Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2005
От автора | Я родилась в Москве в 1963 году и с тех пор больше чем на полтора месяца ни разу из Москвы не уезжала. Закончила геологический факультет МГУ, шесть лет проработала петрографом. Мои предки — три поколения геологов — ничего другого себе представить не могли, хотя, как сейчас утверждает мама, я с детства твердила ей, что хочу работать с людьми, а она все не могла понять, что это такое — “работать с людьми”.
К тридцати годам микроскоп и все горные породы мне надоели полностью и окончательно. Сейчас я работаю бизнес-тренером в страховой компании, занимаюсь страхованием жизни. Это и есть то самое “работать с людьми”. Плотнее работать с ними практически невозможно. Еще у меня есть два новеньких высших бизнес-образования.
Прозу пишу последние пять лет, печатаюсь в журналах и альманахах. Моя семья — это двое детей и муж, талантливый писатель, с которым я познакомилась на литературном сайте в Интернете.
Когда мне было семнадцать лет, я ходила в Пушкинский музей как минимум раз в неделю. Никто меня не заставлял это делать, и становиться художником я не собиралась. Хотя на лекциях рисовала в тетради анфасы и профили.
Как все началось: увидела на французском календаре бледно-голубые ирисы Ван Гога — и понеслось. Крепко зацепил сумасшедший Винсент. Стала ходить в Пушкинский, потом читать книги Перрюшо. Огюст, Эдуар и Клод. Да, банально, а что? Еще покупала открытки. Сортировала их, раскладывала, как пасьянс, цепляла булавками к обоям.
Потом появился Тема. Он тоже рисовал: наших профессоров, меня и кошек. Шестнадцатого сентября на первом курсе я прыгала вниз через дубовые ступеньки в аудитории, а Тема поднимался навстречу. И я напрыгнула прямо на Тему. А он остановился и внимательно посмотрел на меня.
Двадцатого тронулись в поход. Традиция факультета — ребята со старших курсов на уикенд ведут новеньких в леса. Наутро и ближе к полудню мы с Темой лежали в палатке, стесняясь смотреть друг на друга при свете, целовались с прикрытыми глазами, а снаружи орали веселые похмельные пятикурсники: “Эй, белобрысый, как тебя, Артем, вылезай! И девушку свою вытаскивай!”.
Через пару дней говорю: “Тема, пойдем в Пушкинский!”. Он сходил со мной раз-другой и сказал: “Сколько можно смотреть на одно и то же!”. Я отвечаю: “Да сколько угодно. На виноградники в Арле я могу смотреть бесконечно!”. Он говорит: “Ну вот еще!”. Но открыток тоже накупил.
Встречаться нам, между тем, негде. В нашем распоряжении только отчий дом. У Темы мама работает в смену, а папа — свободный художник. Когда мама дома, папа старается отсутствовать, и наоборот. Но так выходит, что один из них всегда на месте. Раз приезжаем из института — и никого. Я говорю: “Ха, это иллюзия, сейчас они повылезут из щелей”. Хотя его папа точно ни в какую щель не уместится. Тема бормочет в отчаянии: “Давай, что ли, дверь припрем в комнату?”. И начинает пихать вдоль стены пианино. А я ему помогаю.
Лежу под голым Темой, прижимаю его к себе. Шелк, мед, нежность. Он вырывается из моих рук, не целует меня больше. Делает несколько толчков, падает, стонет и говорит: “Я кончил”. Тема кончил, вот так! “Молодец, любимый!” Слышно, как поворачивается ключ в скважине, как пыхтит соскучившийся папа, закрытая в комнату дверь не дает бедняге покоя, а пианино не так легко сдвинуть, особенно если ты с той стороны. Папа не сдается.
Половина багрового лица и глаз в узкой дверной щели. Клекот: “Ну… ну, знаете!”. Что, Илья Маркович, ну что? Вот мальчик с девочкой листают альбом — оказывается, у Мане тоже есть прозрачные голубые ирисы. А у нее кофта не на ту пуговицу — впрочем, ерунда. “Зачем вы двигали пианино?” — “Мы просто так, а вы?”
