”, “кража”, аббревиатуру “урк”, по словам Шимона, писали на личных делах рецидивистов, в отличие от “мужиков”, которых официально именовали “бытовиками”. Шимон же сообщил Бенци народную расшифровку магического ВКП(б) — воры, карманники, проститутки (бляди); народ этим как бы давал понять, что партийцы в его глазах не слишком отличаются от урок, однако Шимон стремился походить все-таки на последних. Однажды Бенци заметил, как Шимон, думая, что его никто не видит, в отсветах костра любуется фалангами своих пальцев, на каждом из которых, по букве на палец, было выколото его русское имя СЁМА.
Друзей, тем не менее, у блатных не водилось: Шимон едва и впрямь не разорвал свою страшно престижную в здешней субкультуре тельняшку, подобно Муцию Сцеволе, он отдавал руку на сожжение, что проиграл правый глаз, и если до утра не заплатит… Он собственными, пока что двумя, глазами видел ту финку, которой ему выколют проигранное. Тогда-то закопченная лоснящаяся мама и добыла из своих пятнистых, прожженных юбок заветное обручальное колечко.
Берл еще раз получил по горбу еловым хлыстом и теперь сплевывал не только красную слизь, но еще и какие-то кусочки разжеванной смородины. Однако все это лишь приближало завершение экзамена: всех, кто не согнулся, можно будет смело пропустить в Красный Сион — в тихоокеанскую Землю обетованную.
Зато папа, уставив в костер свой особенно пугавший Бенци страшно сосредоточенный и вместе с тем ничего не видящий взгляд, однажды вечером, не отличимым от ночи, словно с самим с собой, еле слышно заговорил с Берлом, не догадываясь, насколько здесь обострился слух у Бенци, постоянно прислушивавшегося к скрипу встречных шагов, чтобы успеть вовремя отпрянуть в темноту.
— Для чего живет человек?.. — мертвым голосом рассуждал папа. — Для своей семьи?.. Но я для своей семьи ничего сделать не могу… Для своего народа?.. Но я только позорю свой народ… Подожди, не перебивай. Ницше писал о нас: судьба поставила евреев перед выбором — жить или погибнуть, и евреи ответили: жить любой ценой…
— И правильно! — свирепо прохрипел Берл. — Евреи и должны жить любой ценой! Чтобы пережить своих врагов, всех гаманов, и плюнуть на их могилу!
Берл с яростным торжеством плюнул, вопреки обыкновению, не в банку, которую ухитрился сберечь с идиллических манежных времен, а прямо в костер. Бенци показалось, что в холодном воздухе разнесся запашок жареного мяса.
— Даже клерикалы так считают, — подбил Берл окончательный, неопровержимый итог. — Еврей имеет право пойти на добровольную смерть, только когда его заставляют отказаться от веры. Только вера для еврея важнее жизни!
— Может быть, именно из-за этого нас больше всего и презирают?.. — опять, словно бы с самим собой, еле слышно откликнулся папа. — Может быть, нас больше уважали бы, если бы мы ставили выше жизни достоинство?
— Достоинство в том, чтобы победить, а не в том, чтобы сдохнуть! На радость врагам!
Берл харкнул в костер с такой силой, что оттуда взвилось облако искр и пепла.
— А может быть, — не сходил с какой-то тяжкой, несдвигаемой мысли папа, — если бы мы бросили наши жизни нашим врагам в лицо, мы сделались бы легендой. А нашему народу красивая легенда о себе сейчас нужнее всего. А вот если мы просто издохнем, как животные…
— Но кто твои враги? — словно ребенка, принялся стыдить папу Берл. — В Советском Союзе никто не желает тебе зла, Советский Союз сам ведет напряженную борьбу с капиталистическим окружением. И мы с тобой тоже занимаем какой-то окоп. А когда мы завоюем доверие, нас перебросят на наш собственный участок. Еврейский. Вот увидишь — скоро станет тепло, откроются дороги, и нас отправят в Биробиджан. Вот увидишь, осталось потерпеть совсем немного!
Прочность его сказки была беспредельной.
Вспоминая этот роковой вечер, Бенцион Шамир вновь и вновь задавал себе бесполезный вопрос: может быть, надо было подойти к папе сзади, обнять, прижаться, поклясться, что от него всем громадная польза… Но слишком очумелым он был тогда. И пришибленным. Кто он такой, чтобы чему-то учить папу?..
И слишком уж чесалась его чернокудрая голова. Он вообще постоянно был чем-то поглощен: то усердно — и в опорках, и в рукавах — шевелил пальцами, когда они начинали чересчур уж мучительно ныть от холода, то высматривал насекомых в расходящихся швах, то что-нибудь вынюхивал…
Странное дело, не было ни книг, ни развлечений, а все равно не помнилось, чтоб когда-нибудь было скучно.
Папа перерезал себе сонную артерию с виртуозностью одаренного хирурга — надрез был совсем небольшой, а мороженая кровь с бушлата отламывалась толстыми кривыми скорлупками, будто с огромного крашеного яйца. Процедура, правда, затянулась, по-видимому, надолго, потому что сидел папа на охапке лапника, и по кровавым узорам на снегу было видно, что лапник он собирал, уже выполнив свой снайперский надрез: бережно хранимый и ежевечерне подправляемый ланцет наконец-то пригодился для серьезного дела.
Если он выбрался наружу и сел под церковной стеной, чтобы потеря крови была поддержана морозом, то он все рассчитал правильно. Но если он хотел избавить родных от тягостного зрелища, то идея оказалась крайне неудачной. Его труп смерзся в сидячей позе до такой мраморной окоченелости, что явившиеся на чепэ три мордоворота — один в форме при красной звездочке, двое других в таких же черных бушлатах, как у папы, только новых — никак не могли его разогнуть, чтобы уложить на носилки. Недолго повозившись, они перевернули его лицом в снег, один зажал его бока между ног, а другой сел ему на поясницу и под осатанелыми звездами уминающе попрыгал своим широким стеганым задом.
А вернувшись в церковь, Бенци обнаружил, что и папин кожаный саквояжик наконец-то украден.
Оттепель действительно принесла сначала войну, а потом освобождение: враг моего врага, глядишь, на что-нибудь да сгодится.
Сколько дней или месяцев влачились они по воюющей стране к месту нового назначения, Бенцион Шамир не мог бы сказать даже приблизительно. Взгляд Бенци в ту пору упирался в любой оказавшийся перед глазами предмет и без серьезного толчка извне больше уже не двигался. Поэтому тверже всего ему запомнился деревянный пол теплушки — махрящийся, неизменно рождающий представление о занозах. Но если перед ним оказывалась еда, он начинал жевать, если возникала непереносимая нужда, пробирался к ведру и каждый раз равнодушно отмечал, что, если бы Рахиль сумела дотерпеть до нынешнего лета, сейчас бы и она делала это наравне со всеми без всяких затруднений.
Вот что такое уродливая жизнь, тысячи раз возвращался к этой мысли писатель Шамир: в уродливой жизни людей начинают губить их достоинства — стыдливость, честь, храбрость… Впечатлительность… В те месяцы Бенци не мог думать ни о чем кроме тоски, духоты, голода, жажды, — да и о них думать было нечего, нужно было только как-то их переносить. Если начинало казаться, что от нехватки многократно отработанного воздуха вот-вот потеряешь сознание, следовало подобраться поближе к окошку. Но если при этом упрешься в чью-то непреклонную спину, нужно было сдаваться и дышать тем, что досталось. Если становилось холодно, достаточно было обнять себя вместе с коленями и хорошенько подрожать. Когда вагон раскалялся совсем уж нестерпимо, нужно было раздеваться, кому сколько позволяла его щепетильность. Многим она позволяла почти все, а кое-кому просто все.
Бенци равнодушно фиксировал, что некоторые женщины, несмотря на пережитый и переживаемый голод, оказались обвешаны многослойными складками. Пара парочек, полураздетых, обнимались, скользя друг по другу истекающими грязным потом телами, а третья совокуплялась, даже не дожидаясь темноты, лишь прикрыв рабочие части куском мешковины, на которой было грубо намалевано белой масляной краской слово “карамель”. Бенци уже вошел в возраст, когда подобные вещи вызывают неотвратимый интерес, однако в те дни, когда он пробегал по обнаженной плоти безразличным взглядом, на ум ему приходил единственный вопрос: если бы они так и закоченели в этой позе, как бы их стали высвобождать друг из друга, чтобы положить на носилки? Или так вместе бы и унесли?
Когда удавалось подышать у отъехавшей двери, иной раз на каком-нибудь зеленом взгорке ему попадалась на глаза церковь, кирпичная или оштукатуренная, в кровавых кирпичных звездах, и ему невольно представлялось скопление тел, шевелившихся там на полу. Их эшелон старались не задерживать на больших станциях, но все же нет-нет в дверной проем внезапно впрыгивали, гремели и пропадали неведомые перроны, забитые сидящими, лежащими, пробирающимися людьми — женщины, старики, младенцы, беззвучно разевающие орущие ротики, — и во всем этом столпотворении Бенци не видел ничего особенного: с того дня, как он из билограйского дома попал в гудящее лежбище манежа, он уже успел понять, что жизнь теперь всегда будет такой. И запах прокисшего тряпья, давно уже никем не замечаемый, теперь тоже навеки воцарился в мире.
Не вспомнить, сколько пронеслось мимо дверной сцены гремучих встречных платформ с задранными в пустые небеса пушечными стволами, под одним из которых вечно отбивал в его памяти чечетку лихой красноармеец в пилотке со звездочкой, брызнувшей и растаявшей, как капелька крови. А однажды на неведомом полустанке в чудом павшей на минуту-другую ночной тиши ему послышался монотонный нескончаемый стон какого-то незримого хора. Это было так неожиданно, что спора, в которую свернулась его душа, на миг приоткрылась. Он выглянул во тьму и понял, что стон доносится из стынущего напротив пассажирского поезда. Это был санитарный поезд. Он недвижно мерцал во тьме и стонал, стонал, стонал, стонал…
В другой раз беспощадным душным днем железнодорожная рулетка вновь свела их эшелон с санитарным поездом на безвестном степном разъезде. Бенци уже много часов покорно изнемогал от жажды и слышать способен был только журчание воды, струившейся где-то совсем рядом. Понимая, что это бесполезно, что за водой ринулись бы все со всеми кружками и плошками, он высунулся на обжигающее солнце и увидел, как из-под соседнего пассажирского вагона, из-под укрывшейся за белесым стеклом уборной с легким журчанием стекает в лужицу на ржавом мазутном щебне струйка красного субботнего вина, какое в незапамятные, кажется, только приснившиеся времена благословлял увенчанный ермолкой Папа, считавший своим долгом свято блюсти народные обычаи, которые одни только, по его мнению, и могли противостоять ассимиляции. Бенци долго пялился на быстро уходящую в щебенку винную лужицу, пока не сообразил, что это не вино, а кровь. Вернее, вода, смешанная с кровью.
Кровь — это было серьезно, кровь заставляла себя уважать, а потому и видеть. И запоминать. Заставляла уважать себя и обмороженная рука Берла, которую он, сгорбившись над своей чугунной ногой, время от времени высвобождал из некогда белой, как и полагается подштанникам, а ныне ржаво-желтой пятнистой тряпки и озабоченно снимал с фиолетовой подушечки, обросшей, словно картофелина, кривыми отростками-сосисками, все новую и новую, никак не кончающуюся отстающую кожицу. Такие вещи проникали даже сквозь оболочку споры.
Трещинки в оболочке возникали редко и очень ненадолго, но все-таки возникали, и тогда в его памяти навеки отпечатывался то оглушительно грохочущий, размахивающий исполинскими руками железный мост над невообразимой ширью неведомой реки, то желтая кружащаяся степь с гонимыми раскаленным ветром клубками колючей проволоки и разворачивающимся редким строем потеющих смолой телеграфных столбов, на каждом из которых хохлился беркут, то бескрайняя плоская равнина, похожая на дно пересохшей глинистой лужи, где впереди по движению ветер трепал лист газеты, может быть, даже “Биробиджанской звезды”, — но с приближением поезда лист тоже непрерывно отъезжал и все трепетал и трепетал впереди, все в том же отдалении.
Зато охел — домик, какие ставят на могилах особенно благочестивых покойников, без обмана уплывал назад. Значит, и здесь уже когда-то были евреи, значит, мы не первые…
Но какие странные раньше водились люди — устраивали с мертвецами целые представления, сооружали домики, вместо того чтобы оттащить куда-нибудь подальше, с глаз долой… У них в эшелоне и сейчас, если у кого-то приключался жар или какой-нибудь нестандартный понос (тут этого не скроешь), то его выставляли на первой же остановке, чтоб других не заразил, а сами тащились дальше.
Правда, теперь, если кому хотелось, можно было остаться с заболевшим. Однако не так уж много находилось охотников.
Казалось, польские вечные жиды промчались и проползли через несколько стран и времен года — через страну лесов, через страну озер, через страну степей и пустынь, они пережили и лето, и осень, забирались даже в начинающуюся зиму, и Бенци хотелось одного — чтобы это продолжалось вечно, чтобы не нужно было где-то снова начинать жить, то есть снова чего-то бояться, к чему-то привыкать.
Но пришлось. И ослепительное маленькое солнце из наглой лазури палило ничуть не менее устрашающе, чем оскаленные звезды из кромешной черноты — Ярцева?.. Ерцева?..
Бенци, стараясь ничего не видеть, спотыкаясь, натыкаясь, брел по издевательской жаре среди глиняных оград и был почти счастлив, когда наконец удалось опуститься на пятнистый, какими отныне сделались все тряпочные вещи, матрац, комкастый, как суп с клецками, и плоский, как собачья подстилка. Такими же матрацами был покрыт весь пол окончательно раздавливающей диковинностью своих узоров мечети. (Изразцы, изразцы — в каком позапрошлогоднем сне он что-то похожее видел?.. А, ими была облеплена печь в билограйском доме…)
Матрац, при всей засаленности и испятнанности, оставался полосатым, но тогда это еще не ассоциировалось с концлагерной робой, и Бенци безнадежно мечтал, протерши среди комков относительно нигде не выпирающую впадину, больше никогда не подниматься с этого матраца, до конца своих дней не выходить из-под этих ужасающих, но, по крайней мере, одних и тех же сводов. Голод, холод, духота, вонь — вещи, конечно, не самые приятные, но в сравнении с необходимостью что-то предпринимать, с кем-то сталкиваться, что-то решать это просто родной билограйский дом с белой скатертью, бронзовыми подсвечниками на шестиконечных звездах, доброй благовоспитанной Мамой и мудрым благородным Папой.
Даже и не вдумываясь специально (эту способность он утратил), Бенци ясно понимал, что если хозяева страны живут вповалку на перронах и в исходящих стоном и кровью поездах, то пришельцам тем более рассчитывать не на что. Поэтому новую степень голода — предоставив еврейским скитальцам частичную свободу, советская власть освободила и себя от большей части и без того немногочисленных обязанностей по отношению к ним — Бенци воспринял с полной покорностью: главное, чтобы не заставляли двигаться, что-то делать, что-то решать.
Так бы и просидеть всю свою жизнь, никуда не выглядывая… Однако пришлось.
Кажется, мама тоже пыталась его тормошить, но, видно, он ощущал ее существом слишком уж незначительным, у которого невозможно разжиться ни хлебом, ни позицией. А вот у Шимона было и то, и другое.
Он выволок Бенци на овевающий теплом страшный осенний воздух, под страшное сияющее небо, от которого нигде не предвиделось спасения, буквально за шиворот — не было воли сопротивляться, да к тому же шиворот и так едва держался на перепревших нитках.
— Посмотри, как торчат, — с усмешкой показал Шимон на изразцовые минареты, — теперь я понял, почему у меня здесь всегда с утра стоит, а в лагпункте не стоял. Теперь всегда пример над головой.
У них в билограйском доме подобные шутки были совершенно немыслимы, но с ними-то Шимон и хотел покончить… Бенци растянул отвыкшие губы, понимая, что чужим людям лучше показывать улыбку, если им кажется, что они сказали что-то смешное.
Шимон уже давно говорил только по-русски, на языке хозяев жизни. Он и смотрелся почти что одним из них — в дырявой тельняшке и надвинутой на смоляную бровь пилотке с царственной красной звездой, из-под которой струился смоляной слипшийся чуб — Шимон-казак, в отличие от Бенци, не позволил остричь себя, как овцу, ради какой-то там борьбы с завшивленностью.
— Помнишь, Маймонид учил евреев не заходить в чужие храмы? Что бы он сейчас запел? Потребовал бы, чтобы мы под забором ночевали? Русские свои церкви позакрывали и правильно сделали — чего дармоедов кормить? Хотя… — Шимон качнул чубом в сторону двухэтажного желтого дома с пятиконечной звездой на крыше, — у них тоже свои попы есть.
— А кого распяли на этой звезде? — без особого интереса поинтересовался Бенци, и Шимон, хмыкнув, задумался.
— Не знаю, Ленина не распинали… Может, всех нас?
И тут же поправился:
— Всех вас. А я распинаться не собираюсь.
Здание внушительно возвышалось над плоскими глиняными крышами; с его фасада с мудрой хитринкой вглядывались огромный Ленин и огромный Сталин. Под ними белым по красному разворачивался призыв к земле, которая должна была гореть под ногами оккупантов, но Бенци уже привык относиться к лозунгам как к деталям пейзажа и слов их не запоминал. Он и в лагпункте так ни разу и не вчитался в плакат, под которым проходили шаткие лесорубы, — что-то про труд, доблесть и геройство. Он и взывающую со всех стен Родину-мать запомнил очень смутно — не к нему она взывала.
— Чучмеки всех малюют на себя похожими, — по-хозяйски указал на владык Шимон своей залихватски изогнутой бровью.
Бенцион Шамир и поныне не ведал в точности, к какой национальности принадлежали коренные обитатели районного центра Партияабад, куда остатки семейства Давиданов были заброшены скитальческой судьбой. Бритоголовый уполномоченный в кителе без погон, занимавшийся беженцами, называл местных жителей нацменами, но Шимону, очевидно, было известно более точное название. Один из чучмеков в расшитой серебром черной ермолке и халате, от которого рябило в глазах, ехал им навстречу меж изрытых глиняных оград на серенькой ушастой лошадке, хитроглазой, как Ленин и Сталин вместе взятые. За ним открывались глиняные не то горы, не то холмы, испятнанные кустарниками, напоминающие облезлых исполинских леопардов.
— Ишак поехал на ишаке, — прокомментировал Шимон. — Ты не поверишь, у них эти халаты стеганые, на вате! Чтоб лучше потеть. Представляешь, какие они вонючие?
Бенци скучно пожал плечами — мы-то, что ли, лучше?.. Да и какая разница — вонючие, не вонючие… Скользнула лишь безразличная мысль, что те штаны, которые прыгали на уткнувшемся лицом в снег скрюченном папе, тоже были стеганые, на вате.
— Давай, шевели ногами, — тащил его по дышащему теплом глиняному коридору Шимон. — Сейчас увидишь, что такое восточный базар — таких арбузов и в Варшаве не найдешь!
Арбузы… Дико вспомнить, каким праздником казалась в Билограе эта чепуха, красная вода… Вроде той, что журчала из вагонного туалета. А на хлеб и смотреть не хотели…
— У них и хлеба полно, лепешки пачками, сейчас сам увидишь — хватай и рви корочки. Урюки такие фраера, варежку раззявят…
Слушая Шимона, Бенци с едва заметным повышением градуса безнадежности понимал, насколько ему еще далеко до настоящего овладения русским языком.
Но вообще-то ему и это было все равно. С кем ему разговаривать?..
Однако базар неожиданно поразил его. Во-первых, давно забытым доброжелательным гомоном, а во-вторых — красками. Горы арбузов, зеленых, как ряска, пирамиды помидоров, алых, как кровь, подносы винограда, золотого, как мед, били по глазам, пробивали до души, будоражили скукоженные воспоминания. Подходи, не стеснайся, клади денги и кушай от души, смеясь золотыми зубами, зазывали чучмеки в расшитых ермолках, смотри, какой диня, можно пушка заряжать!
Дыня и впрямь была неправдоподобно громадная — в мелкую трещинку, как папин саквояжик…
Нельзя сказать, что воспоминание причинило Бенци какую-то особенную боль, но почему-то впервые за много месяцев слезы сами собой покатились из глаз, словно кто-то где-то приоткрыл краник.