На лекции Тема присылает мне учебник по геодезии. Его передают по ряду из рук в руки. Вытаскиваю закладку — сосна в Сан-Тропе. Через всю страницу перьевой ручкой написано: “Я люблю Дашу! 12 ноября 1998 года”. На всем курсе один Тема пишет перьевой, так ему нравится. Поэтому руки вечно в чернилах.
Моя мамуля всегда страшно рада Тему видеть и вообще воспринимает как сына. Притом она-то днем на работе, а мы после третьей пары сбегаем и к четырем уже дома. Но ведь и бабуля дома. Она тарахтит своей швейной машинкой, стучит пишущей или гремит посудой. Мы с Темой целуемся над конспектами, попутно выясняя некоторые вопросы. К примеру, я спрашиваю: “Тем, ну как тебе не надоест залезать ко мне в лифчик?”. На что он резонно отвечает: “Тебе ж не надоедает расстегивать мне джинсы…”. Так мы общаемся какое-то время, после чего мой Тема выдыхает: “Даш, пойдем еще раз сходим в ванную”. Пробираемся по одному, и дверь на задвижку.
Логично пустить воду из крана. Льется вода, стрекочет машинка в комнате или уже не стрекочет, а я опять расстегиваю Темины джинсы. В дверь тихонько постукивают — это костяшкой пальца так получается. Тема застегивается, и мы выходим — под бабулиным ледяным взглядом.
Она зовет меня в свою комнату: “Даша!”. И говорит: “Давно собиралась тебе сказать… Неприлично закрываться с молодым человеком в ванной!”. Я отвечаю: “Ладно, все, больше мы не будем закрываться!”. А про себя добавляю: твое счастье, что мы закрываемся, а то у тебя был бы культурный шок.
Готовимся к физике. Тема не может понять про устройство гироскопа. У меня напряги с Кориолисовой силой, да и с гироскопом тоже. Я это все пропускаю и учу дальше. Тема мается с гироскопом. Я говорю: “Наплюй, читай остальное. Не попадется нам этот гироскоп”. Он меня не слушает, мне на экзамене гироскоп не попадается, впрочем, как и Теме. У меня четверка, а у него пересдача. И постепенно выясняется, что мой любимый Тема — двоечник. Причем не по глупости, а по убеждениям. Приходит весна; потом дачный сезон открывает нам новые возможности; потом нищенская поездка на юг и первые волнения насчет задержек, впоследствии объяснившихся сменой климата; и золотая осень — снова в школу, время сдавать хвосты, опять негде приткнуться.
И вот я уже на четвертом курсе, а Тема на втором. Он все сползал и сползал, потом брал академку. Однокурсники давно живут парами по съемным квартирам; я с бабулей и мамулей, а Тема с папой — свободным художником — и заканчивать институт, кажется, не планирует. Подрабатывает, набивает что-то на компьютере. Я больше не хожу в Пушкинский; мою пробирки в лаборатории, плюс повышенная стипендия. Чуть не выкинула старый учебник по геодезии; вспомнила, перелистала, покачав головой.
Звонит школьная подружка. Спрашивает — как дела; говорит — родители в санатории, давай в гости. Извилины моего мозга активно шевелятся, нейроны бегают, и через час я стою у нее в дверях, имея вафельный торт в руке. И за чаем нежно спрашиваю: “Оль, а ты завтра днем где?”. — “В институте, где же еще”. — “А вернешься?..” — “Не знаю”. — “Ну примерно?..” — “Может, в пять, может, в шесть”. — “Это точно? А если я к тебе зайду? У тебя ключи лишние есть? Но только я не одна”. Она смотрит на меня с брезгливостью: “Гос-споди, несчастная. Эти проблемы должны решать мужчины. Ложки серебряные, надеюсь, можно не прятать?” — “Ну что ты, Олечка!.. О чем ты!”
Я топчусь на осеннем ветру у остановки, поглаживая в кармане плоский серый ключ. Жду меда, шелка и нежности.