— Ну, поехал… — сдвинул смоляные брови под красной звездой Шимон. — Ты что, всю жизнь собираешься пронюнить? Погляди, сколько здесь народу без рук, без ног, без глаз — и ничего, никто не скулит!
Между длинными столами, заваленными грудами неуместно праздничной чепухи, и впрямь в немалом количестве пробирались люди, чьи головы, шеи, руки, подвешенные на шее, ноги, несомые перед собой на костылях, были обмотаны несвежими, но все же почище берловских бинтами. Это те, кому повезло. А кому повезло меньше, тем и нести было нечего — разве что пустые рукава, приколотые к плечу, пустые штанины, пристегнутые к поясу, пустые глазницы, заткнутые комком завернутой в марлю ваты: война шла считаные месяцы, а тыловой базар был уже наводнен ее продукцией, — кто-то, может, и из того самого стонущего поезда.
Однако никто, и правда, не думал скулить, все были оживлены, многие смеялись, обряженные в невиданную помесь затрепанных армейских штанов, гимнастерок и полосатых пижам (тоже еще не ассоциировавшихся с Треблинкой и Освенцимом). И под оболочкой споры шевельнулось что-то, похожее на недоумение, даже на предчувствие, что он вот-вот поймет что-то очень важное. Но его отвлекло большое обваренное лицо, глядящее сквозь толпу розовыми полированными ямками вместо глаз. Лицо тоже не плакало, это Бенци хорошо рассмотрел и запомнил. Правда, ему и нечем было, и Бенци безнадежно ему позавидовал: теперь уже никто ничего с него не потребует, сиди себе до скончания жизни…
Несмотря на тесноту, на всеобщую поношенность, народ наградил слепца кружком пустоты, набросал в лежащую перед ним фуражку мятых советских денег, — и, казалось, никого не угнетала та очевидная мысль, что, может быть, ему самому скоро предстоит сидеть в таком же кружке с полированными ямками вместо глаз, а то и вовсе исчезнуть, чего почему-то никому не хочется, — ведь вся война еще, собственно, впереди. Да и будет ли теперь что-нибудь когда-нибудь, кроме войны?..
Может быть, русские потому такие бесстрашные, а чурки такие добродушные, что они у себя дома?.. А он, Бенци, теперь до конца своих дней обречен быть бездомным. Они часть какого-то могучего и бессмертного “мы”, а он навеки одинокая пылинка… Бенциону Шамиру казалось, что он это чувствовал уже тогда.
В соседнем кружке лихо отшлепывал чечетку босыми пятками по глиняной пыли сверкающий белыми зубами и черными глазами развевающийся цыганенок, точно такой же, как в Билограе. Он радостно выкрикивал какую-то песенку: “Лейтенантик молодой…”. Этот везде дома, потому что, на его счастье, никогда никакого дома и не пробовал.
Смотри, тандыр (или тандур?), привел Бенци в чувство Шимон, больновато ткнув его локтем в бок. Бенци очнулся и увидел нечеловечески огромный кувшин, до половины погруженный в пламя. Два жизнерадостных нацмена прямо здесь же раскатывали круглые лепешки из сырого теста, а потом, перегнувшись, пришлепывали их к внутренней стенке своего безумного сосуда. И специальной палкой с гвоздем добывали уже готовые, с прожженными дырочками, укладывая друг в дружку, словно шляпы в варшавском магазине.
— Щас я этих урюков пощипаю… — как бы между прочим обронил Шимон и снова больновато потыкал Бенци в бок своим острым локтем. — Смотри, щас будет козью ножку вертеть…
Шимон показал на красноармейца, уютно сидевшего на перевернутом ведре. Укутанной в серые бинты, головой он напоминал курносенького младенца, вынесенного на мороз подышать свежим воздухом, но линялая военная форма, только без ремня и без сапог, замененных шлепанцами на босу ногу, тут же без остатка смывала это сходство. А пристегнутый к плечу пустой рукав заставлял окончательно забыть о нелепой ассоциации.
Никаких коз поблизости не просматривалось, перед раненым распростерлась только газета, “Звезда Востока”, придавленная стаканом крупного табака, цветом напоминавшего сухой укроп на канувшем в небытие подоконнике Берла.
— Махру толкает, — так же непонятно пояснил Шимон и снова больно потыкал локтем в бок: — Зырь, зырь!..
Ничего не понять. Но собравшаяся публика явно ждала какого-то номера, и он начался. Пришлепнув газету тапком, фокусник оторвал от нее на диво аккуратный квадрат, щепоткой просыпал по нему мохнатую табачную дорожку, осторожно поднес к губам, вдохновенным движением провел языком по краю и с каким-то неуловимым использованием колена свернул трубочку; затем забросил ее в рот, загнул уголком и — кто-то из поклонников уже тянул ему зажженную спичку.
Виртуоз блаженно затянулся, публика зааплодировала. Эта газетная трубочка, понял Бенци, и звалась козьей ножкой.
— Ему в госпитале, кто не курит, собирают доптабак, а на выручку он берет на всю шоблу первача. Знаешь, зачем у галифе эти пузыри по бокам? В один суешь одну бутылку, в другой другую. Слышал песню: три танкиста выпили по триста, а водитель выпил восемьсот? Ты запоминай, пока все на него пялятся, и надо брать кассу. Учись, пока я жив!
Шимон полосатой молнией метнулся к “тандыру” и с лепешкой в руке молниеносно нырнул в… Но табачный торговец, почти не меняя своей уютной позы, чуть привстал с ведра, протянул ногу в тапке, и — Шимон уже лежал лицом в глиняной пыли, а торговец стоял коленом на его тельняшке, завернув за спину полосатую руку с лепешкой. Бенци и через полвека казалось, что он и здесь продолжал мечтательно попыхивать своей газетной трубочкой.
Еще мгновение — и толпа сомкнулась вокруг них.
Может быть, нужно было броситься на эти спины, закричать, что это его брат, что он больше не будет?.. Кто знает, может, и сработало бы… Но Бенци в ту пору ощущал людей такой же неодушевленной стихией, как жара, ветер, пыль: не станешь ведь умолять солнце, чтобы оно не жгло, не станешь просить ветер и пыль, чтобы они не набивались под веки!..
Да и раздумывать было некогда — толпу уже расталкивала стихия, еще более неумолимая, — военный патруль с винтовками через плечо.
Покрытый глиняной пылью орлиный нос Шимона горел арбузной ссадиной, две струйки помидорной крови бежали из него по глиняным руслам на разодранную пыльную тельняшку; пилотки не было, в рассыпавшийся казацкий чуб пыль была втерта так, словно об него вытирали ноги. Бледный, как мертвец, затравленно озираясь, Шимон клятвенно твердил срывающимся голосом: сука буду, не брал, глаз даю, не брал… Но конвой, как и положено стихиям, оставался глух и нем.
На Бенци Шимон даже не глянул, и Бенци тоже не пытался посылать Шимону какие-то сигналы — в нем уже давно отмерли все не приносящие пользы порывы. Ужаснуть его что-либо, не представляющее непосредственной опасности, тоже не могло, но Бенциону Шамиру теперь казалось, что самым ужасным он ощущал общую радостную приподнятость — все обменивались радостными впечатлениями, словно где-нибудь в лесу завалили матерого кабана.
Главным героем, естественно, был тот, кто свалил зверя. Старый разведчик, старый разведчик, одобрительно повторяли все друг другу, хотя победитель Шимона был совсем не старый, — он и из детских бинтов своих посматривал с совершенно детской гордостью.
— Чего смотришь, пацан? — что-то углядел он в глазах Бенци. — Этих шакалов только так и учить! По законам военного времени! Хочешь докурить? — протянул он Бенци свою козью ножку, но Бенци замотал головой с невольным ужасом: его ужаснуло, догадывался Бенцион Шамир, подступающее понимание того, что мучить и убивать друг друга могут не только какие-то чудовища, но и самые что ни на есть милые люди. Смотря какая сказка ими овладеет, тысячи раз повторял Бенцион Шамир. А вообще-то людей превращает в чудовищ чаще всего страх друг перед другом.
— Не хошь, как хошь, налетай, братва, подешевело, турецкий табачок, сорт “Казбек”!
Старый разведчик на все просьбы отвечал прибаутками: просили добавить — он отвечал: “Прокурор добавит!”, просили попробовать — предостерегал: “Одна попробовала — семерых родила”.
Жизнь сомкнулась над Шимоном даже не злорадным торжеством — жизнерадостным забвением.
Исчезновение Шимона мама тоже приняла на удивление легко: в последнее время она могла говорить только о том, что им в ближайшие недели предстоит голодная смерть. И говорила она об этом без всяких признаков отчаяния, а с какой-то хозяйственной хлопотливостью — непременно прибавляя: ну, за Шимона беспокоиться нечего, он теперь на государственном обеспечении. И так же неизменно задерживала взгляд на Бенци, как бы примеривая и к нему ту же участь. Однако ее тяжелый вздох каждый раз показывал, что она снова убедилась в его полной непригодности для какого бы то ни было карьерного роста.
И, стало быть, в его обреченности. Но походило на то, что эта мысль уже не могла ужаснуть ее намного сильнее, чем самого Бенци — в котором она пробуждала лишь чисто умственное понимание, что надо бы что-то предпринять. Для начала хотя бы перепугаться.
Однако перепугаться никак не удавалось, — во время дезинфекций Бенци разве что с некоторым любопытством оглядывал свои голые ноги, все больше и больше напоминающие куриные, свой голый живот, все больше и больше напоминающий живот беременной тетки, которая постоянно попадалась ему на глаза в вошебойке, не проводившей особых границ между полами, как не вдавались в подобные мелочи и сами вши. Пожалуй, это ее не по дням, а по неделям растущий купол, белый с темными подпалинами, был единственным предметом, вызывавшим у него сколько-нибудь осознанную брезгливость: без всего остального — без вшей, без общего сортира — обойтись было нельзя, а без этого можно, это было выбрано по доброй воле.
Бенцион Шамир решительно не мог вспомнить, какой безвестный гений дал матери этот спасительный совет, для ее собственного хитроумия явно недоступный: она привела его в детский дом и объявила приблудившимся сиротой, кормить которого некому — что хотите, то с ним и делайте. И поспешно удалилась, прежде чем ей успели что-то ответить, так что директрисе пришлось бы именно что гнать его на глиняную улицу на глазах у доброго товарища Сталина, поднявшего на руки девочку-нацменку.
Вряд ли это могло быть на самом деле, но директриса, холодно блистающая плотной алюминиевой сединой, теперь представлялась Бенциону Шамиру затянутой в портупею с брезентовым ремнем, на пряжке которого была выдавлена пятиконечная звезда.
Заслышав ее чеканный шаг, он заранее вытягивался в струнку у беленой стены и покорно подставлял свою тюремную стрижку в арбузных пятнах зеленки для беглого, но внимательного просмотра. Затем она заглядывала в уши, за серый шиворот, и, только сделавшись совсем взрослым, Бенци понял, что это был не очередной урок покорности, а забота: директриса самоотверженно боролась и кое-как справлялась и с педикулезом, и с голодом. Однако Бенци не мог разделить общего восторга, когда им на обед в алюминиевые миски шлепнули по ложке той самой свинины, которой так долго запугивали клерикалы. Это была шефская армейская тушенка, и Бенци, хотя и с содроганием, но беспрекословно проглотил ее вместе с перловой кашей, именуемой шрапнелью, — кто он был такой, чтобы хоть в чем-то иметь свой вкус! В нем уже давно не осталось даже искорки достоинства — веры в ту сказку, которая только и делает человека человеком: веры в то, что он чем-то отличается от переполняющего мир нагромождения неодушевленных предметов, что он создан для чего-то более высокого, нежели битва за пропитание и ловля вшей, что с ним нельзя поступать так же, как с курицей, которую режут к обеду, или с мокрицей, которую брезгливо прихлопывают подошвой: мир убедительнейшим образом продемонстрировал ему, что с ним можно делать ВСЕ.
Поэтому он никогда не смел поднять глаза на соседей по огромной серой спальне, набитой канувшими в небытие койками Берла, по пропахшей капустой столовой, по разновозрастному классу — маячили в памяти только какие-то серые силуэты, расцвеченные исключительно пятнами зеленки да нашейными красными галстуками (какой ради единообразия повязали и ему). Хотя это были в подавляющем большинстве просто несчастные дети, так же, как и он, потерявшие семью в столкновении грандиозных сказок века электричества и квантовой механики. Правда, среди них постоянно рыскали несколько уличных крысят, обещавших в будущем сделаться по-настоящему опасными гиенами. Особенный трепет ему внушал белесый Хиляниченко по кличке Хиля, как и сам Бенци, покрытый фурункулами, посвечивающими из-под зеленки своими гнойными кратерами. Хиля был старше прочих, белесая глиста в сером, всегда разговаривавшая как бы через неохоту, скрипучим потягивающимся голосом и отнимавшая у младших припасенные корочки, словно бы делая им некое презрительное одолжение. Любимым развлечением у него было, тягомотно разговаривая с кем-то через плечо, внезапно сделать как бы взволнованный жест, чтоб как бы нечаянно заехать кому-нибудь по физиономии тыльной стороной ладони, покрытой серыми цыпками. Все у него было “как бы”. Как бы в рассеянности он любил душить кого-нибудь под мышкой, а однажды Бенци сквозь слезы, еще загодя выжатые из глаз пронзительной вонью вечношипящей хлорной извести, увидел в многодырном глиняном сортире, как не отличимый от прочих, испятнанный зеленкой сосунок сосет у Хили его страшный серый член, и Бенци, словно ожегшись, шарахнулся назад, чтоб и его не заставили делать то же самое. Он понимал, что отказаться не посмеет — кто он такой, чтобы от чего-то отказываться…
На Бенцино счастье Хиля его не замечал, как инфузорию слишком уж микроскопическую: Бенци и учился хуже всех, вернее сказать, даже вовсе не учился, а только делал вид, будто пытается читать чужие страшные книги, написанные чужими страшными буквами, будто пытается писать эти страшные буквы в чужих страшных тетрадях в чужую страшную клетку под чужими страшными картинками на обложке. “Как ныне сбирается вещий Олег”, — гласила бессмыслица под одним неизвестно к чему относящимся рисунком…
Бенци даже и не пробовал что-то понимать, ибо понимал слишком хорошо, что в новой жизни все это больше никогда и никому не понадобится, и, совсем еще недавно почти вундеркинд, всех восхищавший хваткой памятью и быстрой смышленостью, он наверняка оставил по себе тусклый и кратковременный след как умственно отсталый польский беспризорник-цыганенок, временно перекрещенный в Веню.
Этот образ больше всего и устраивал Бенци: лучше всего быть незаметным, безвредным моллюском, когда с дерзким прищуром из-под золотистой косой челки, невероятно аристократической среди испятнанных зеленкой тюремных ежиков, обдавая ветром распахнутой солдатской шинели, гордо расправив цыплячью грудь, казавшуюся тогда несокрушимой, как форштевень дредноута, проносился мимо Витька Гонов по кличке Гончик, оставляя за собой восторженный шепот или потупленные косые взгляды. В присутствии Гончика даже Хиля старался на всякий случай никого не душить, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. У них даже финки были разные — у Хили какой-то неопрятный обрезок заточенной пилы с обмотанной серой изоляционной лентой хватательной частью, а у Гончика сияющий обоюдоострый клинок-минишпага с многослойной рукояткой, ошарашивающе праздничной и разноцветной, словно фруктовый ряд на базаре. Пластинки, из которых набиралась рукоятка, назывались “пластиглас”.
Интересно, что девочек он совсем не помнил, ибо опасности они не представляли.
Бенци и впрямь сделался чем-то вроде улитки, а потому и не помнил ничего, кроме дорожек, по которым он переползал, стараясь не сворачивать попусту, из спальни в класс, из класса в столовую. И все же он бессознательно тянулся к тем, кто еще помнил его человеком, кто хоть как-то выделял его из того коловращения неодушевленных тел, которое и было подлинной жизнью.
С матерью ему встречаться было нельзя, чтобы не догадались об их родстве, — разве что совсем редко и на бегу. Но вскоре даже и это сделалось почти невозможным, ибо, освободившись от Бенци, мама, словно избавившись от балласта, стремительно взлетела в высший свет районного центра. Сначала кто-то из партийно-торговой знати пригласил ее давать уроки немецкого языка на черный день, намереваясь, если пожелает злая судьба, сделаться фронтовым переводчиком, а если судьба окажется совсем уж свирепой, упростить работу немецких переводчиков. Мама провела дело с таким успехом, что даже вошла в кратковременную моду, пока какой-то добрый человек из райотдела энкавэдэ не посоветовал как можно скорее прекратить прогерманскую пропаганду.
Однако за это время мама успела обзавестись знакомствами, отмылась, чуточку отъелась, переоделась в дареное платье и, несмотря на внезапно проступившую путаницу седины, сделалась почти неотличимой от немногочисленных светских дам Партияабада. Она перешла на уроки музыки и французского и даже обзавелась собственным топчаном в коридоре за занавеской в доме настолько изысканном, что Бенци достаточно было заглянуть туда одним глазком, чтобы понять все неприличие своего здесь появления. Самое большее, что удавалось маме, — изредка с оглядкой подловить его за оградой детдома (мама вполне серьезно верила, что за обман ее посадят в тюрьму, — а впрочем, кто их и в самом деле знает…) и незаметно сунуть два-три странных чужих печеньица.
Так что последним зеркалом, в котором Бенци еще напоминал себе человека, оставался лишь его старый друг Берл.
Поскольку это явно не сулило никакой пользы, Бенци и в голову не пришло поинтересоваться, кому принадлежали козы и пара верблюдов, за которыми был приставлен наблюдать Берл. Бенци было достаточно знать, что в глиняном лабиринте, ведущем к Берлу, каждый раз нужно было сворачивать в ту сторону, откуда во время дождя сбегаются ручьи. Поэтому в сухую погоду он и не пытался разыскивать старого друга, но, к счастью, дождь в эту зиму, часто смешанный с раскисшим снегом, принимался молотить по головам по нескольку раз в день, а мокрые ноги для Бенци теперь были столь же естественным ощущением, как еще недавно зуд во всем теле. В дождь Берл вместе со своими козами забирался под длинный навес на краю глиняного ущелья, пугающе величественного для вьющегося по его дну ручья, именуемого Арык, — который во время ливней, однако, впечатляюще вздувал свои грозные грязные мускулы; чтобы согреться, Берл забивался в козье стадо, нервно переступающее своими козьими ножками, и если бы не красные горящие глаза, его, кудлатого-бородатого, вполне можно было принять за безрогого вожака козьего стада, а проще говоря — дикого козла.
Верблюды же до навеса не унижались, продолжая надменно взирать поверх всего земного, которое они лишь в исключительных случаях удостаивали несмываемого плевка, в ожидании таких случаев свисающего с вечно жующих губ гроздью зеленой пены. Верблюды настолько не желали замечать, куда ступают, что Бенци в первую встречу даже спросил Берла, не боится ли он своих горбатых подопечных.
— Зачем мне их бояться? — азартно фыркнул Берл. — Я горбатый, и они горбатые! Пастырь должен быть похож на свою паству! Вернулись дни Авраама и стад его. Но ты должен понять, что верблюд в Азии — важное транспортное средство! Я имею полное право считать себя работником тыла. Кующим продовольственную базу фронта.
Теперь Берл читал еще более прокуренную и ворсистую, чем “Биробиджанская звезда”, районную газету “Звезда Востока”, черное имя которой подсвечивалось черной же пятиконечной звездой, испускавшей коротенькие черные лучики. Звезда испускала свой черный свет с макушки острой башни, наверняка кремлевской, хотя настоящие кремлевские звезды явно светили с запада, а не с востока.
Считая себя работником транспорта, Берл, тем не менее, не расставался и со своей верной чугунной ногой, накрепко усвоив жалобу какого-то биробиджанского рабкора на то, что рабочему человеку трудно подбить каблук.