У Оли над диваном пейзаж маслом. Невыразимо зеленые, объемистые, сильные деревья рвутся из земли; крепкий мазаный дом под черепичной крышей отражает стенами закатные лучи. Тема смотрит через мое плечо и говорит: “Кого-то мне это до ужаса напоминает. Какого-то художника”. — “Ха, — оборачиваюсь я, — это вылитый Сарьян!” — “Да какой Сарьян!.. Француза!” — “Ну, Утрилло!” — у меня всегда варианты наготове. “При чем тут Утрилло? Скорей уж, Сезанн”. — “Вот Сезанн точно ни при чем” — “А дорога в Понтуазе?” — “Не, там деревья худые-прехудые”. Теперь мы оба мучительно таращимся на пейзаж. “Ван Гог?” — “Тоже нашел француза. Не смеши меня, Тема. Больше всего похоже на Сарьяна”.
Вернувшись домой, прочесываю в поисках своих открыток все шкафы и полки. Куда я могла засунуть коллекцию? Тема звонит по телефону и сообщает: “Я ходил в Интернет, смотрел на “импрессионисты” и “постимпрессионисты”, думал, вдруг есть репродукции — хрен вам. Может, все-таки Моне?” — “Или Вламинк, — бормочу я и выволакиваю коробку из-под дивана, прижимая ухом трубку. — На крайняк Берта Моризо. Теперь не засну”. — “Я сам переживаю, — отвечает он, — пойдем к твоей подруге, еще раз посмотрим?” — “Не знаю, — пыхчу я в ответ, снимая с верхней полки стопку книг, — вообще-то эти проблемы должны решать мужчины”.
И назавтра Тема ведет меня к своему другу в коммуналку. По дороге я говорю: “А деревья-то на той картине — кубические”. — “Скажи еще, что у них квадратные корни”. — “Я к тому, что это кубизм, это позднее что-то. Чуть ли не Пикассо. Королева у него еще была зеленая, помнишь?” — “Королева Маб?” Кажется, мы, как два идиота, вполне искренне начинаем считать, что над Олиным диваном может висеть подлинник Пикассо.
Проблема в том, что ключи от коммуналки не только у нас, они есть у многих. Я с сомнением разглядываю грязную продавленную тахту. Я должна на нее сесть? Голой? Полбутылки вина помогают увидеть тахту в новом свете. Тема спрашивает: “А ты кончаешь когда-нибудь?”. Я киваю: ну, в общем, да. “А как? Покажи мне, я научусь”. Ложусь и начинаю показывать, а он кладет голову на мое бедро и не мешает. В комнату цепочкой входят люди, мы панически прикрываемся ветхим пледом. Это Темины однокурсники, энтузиасты из студенческого театра, пришли репетировать новую пьесу. Им тоже деваться некуда.
“А я тут спал, — говорит Тема, — вот, девушка приснилась. Вы выйдите на минутку, мы оденемся”. Они в коридоре достают свои бумаги и, кажется, уже приступают к читке, а мы выскакиваем на улицу, тормозим у ларька, покупаем воду. “Я без трусов, — говорит мне серьезно Тема, — они в кармане. И у меня стоит — потрогай”. Звоню домой выяснить обстановку. “Дядя Митя приехал, — сообщает счастливая мамуля, — приходите ужинать!”
Я теперь учу английский — без него никуда. В свое время у мамули не было средств на репетиторов. Небогатый язык. На все случаи — окончание эс. Что тебе множественное число, что тебе третье лицо, что тебе родительный падеж. Почти нет приставок. “Дотронься до меня” и “потрогай меня” — это у них будет одинаково — тач ми. Оттенки надо ловить из контекста.
Смотрю словари в книжном — все дорого. Рядом лысоватый дядя в длинном плаще. “Возьмите оксфордский, — говорит, — не пожалеете. Поверьте мне как переводчику. Вам для каких целей?” — “Для образовательных”, — отвечаю. “Тогда нет ничего лучше старого доброго Мюллера, — и скалится по-волчьи, — вас как зовут? А меня — Михаил. Нет ничего лучше Мюллера, Даша, может быть, я подвезу вас?” — “Я на метро”. — “Можно вас проводить?”
Провожайте ради бога. Чуть погодя. У меня здесь есть еще дело. Я направляюсь в отдел “Живопись”, лезу по стремянке на верхний стеллаж, листаю альбомы. Матисс, Сислей — и ничего похожего. Вот так я настырно прочесываю книгу в поисках запомнившейся фразы и нахожу ее в итоге совершенно не в том произведении или — пуще того — у другого автора. Шекспир на поверку оборачивается Омаром Хайамом. Сейчас вопрос о художнике, рисовавшем кубические деревья, расширился до пределов возможного, назойливо свербит в голове, и о другом думать невозможно. Почему у них так мало альбомов. Снизу с интересом смотрит Михаил. Ничего, я в джинсах. “Куда это вы полезли?..” — “Да так, — говорю, — люблю живопись”.