— Осталось перетерпеть последнюю зиму, — напористо внушал он Бенци. — Весной нас обязательно отправят в Биробиджан. Зимы там суровые, всех сразу не разместить. А за лето мы сами выстроим себе дома. Только бы здоровье не подвело…
Он озабоченно изучал последнюю отхаркнутую звезду и удовлетворенно констатировал, что она заметно светлее предыдущей: та была, как спелый арбуз, а эта уже — как неспелый. Зато рука, окончательно превратившаяся в фиолетовую картофелину с пятью отростками, никак не желала светлеть. Ее бросало из лилового в малиновый, из малинового в пурпурный, а однажды бывшая штанина открыла самую настоящую черноту, непроглядную, как ночное полярное небо, на котором недоставало лишь оскаленных пробоин во всемирную пылающую топку. И Берл впервые за их бесконечные годы знакомства не пытался хорохориться, но просто сидел, выпятив горб и бессильно свесив кудлатую грязно-седую голову, заговаривался и трясся всем своим деформированным телом.
Однако на другой же день после срочной ампутации он, едва шевеля языком, выразил чувство гордости от того, что он лежит в одной палате с настоящими ранеными и руку, в сущности, он тоже потерял на фронте — трудовом. Вся его кудлатость была обрита, впервые открывая для обозрения его заостренный череп, на котором оставили вмятины огромные пальцы бросившего изделие на полдороге нетерпеливого создателя. Берл выглядел неправдоподобно помолодевшим, только нечеловечески белым, белым даже не как мертвец, — те-то все были чумазые, — а как… Впрочем, может быть, так и должен выглядеть приличный покойник?
Смерть Берла вызывала у Бенциона Шамира, пожалуй, самые серьезные сомнения: когда персонажи последовательно умирают один за другим, это в конце концов начинает производить комическое впечатление. Как в том еврейском анекдоте: молодой человек женится на старшей из трех сестер — Хае; Хая умирает. Погоревав, он женится на следующей — Циле; Циля тоже умирает. Тогда он берет последнюю, Риву, — и через месяц снова возвращается к ее родителям и разводит руками: вы будете смеяться, но Рива тоже умерла.
Спору нет, смешно. Но что же делать, если все именно так и было?
Что же делать, если на четвертый день белоснежный Берл, погрузив свой горб меж двух кип сплющенных подушек, еле слышно посетовал, что, подобно Моисею, умирает на рубеже Земли обетованной, а затем извлек из-под свекольной дерюжки одеяла свой недожеванный каким-то чудовищем фамильный портсигар старинного серебра и попросил своего единственного друга, когда тот наконец попадет в Красный Сион, сдать портсигар в фонд поддержки биробиджанских вдов и сирот, а фотографию его семьи (Берл то и дело заговаривался) положить у подножия памятника товарищу Сталину как дар благодарных евреев-трудящихся всего мира вождю мирового пролетариата.
Самая же последняя просьба Берла была обращена к починявшему оконный шпингалет хромому слесарю, поскольку именно он оказался ближайшим человеком в белом халате. Берл просил, чтобы его погребли там же, где хоронили всех, кто умер от ран, и поставили на его могиле такую же, как у всех, пирамидку с красной звездой на макушке, — он уже давно себе такую присмотрел. Растерянный слесарь обещал и обещание свое исполнил.
Но это случилось лишь на следующий день, а в тот вечер, когда ничего не соображающий Бенци с портсигаром в руках добрался до детского дома, в темном коридоре его встретил Хиля и, втолкнув его в пустую темную столовую (на ночь администрация вывинчивала лампочки, остающиеся вне зоны контроля), вырвал портсигар и закатил такую профилактическую затрещину, что, когда Бенци сумел подняться на ноги, он уже окончательно не мог ощущать ничего, кроме заполнившего всю вселенную электрического звона.
Однако какой-то механизм в нем продолжал все-таки действовать. Он перевалился через раздаточное окошко в темную кухню, на цинковом столе нашарил полусъеденный временем нож с мокрой деревянной рукояткой, сел у издыхающей плиты и острым, как кремлевские башни, кончиком, изо всех сил зажмурившись, сделал как можно более короткий и глубокий надрез.
Не сдержал сдавленного мычания, которое сквозь поднебесный звон и сам едва расслышал, и принялся ждать.
Однако время тянулось невыносимо медленно, уже через минуту ему показалось, что вот-вот забрезжит утро.
Новый надрез, новое мычание.
И снова невыносимое ожидание.
Каждые две секунды он пробовал рукой — какая-то мокрость усиливалась, уже текло за шиворот, но ему требовалось быстрее, быстрее…
И он, дыша пареной капустой, резал и мычал, резал и мычал.
Но только с одной стороны, чтоб было как у папы.
— Эй, это кто тут?.. Ты чего тут делаешь?..
Вспышка осветила просунувшуюся в раздаточное окно голову, и если бы Бенци был способен чему-то изумляться, он бы обомлел: это был Шимон. Только казачий чуб его в отсветах мечущегося пламени был совсем золотой.
Бенци никогда не осмеливался поднять взгляд на Гончика даже сбоку, а потому не подозревал, что он такой же горбоносый, как Шимон.
Пламя погасло, послышался тигриный прыжок. Затем пламя снова вспыхнуло у самых его глаз.
— Нниххерра себе!.. Ты чего это с собой сделал? Какой портсигар?.. Ты чего — из-за портсигара?!. Вобще, что ли, охренел?!. Что за портсигар-то?.. Кого-кого? Это батю твоего, что ли, так звать? Ну, понятно… Только зачем себя-то пороть?
Меняя спички, Гончик какой-то кухонной тряпкой обмотал Бенци шею и выпихнул его обратно в раздаточное окошко. По-прежнему ничего не соображая, Бенци лишь старался не отстать от мотающихся черных крыльев шинели своего спасителя.
От света, ударившего в лицо, Бенци снова качнулся, как от затрещины. Хиля праздновал удачу — Бенци в первый и последний раз видел его таким веселым: забыв о своей всегдашней тоскливой скрипучести, он припрыгивал задницей на койке, шлепая себя по ляжкам в такт частушке:
Если бы нам Гитлера поймать, да-да,
Знали б мы, его как наказать, да-да,
Привязали б ж…й к пушке,
Х..м били по макушке,
Чтобы знал, как с нами воевать, да-да.
Запавшие в его память песенки, анекдоты, загадки о немцах вообще и о Гитлере в частности у Бенциона Шамира не оставляли сомнений, что всенародная ненависть к Гитлеру не была пропагандистской имитацией. Но, вспоминая Хилину частушку, он каждый раз дивился, насколько мягкую кару для него изыскало народное воображение.
Гончик стал перед Хилей, неумолимый, как судьба.
— Портсигар, — после подобающей паузы распорядился он и постучал указательным пальцем по раскрытой ладони: — Ложи об это место.
Хиля немедленно вернулся в свою тоскливую скрипучесть.
— Да на хх.. . На хх.. он мне обоср..ся, этот портсигар х..в…
Протягивая Гончику жеваное серебро, он даже отвернулся, показывая, до чего ему осточертели все эти портсигары.
— Твой? — повернулся к Бенци Гончик. — Не хватает чего-то? Какой фотографии, батиной? Ну ты, хер эмалированный, гони фотографию!
— Да нахх.. мне его фотка, — томился скрипучей тоской Хиля. — Я ее сразу в помойный бак скинул… Да щас, сгоняем кого-нибудь, по-шустрому… Ты, сявка, вот тебе спичары, чтоб через минуту тут был, ты поэл?.. С фоткой!
— Не бзди, найдем, — ласково склонился к Бенци Гончик, но Бенци по-прежнему не смел поднять глаз.
Мир уже открыл ему свое лицо, и стереть это знание теперь было невозможно самыми щедрыми подачками.
Тем более, что фотография восстала из небытия обмакнутой в какой-то понос — посланник держал ее за чистый уголок, словно дохлую крысу.
— Гороховый суп, — определил Гончик и пригляделся: — Смотри, суки, что делают — они масло себе в суп ложат! А нам и понюхать не дают!
Он поднес за запястье руку посланника поближе к своему шимоновскому носу, внюхался.
— Подсолнечное… Хорошо бы сейчас с лучком!
И подбил справедливый итог.
— Ладно, Венчик, сам отмоешь, подсушишь… Это что, все твоя родня?.. И все цыгане?.. Ты только не обижайся… Ладно, боль-мень видать, а прополощешь — будет, как раньше.
И действительно, в конце концов стало видно, почти как раньше. То есть очень плохо. И покоробилась фотография ненамного сильнее прежнего. А с масляным пятном так даже стало, вроде, и почетче.
Так что от этого приключения Бенци, можно сказать, даже выиграл: под высоким покровительством Гончика бояться ему стало почти что нечего. Однако он все равно ходил, не поднимая глаз, — мир уже показал ему, на что способен, и поделать с этим было ничего нельзя. Похоже, даже Гончику история Бенциного спасения доставила гораздо больше удовольствия.
— Слышу, кто-то в темноте мычит, — при каждой встрече со смехом начинал он рассказывать Бенци. — Я даже забздел — что, думаю, за х..ня?..
Бенци старательно растягивал губы, усиленно кивал, но сам он не видел в этом ничего смешного. Как, впрочем, и во всем, что когда-либо было, есть и будет на этом свете.
Когда Бенци покидал детский дом, Гончик долго тряс его руку, и Бенци тоже старался по мере сил трясти мужественную кисть своего покровителя, и ему наконец-то стало немножко стыдно, оттого что вместо благодарности и грусти расставания на душе его недвижно лежало каменное равнодушие и тоска.
Если в русском детском доме для поддержания иллюзии о его цыганском происхождении Бенци было достаточно помалкивать, то в приюте для польских детей от него потребовались серьезные ухищрения: здесь умели отличать евреев от цыган. Наиболее обостренная бдительность требовалась во время общих помывок: Бенци всегда входил последним и уходил первым, целомудренно прикрываясь мочалкой (которые, кстати сказать, здесь росли в огороде подобно огурцам, и каждый мог, имея кастрюлю, выварить из них запутанный пружинящий остов, внутри которого довольно часто еще виднелись семена).
Впоследствии Бенцион Шамир в воспоминаниях так называемых детей Тегерана не раз читал о том, что они подвергались разным антисемитским унижениям, однако самого его в ту пору унизить было практически невозможно: он воспринимал окружавших его людей точно так же, как животных, а потому глупо было обижаться на то, что одна собака кусачая, а другая добродушная, — нужно только кусачих обходить, а добродушным, пожалуй, иной раз можно и позволить себя обнюхать. Но уж маме-то мелькать у поезда, махать рукой, обниматься на прощанье ни в коем случае не следовало, чтобы не погубить все дело.
Унижения — их, казалось Шамиру, привносил взгляд из благополучного будущего. В польском детдоме он познакомился с абсолютно ассимилированным еврейским мальчиком, необрезанным, носившим маскировки ради крестик на шее, темно-русым и совершенно не отличимым от поляка. Однако Бенци он раскусил и, улучив минуту, время от времени заводил чрезвычайно напрягавшие Бенци доверительные разговоры. Этот мальчик рассказал, что, когда немцы заняли его местечко, а он, гонимый голодом, наконец-то решился выйти во двор, там сидел веселый немецкий солдат, аппетитно отрезавший краюху хлеба. Поймав голодный взгляд мальчишки, он весело протянул ему отрезанный кус, а потом указал на им же, может быть, и оставленную кучу свежего парного дерьма. С веселой улыбкой он показал облагодетельствованному, что от него требуется: обмакнуть хлеб в дерьмо, а потом съесть. Мальчик не поторопился с исполнением приказа, и тогда немец уже на полном серьезе направил на него автомат и передернул затвор. И мальчик обмакнул и съел. И чем же, скажите на милость, можно было после этого его унизить? Выкриком? Тычком?
Бенцион Шамир столько всего перечитал про армию Андерса, чьим именем в освобожденной от власти Советов Варшаве была названа одна из центральных магистралей, что теперь испытывал серьезное опасение как-нибудь нечаянно выдать прочитанное за лично пережитое. Разумеется, он не мог присутствовать при разговоре едва не изгнанного из своей столицы на Волгу вождя советского народа с изгнанным из своей столицы на Темзу вождем польского народа при участии будущего национального героя генерала Андерса, сколачивающего новую армию из польских граждан, подобно племени иудейскому рассеянных по лику Страны Советов, но у него было полное впечатление, что он собственными глазами прозаика видел интерьер этого кабинета, собственными ушами драматурга слышал этот исторический диалог.
Андерс: Я полагаю, что в моем распоряжении окажется около ста пятидесяти тысяч человек. Но среди них много евреев, не желающих служить в армии.
Сталин: Евреи плохие солдаты.
Сикорский: Среди евреев, вступивших в армию, много торговцев с черного рынка, контрабандистов. Они никогда не будут хорошими солдатами. В польской армии такие люди мне не нужны.
Андерс: Двести пятьдесят евреев дезертировали из военного лагеря в Бузулуке, когда поступили ошибочные сведения о бомбардировке Куйбышева. Более пятидесяти евреев дезертировали из пятой дивизии перед раздачей оружия.
Сталин: Да, евреи плохие солдаты.
Бенцион Шамир слушал этот разговор и не обижался. Если судить по нему самому, каким он был в ту пору, от Москвы до самых до окраин было не сыскать такой забитой, шелудивой дворняжки, которая могла бы посостязаться с ним в трусливости. Все люди, без единого исключения, превращаются в животных, если отнять у них сказку, которая их воодушевляет, и лишь редкие одиночки становятся бесстрашными волками, готовыми рвать и своих, и чужих, — остальные превращаются в шакалов да облезлых шавок, шарахающихся от каждого чиха и способных огрызнуться лишь на проверенно более беззащитных.
Поэтому даже о самых мерзких эпизодах своей тегеранской одиссеи, пока еврейских детей не отделили от поляков, Бенцион Шамир не мог с уверенностью сказать, что┬┬ это было, — проявления идейного антисемитизма или тявканье злобных шавок, выискивающих кого-нибудь, совсем уж беззубого. Сам он тоже лишь читал и слышал о том, как доблестные польские солдаты выбрасывали из поезда, идущего через пустыню в прикаспийский Красноводск, выявленных евреев, однако ничего неправдоподобного в таких историях не усматривал, равно как не усматривал никакого сарказма в выражении “доблестные польские солдаты”: вполне может быть, что кто-то из этих самых мерзких антисемитов пал смертью храбрых где-нибудь под Монте-Кассино. Один и тот же человек может стать и мерзавцем, и героем — смотря по тому, какая сказка им овладеет. Их воспитатель в тегеранском сиротском доме, прошедший сентябрьский кошмар тридцать девятого, когда польская пехота и кавалерия пытались стать на пути немецких танков, под огнем выволакивал на себе смертельно раненного поляка, и последние слова, которые тот выплевывал вместе с кровью, были проклятия грязным жидам, умеющим устраиваться в тылу.
По-настоящему, давно понял Бенцион Шамир, ненавидеть людей можно только за одно — за то, что они люди. Никто из людей не представляет собой ни малейшей ценности, не обладает ни малейшими достоинствами: ценность представляют только те сказки, которым они служат, только эти сказки рождают и доблесть, и гнусность.
А в каких обстоятельствах полякам приходилось отстаивать свою сказку — уже после падения советской власти были опубликованы донесения агентов Коминтерна, которыми советская контрразведка нашпиговала нарождающуюся польскую армию: соединения Андерса почти целиком состоят из антисоветчиков и буржуазных националистов, кои перековке уже не подлежат, а могут быть только ликвидированы, — такие вот рекомендации относительно своих польских товарищей по оружию получало советское правительство от их соплеменников, живущих другими сказками. Сказки с людьми не церемонятся — ни с русскими, ни с евреями, ни с поляками.
А надо ли живописать уже столько раз описанный путь от советского Красноводска до иранского Пехлеви, от Пехлеви до Тегерана, надо ли изображать палаточный дом для еврейских сирот в Тегеране, где впервые появились посланцы папиной Эрец Исраэль — впервые реально забрезжившей будущей родины? В тегеранском лагере хватало и грызни, и воровства, и припрятывания всего на свете (Бенци даже в уборной не расставался с портсигаром Берла), но там он впервые за целую вечность испытал совершенно невообразимое чувство: для каких-то уверенных взрослых людей он является значительной персоной — то есть имеет какое-то значение, как он себя чувствует, что он любит, что знает, как держится. Ему перестали казаться нелепой бессмыслицей арифметика и география, иврит и спортивные игры, чтение вслух о том, чего не было, и выпуск стенной газеты о том, что все равно уже случилось. Именно там он вдруг обратил внимание, что его солагерники делятся на мальчиков и девочек, и что девочки чем-то интереснее мальчиков. И вновь появившиеся в его жизни шестиконечные звезды, которыми для придания торжественности был многократно украшен их временный лагерь, на многие годы связались у него с воспоминанием о воскресающей душе — о внимании к бесполезному, растворяющему тюремные створки, где издыхала свернувшаяся в спору, забытая и забитая душа.
Об этом Бенциону Шамиру тоже было неловко упоминать — слишком уж прямолинейной сионистской пропагандой это выглядело. Но что делать, если именно так все и было?.. Что делать, если Бенци на собственной оживающей душе убедился, что это вовсе не пустые слова — Родина-мать зовет! Если только, разумеется, она действительно родина, то есть чарующая сказка, посылающая тебе знаки любви через моря и пустыни.
Об этом Бенцион Шамир мог бы рассказать немало, если бы только осмелился, если бы не побоялся показаться смешным либо фальшивым.
А вот о переезде через Каспийское море — что он мог прибавить к чужим описаниям, если мир на миг приоткрылся ему лишь в Красноводске, ныне Туркменбаши, — ударили в глаза по-настоящему, без метафор, зеленая вода и по-настоящему розовые горы, похожие на исполинские ядра грецкого ореха. Какие подробности он может рассказать, если в открытом море он всю дорогу старался не подымать глаз, чтобы не привлечь к себе чей-нибудь оскал? На пароходе он оказался рядом с малышом, который тоже не сводил глаз с палубы, но не тупо, как Бенци, а очень внимательно, явно что-то высматривая. Наконец кто-то поинтересовался, что он там выискивает, и мальчик простодушно поведал, что проверяет, нет ли здесь мышей: мама когда-то рассказала ему, что души умерших превращаются в мышей, и теперь он ни на миг не прекращает поиски умершей мамы, умершего папы, умершей старшей сестренки…
— Жид! — определил какой-то знаток народных поверий, и мальчика тут же законопатили куда-то в трюм, чтобы в качестве нарушителя неких международных соглашений на берегу без промедления передать в руки персидских властей.
К счастью, польский представитель в Пехлеви сжалился и сумел отстоять этого мышиного охотника, так что он умер от гнойного аппендицита только в Карачи, куда их всех переправили морем, когда Ирак и Турция с Сирией по серьезным государственным соображениям отказались пропустить через свою территорию несколько сотен сверхплановых палестинских колонистов.
Надо, впрочем, признать этот шаг вполне дальновидным: при обходном пути количество нежелательных переселенцев заметно сократилось.
Когда Бенцион Шамир прослеживал по карте их тогдашний маршрут, ему начинало казаться, что не одни только стихии — что само время восстало против них. Персидский залив, Оманский залив (как всякого нормального мальчишку, его уже понемножку начали снова волновать эти имена), — кажется, за четыре-пять дней уж как-нибудь можно доползти — почему же они тащились так долго, что успели заново обзавестись вшами, чесоткой?.. Нечем дышать, нечем и негде мыться — все это было, как всегда, только почему так долго?..
Бенци, однако, все равно не прекращал при каждом удобном случае бросать взгляд на одну черноглазую девочку, до бесполезной боли в груди напоминавшую ему Рахиль, — бросал и мгновенно отводил глаза, и все же почти каждый раз успевал вздрогнуть, столкнувшись с ее глазами. Как она была одета, он не замечал, уже давно привыкнув считать всяческие обноски нормальной одеждой, но он не мог не обратить внимание, что она никогда не чешется при всех (чтобы она вовсе не чесалась — такое допустить было невозможно). Он сам тоже терпел, покуда хватало сил, и только когда зуд становился непереносимым, забирался в какой-нибудь укромный уголок и со сладкой мукой драл себя когтями, где мог достать.
А когда перед прибытием в порт обрушился страшный шторм и все валялись вповалку, и блевали куда придется, потому что выходить на палубу было строжайше запрещено — могло смыть, то Бенци с новообретенной Рахилью долго держался среди самых стойких. Но когда он наконец почувствовал, что извержение — дело ближайшей минуты, он ринулся по уходящей из-под ног гремучей заблеванной лестнице на волю, на открытый воздух: лучше смерть, чем позор! Из последних сил он повернул ручку, оттолкнул сопротивлявшуюся, словно живая, стальную дверь, и — и был повержен не только в трепет, но и в восторг: беснующиеся косматые валы были не просто ужасными, но невероятно праздничными — зеленая их вода просвечивалась насквозь ликующим солнцем, — и тут мощный гребень ударил через борт, стремительно покатился к его ногам… Бенци дернулся было поскорее захлопнуть дверь, но, собрав всю волю, перенес теплый шипучий удар по коленям и еще успел послать вслед откатывающемуся врагу наконец-то вырвавшийся на волю фонтан.
Путь от Карачи до Адена и далее по Красному морю до Суэца запомнился не столько изнурительной жарой, сколько дизентерией: все гальюны были намертво оккупированы, у каждого корчилась длиннейшая очередь; то и дело кто-нибудь не выдерживал и устремлялся на палубу, но успевали отнюдь не все, многие до конца плавания так и продолжали исходить зловонием.
Бенци повезло — он добежал. Палуба переливалась всеми оттенками слизистой партияабадской глины, по которой расходились арбузные разводы. Но некоторые пятна смотрелись нежным напылением, словно бы исполненным каким-то тонким пульверизатором. Над одним из таких пятен он увидел свою новую Рахиль, уткнувшуюся антрацитовым колтуном в колени и придерживающую на весу подол серого платья, который все равно уже был обмакнут в разлитый по палубе гороховый суп.
Предаваться впечатлениям, однако, не оставалось ни мгновения — промедление было смерти подобно: Бенци едва успел сорвать штаны, но ударившая струя все же ухитрилась обдать его пятки.
К счастью, любой позор смывается кровью: через несколько часов Бенци уже пускал задницей кровавые пузыри. Матросы, работая у помпы, как на пожаре, время от времени смывали за борт всю эту палитру, но она тут же восстанавливалась вновь. На этом фоне пересечение минного поля, когда всю ночь не снимали спасательные пояса, прошло почти незамеченным. При подходе к Суэцкому порту Бенци и сам себе напоминал скелет. И все равно он на всю жизнь запомнил, что родина действительно встретила его со слезами на глазах: у обожженных, потных посланцев Эрец Исраэль едва удерживались непролившиеся слезы.
А у него в тот миг в организме уже не оставалось ни единой свободной капли влаги (зато пот сжигал все потертости, подобно серной кислоте). Все те же, кто иссох еще в море, столь гостеприимно раскрывшемся для евреев во время предыдущего исхода, в торжестве не участвовали. Холодильника на судне не было, поэтому умерших упрятывали в мешки из-под риса, из-под макарон, добавляли по вкусу балласта и с минимальными церемониями отправляли в Красное лазурное море, гостеприимно расступавшееся и тут же смыкавшееся над их головой, словно веселый базар над Шимоном.
В мешке из-под сахара туда же отправилась и ненадолго обретенная новая Рахиль.
Поэтому в чистом, проветренном госпитале Бенци долго лежал без движения, ощущая лишь, как затягиваются палящие опрелости, и вскакивая исключительно в уборную. Однако английские медикаменты, диетические отвары и ласковые клизмы сделали свое дело, и Бенци с последней партией тегеранских сирот в неправдоподобно благоустроенном вагоне наконец-то пересек границу Земли обетованной. Увидев пограничный столб “Египет — Палестина”, все словно обезумели — плакали, хохотали, обнимались, кружились, — а Бенци смотрел на них с каким-то даже грустным недоумением: как можно радоваться, когда столько людей до этой радости не дожили?.. И как можно знать, какие еще сюрпризы в следующие мгновения подбросит эта запредельная бессмыслица, именуемая пышным словом “судьба”?..
Зеленые поля, белые дома, пальмы, расставленные специально для того, чтобы не оставалось сомнений в ирреальности происходящего, — да, это был несомненный рай. Из которого нужно быть готовым в любую минуту оказаться изгнанным.
В кибуце его приняли так, как не всюду принимают и родных. Женщины отнимали его друг у друга, чтобы заново потискать и омыть новыми слезами; мужчины ласково трепали по плечу, по спине, по отросшим кудрям, — и его отрешенность понемногу начала переходить в растерянность. А когда после веселого гомонящего обеда в светлой проветренной столовой веселые дежурные начали собирать со столов невообразимую недоеденную роскошь — отборный виноград, солнечные апельсины, которые Бенци видел второй раз в жизни, безмятежные помидоры, впервые в жизни открытые черноглазые маслины, дышащий свежестью белый хлеб, исторгающее слюнку тушеное мясо — и сваливать все это в помойный бак, которого растворившемуся семейству Давиданов хватило бы на целый месяц привольной жизни, — тут Бенци потерял последний рассудок и бросился доставать из бака наиболее драгоценные куски. И тогда он увидел, как текут слезы не только у женщин, но и у веселых сильных мужчин.
Каких он больше никогда не встречал. Сапожники, скрипачи и математики, сделавшиеся садоводами, полеводами и скотоводами, всегда готовые оставить скрипку и доску в аудитории, чтобы отправиться чистить хлев… Когда Бенциону Шамиру в многочисленных интервью задавали вопрос, насколько жизнь в современном процветающем Израиле изменилась к лучшему в сравнении с первыми годами трудов и сражений, он всегда отвечал с полной искренностью: то, что вам досталось, это объедки.
Он имел в виду объедки сказки.
По обычаю многих переселенцев, избирая в новой стране новую фамилию, Бенцион, Сын Сиона, выбрал достопочтенное имя легендарного червя, обтачивавшего камни храма Соломонова. Но в глубине его души, поскольку оно звучало неотличимо, это имя перекликалось с тем конспиративным укропом, который когда-то скромно желтел в окошке билограйской халупы его друга Берла, нашедшего последний приют под пятиконечной красной звездой. Богатые разводят розы, а я развожу укроп, каждый раз вспоминал Бенцион Шамир, беря в руки жеваное серебро заветного портсигара.
Он довольно быстро составил себе если и не самую героическую, то вполне пристойную биографию. Отличник учебы, а также боевой и политической подготовки, прибавив себе год, он оказался самым молодым офицером израильской армии во время войны за независимость. Хотя, памятуя о своем советском прошлом, он давно свыкся с мыслью, что он трус, на фронте обнаружилось, что он нисколько не трусливее прочих: приказывали идти под пули — шел, приказывали до последнего лежать за пулеметом — лежал. Оказалось, что не страдания и даже не страх смерти когда-то раздавили его волю, а мерзость и безобразие. Ощущение собственной ничтожности. В бою под огнем бывало невыносимо страшно, но — он все равно продолжал ощущать себя большим и красивым, он все равно продолжал оставаться частью какого-то бессмертного и прекрасного единства — в столкновении же с Хилей он оказывался почти таким же ничтожным и мерзким, как и тот.
Нечего было беречь. А теперь появилось. Теперь у него появилось то единственное, ради чего стоило рисковать жизнью, — сказка.
Тем более что в сказочном Тель-Авиве на берегу сказочного моря его ждала сказочная девушка, принцесса из Штутгарта, напоминавшая ему и ту, и другую Рахиль, но несравненно более утонченная, потому что ей не пришлось окунаться в грязь: ее семейство догадалось выбраться из Германии раньше, чем начались все эти кошмары.
Именно этой вершинной Рахили Бенци и доверил хранить портсигар Берла, покуда он не вернется с поля боя со щитом или на щите.
Жара, пыль, жажда были для него делом привычным. А опасность смерти или увечья — чем-то крайне, конечно, неприятным, зато красивым.
А однажды с небольшим отрядом Бенци попал в окружение. Пытаясь прорваться, они заблудились в пустыне и, уже начиная погибать от жажды, в конце концов выбрели к иорданской укрепленной высотке, так что, когда на окрик у них хватило сил поднять головы и посмотреть вверх, на них внушительно смотрели сразу два ручных пулемета.
Рисковать жизнью на поле боя были готовы все, просто погибать не хотел никто — бойцы без слов побросали свои чехословацкие винтовки на раскаленный щебень.
Война продлилась еще недостаточно долго для того, чтобы умами противников овладела воодушевляющая сказка о том, что противостоят им не люди, а чудовища, — поэтому особых зверств пока не творила ни та, ни другая сторона. Пленников всего только посадили на обжигающую щебенку и продержали несколько дней, пока не отыскался какой-то сарай. Да еще Бенци крепко досталось прикладом по спине, когда он попытался встать, чтобы помочь раненому. Но раненый вскоре умер, а кровохарканья, в отличие от Берла, у Бенци не открылось, так что все кончилось благополучно.
Истязали не столько люди, сколько стихии — солнце, воздух и вода, вернее, ее отсутствие, потому что подвозить вовремя и менять протухшую мешала главная царящая над миром стихия — безразличие.
Бенци пришлось и копать канавы для фундамента, и месить босыми ногами бетон, прислушиваясь к своим внутренностям, не забралась ли и туда старая боевая подруга дизентерия, косившая народ налево и направо, и никто не был виноват ни в тепловых ударах, ни в разрастающихся язвах, ни в обезвоживающихся организмах: что делать, если солнечный огнемет непрерывного действия выдерживает не всякая голова, что делать, если жидкий цемент непрерывного действия выдерживает не всякая кожа, что делать, если протухшую пищу и воду дискретного действия выдерживает не всякий желудок…
Нет сомнений, что подавляющее большинство знакомых Бенциона Шамира считали его счастливым человеком, однако опытный инженер человеческих душ хорошо понимал, кого считают счастливым, — того, кого недолюбливают, а если любят, то не хотят расстраиваться, думая о его несчастности.
Да, для постороннего, равнодушного глаза все у него было более чем прилично — известный писатель, лауреат десятка литературных премий, завсегдатай правительственных приемов, доктор философии, защитивший любопытную диссертацию об эволюции образа еврея и образа немца в русской литературе, ветеран войны, успевший впоследствии послужить родине и в качестве дипломата, а затем и ближайшего помощника знаменитого генерала, чьим именем названа одна из крупнейших тель-авивских магистралей… Ну да, ему, конечно, пришлось когда-то пережить несколько нелегких лет — но кому тогда было легко? Время было такое — война. Кто тогда не голодал, не скрывался, не терял близких? Зато без этого погружения во мрак и будущий успех не выглядел бы столь ослепительным!
Более того: после многолетних бесплодных запросов нежданно-негаданно отыскались навеки, казалось, канувшие во тьму хлопотливая старушка-мать признанного писателя и его пятидесятилетний старший брат Шимон.
Шимон прибыл на родину предков с мучительно знакомым черно-седым детдомовским ежиком и со сверкающей нержавеющей улыбкой меж ввалившихся щек. Как выяснилось, демонстрировать постоянно приподнятое настроение Семка считал делом чести, доблести и геройства. На груди у него синели гордо развернувшиеся в профиль Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин, а на коленях краснели пятиконечные звезды, извилистыми лучами напоминавшие морские звезды. Тем не менее, политические взгляды Шимона, судя по другим татуировкам, отличались крайней эклектичностью, поскольку на обоих веках у него было выколото “Раб КПСС”. Правда, последнюю надпись можно было различить, только когда он спал, а всю остальную эмблематику — когда он перед помывкой обнажал свое мосласто-ребристое бледнокожее тело.
Хотя и в этих торжественных случаях идеологической проникновенности серьезно препятствовал высокохудожественно исполненный пурпурным по белому мощно эрегированный мужской орган, выныривавший из-под резинки трусов аж до самого узловатого пупка, — над которым, изображенный с еще большей тщательностью и любовью, располагался как бы в рассеянности приоткрывший лиловые губки орган женский; когда Семка садился и втягивал неожиданно многоскладчатый живот, органы сливались воедино. Многократное повторение этой процедуры вызывало, по словам Шимона, бурные овации по всем бесчисленным “зонам”, от Мурмашей до Чукотки, куда его ни забрасывала лагерная судьба.
Шимон, едва ступив на Землю обетованную, уже в аэропорту Бен-Гурион клятвенно заверил, что работать не собирается — пусть работает медведь, у которого для этого есть целых четыре лапы, или в крайнем случае трактор — он железный. И обещание, судя по дальнейшему, исполнил.
В первое время он появлялся у младшего брата довольно часто, всегда очень крепко, однако, по его мнению, недостаточно выпившим. Прежде всего он внушал Бенци необходимость быть скромным — чтоб Бенци не воображал, что если он писатель, то он такой уж чересчур культурный, — Шимону самому не раз доводилось, по сути дела, заведовать кавэче. Бенци уже знал, что так называется культурно-воспитательная часть, а потому никаких вопросов не задавал. Тем более что убедительным свидетельством его скромности все равно могла быть только скромная сумма, выделенная на приобретение двух-трех бутылок полюбившейся Шимону лимонной водки “Кеглевич”, а также приличествующей этому элегантному напитку закуски. В противном случае Шимон грозил дать по кумполу какому-нибудь чучмеку, как он, будучи консерватором, именовал евреев-сефардов, которых люди его круга обычно называли арсами (слово “арс” в Тель-Авиве означало примерно то же, что слово “ишак” в районном центре Партияабад).
— Хочешь, чтобы в газетах написали: брат знаменитого писателя ограбил нацмена?! Хочешь?! — напористо допытывался Шимон, и Бенци всегда отвечал с совершенным чистосердечием:
— Не хочу.
Шимон держался так, словно Бенци в чем-то его предал, словно он, Шимон, сражался с какими-то врагами, покуда Бенци за его спиной отсиживался в тылу. И хотя сражался именно Бенци, а сидел, наоборот, Шимон, тайная правота Шимона не составляла секрета для Бенциона Шамира: самого страшного на войне он не испытал, потому что там не было мерзости, только чистый ужас.
Шимон очень быстро развеял по ветру четверть века настаивавшуюся сказку о погибшем брате, однако так до конца и не сумел переработать сострадание к себе в беспримесное отвращение. Несмотря на всю безжалостную реальность, в душе Бенци все-таки продолжало теплиться то единственное, что только и может сближать людей, — общая сказка. Хотя это, скорее всего, была уже лишь сказка об общей сказке.
Тем не менее, и ее оказалось достаточно, чтобы Бенцион Шамир каждый раз ощущал долго не стихавшую боль, когда что-нибудь вновь и вновь напоминало ему о Шимоне, который однажды наконец-то исполнил свою угрозу, — причем с большим перевыполнением: разбойное нападение, нанесение увечий, представляющих угрозу для жизни потерпевших, нарушение неприкосновенности жилища с применением технических средств и, в довершение всего, вооруженное сопротивление полиции, вынудившее ее открыть огонь на поражение. Все это выглядело таким нарочитым нагромождением нелепостей, что в любом сколько-нибудь рассудительном человеке возбуждало прежде всего подозрение о завуалированном самоубийстве.
История, как и сулил Шимон, в газеты попала, но никакого ущерба репутации Бенциона Шамира не нанесла. Во-первых, мало кто знал, что есть общего между писателем Шамиром и уголовником Давиданом. Во-вторых, все, кто к нему хорошо относился, лишь выражали сочувствие (мысленно поздравляя его с освобождением); те же, кто относился к нему неважно, просто радовались за себя и за торжество справедливости: историческая родина сомкнулась над головой Шимона-казака отнюдь не с бо┬┬льшим сочувствием, чем базар Партияабада.
Мать снова на удивление спокойно приняла уже окончательную разлуку со своим сыном — скорее всего, она мысленно простилась с ним много лет назад, после того, как имела неосторожность разыскать его в Советской России и наволноваться и наплакаться во время предыдущих его отсидок, в удесятеренном объеме, в сравнении с Бенци, вкусив прелести общения с Шимоном плюс тюремные передачи минус доходы, которыми располагал классик ивритской литературы Бенцион Шамир.
Белая и легкая, как пух на ее головке, она, казалось, беспокоилась об одном лишь здоровье, а хлопотала только о том, как бы подешевле приобрести помидоры для салата да куриные лапки для холодца на тель-авивском рынке — “шуке”, — да еще сэкономить шекель-другой на электричестве и пресной воде. Бенциона Шамира это даже раздражало бы, если бы он не понимал, что, бескорыстно служа деньгам, человек на самом деле рассказывает себе какую-то сказку о своей мудрости, могуществе и дальновидности. Страстное корыстолюбие всегда лишь маска какой-то сказки. Как все у хомо сапиенса, чья главная жизнь протекает в его воображении.
Хотя мать получала вполне приличную, по ее вывезенным из Страны Советов стандартам, пенсию, а также хорошую (Бенци передергивало) компенсацию от германского правительства за убитую Фаню, она постоянно сетовала на мелочность водяного счетчика, установленного в ее бесплатной “амидаровской” квартире: в Союзе-то вода была бесплатная… Бенци всегда при этом чувствовал себя виноватым и старался сунуть ей какую-то сумму, соразмерную его вине.
Но вот когда она принималась жаловаться на бездушный бюрократизм немцев, не желавших выплачивать компенсацию за папу Давидана, за дочь Рахиль из-за такой пустой формальности, что умерли они не в германской, а в советской зоне ответственности, — ведь если бы немцы не начали свою политику вытеснения евреев, то и … не понадобилось бы…
И однажды Бенци не выдержал:
— Мама, — спросил он как можно более ласково и кротко, — подумай: неужели ты хочешь взять с них деньги за нашего папу, за нашу Рахиль?..
— Но ведь им уже не поможешь, — голосом нищенки запричитала мать, судя по стремительности ответа, уже давно его заготовившая. — А нам бы эти денежки не помешали…
— Мамочка, — Бенци вложил в это слово все скудеющие запасы своей нежности, — если бы мы умирали от голода, я бы взял эти деньги. Но ведь мы не умираем, мы можем себе позволить эту роскошь — ничего у них не брать.
— Да-а… — тянула мать партию побирушки. — Но нельзя же вечно ненавидеть…
— Я не питаю к немцам ни малейшей ненависти. Я считаю, что немцы раскрыли миру правду не о том, каковы они, а о том, каковы люди вообще. Немцы всего лишь разрушили утешительную сказку, что человек творит зло только из-за голода и дикости. Они отняли надежду, что гигиена и всеобщая грамотность изгонят из мира хотя бы самые чудовищные формы зла. И теперь у людей нет никакой надежды…
Мать вгляделась в него внезапно помудревшим взглядом и вдруг произнесла твердым упавшим голосом:
— Люди сочинят новые сказки. Они не согласятся жить и мучиться.
— А я хочу мучиться. Это единственное, что я могу сделать для нашего папы, для Фани, для Рахили… Даже для Шимона. Помнить и мучиться.
— Но ты же этим не причинишь нашим мучителям ни малейшего вреда… — чуть ли не впервые за годы в Эрец Исраэль в материном голосе прозвучала материнская забота.
— А я и не хочу никому никакого вреда. Я бы не казнил даже самых главных, тех — в Нюрнберге. Чтобы ни у кого не возникало иллюзий, будто за то, что они сделали, можно чем-то расплатиться. Чтобы никто не мог подумать, что мука, гибель стольких людей как-то могут быть отомщены. Как-то могут быть искуплены. Что можно считать вопрос закрытым и жить дальше. Я хочу, чтобы он вечно оставался открытым. А для этого наша боль должна вечно оставаться неотомщенной. Вечно неискупленной. Не для того, чтобы вечно ненавидеть — для того, чтобы вечно помнить. А отомщенная, искупленная обида легко забывается…
Бенци понимал, что пора бы остановиться, но уж очень хотелось в первый и в последний раз выговориться до конца:
— Я не хочу, чтобы выстраданное нами знание было снова стерто утешительными сказками — жертвы были не напрасны и тому подобное. Тогда-то они и сделаются окончательно напрасными. Пусть лучше люди живут с чувством, что жертвы были напрасными. Это все-таки лучше, чем ничего.
Мать задержала на нем непривычно пристальный взгляд и поняла, что выбор у нее невелик: или она будет мучиться вместе с сыном, или он будет мучиться один. А потому к этой теме больше не возвращалась — только здоровье, только погода, только цены, только соседи. Ведь это и есть конечный вывод земной мудрости?..