По дороге к метро нас тормозит чернокожий человек с выражением отчаяния на лице и спрашивает по-английски. Мой спутник бойко лопочет в ответ. Это не английский. Негр хватает его за локти в крайнем возбуждении. Они все никак не наговорятся. Я тихонько переступаю в направлении метро. Потом Михаил нагоняет меня, и я спрашиваю: “Это же был не английский?”. — “Это суахили, — отвечает он, — я африканист”. Да, редкому африканцу свезет встретить своего африканиста на пыльной московской улице. Михаил говорит: “Вы ужасно милая. Можно позвонить вам?” — “Родители рассердятся”, — отвечаю я неожиданно для себя. “Ну, тогда, может быть, вы мне позвоните”. И протягивает мне карточку: “Михаил Вальтер, переводчик, литератор”. Вежливо улыбаюсь: “Непременно, как-нибудь…”.
Дома кладу сумку на пол в прихожей. Мамуля вскидывается: “Сколько я тебе говорю не кидать сумку — денег не будет”. Примет насчет “не будет денег” столько, что хоть не живи. В доме не свисти, сумку на пол не кидай, муж с женой не чокайся, пустые бутылки — вон со стола, после заката подметать или мусор выносить — ни-ни, не думай даже. И еще говорят, чтобы деньги водились, нужно их регулярно пересчитывать, складывать купюра к купюре и всегда знать точно, сколько у тебя с собой — то есть любить их. Тогда наступит взаимность. А я, несмотря на бедность, считаю, в лучшем случае, сотнями. И все, что могу сделать для подъема семейного благосостояния — это показать молодому месяцу копеечку. Желание экономить возникает раз в месяц — когда я снимаю показания с электросчетчика, такая у меня обязанность. Вижу, как бешено крутится колесико, и немедленно выключаю лишние осветительные приборы.
Оля дала нам добро еще раз. Я покупаю слоеные пирожки и жду Тему на крыльце института. По прибытии на место отворачиваюсь от картины: глаза бы на тебя не смотрели. Тема кричит мне из кухни: “Как ты думаешь, есть у нее кофе?”. Не до кофе: “У нас полтора часа всего, лучше диван разложи, — он в сложенном виде горбат, и в прошлый раз мне стоило труда не скатиться вместе с Темой на пол, — а то опять буду за край хвататься”. В сотый раз прижимая к себе Тему, думаю: нет, будь что будет; мне все равно, пусть делает, что хочет, я не расстанусь с ним. Все что угодно. И после, глядя в его чистейшие глаза, проглатываю женский вопрос: а все-таки, что с нами будет дальше? А он уже активно интересуется: “Подушки на диване так лежали, не помнишь?”. Он провожает меня домой и говорит: “Давай у тебя еще посидим немного”. Какое там “посидим” — одиннадцать часов. “Ты опоздаешь на метро”. Меня накрывает нежданный приступ рачительности. Я знаю, что денег у него нет даже на пирожки, в моем кошельке осталось двести рублей на три дня, от меня до него ночью на машине как раз двести. “Тема, езжай домой”, — я уже готова плакать. Знаю, что не уедет. “Почему? Я просто не могу уйти от тебя. Ну что ты такая хмурая? Успею я на метро”. Морщусь и говорю наугад: “Мы слишком много времени тратим просто так, тебе нужно заниматься, опять экзамены завалишь”. — “Не переживай, Даш, хочешь, я тебе напишу расписку, что все будет хорошо. Ну, пойдем к тебе”.
Мамуля улыбается нам в дверях и говорит: “Что вы так поздно? Кушать будете?” — “Будем!” — радуется Тема. Мамуля приносит жареную картошку, мы едим, после чего Тема хватает ручку и говорит: “Какое недовольное личико, давай я тебя нарисую”. И рисует мохнатое животное с грустными глазами — не то ехидну, не то выхухоль. А рядом — слоноподобное существо, немедленно порождающее разнузданные ассоциации. “Это — я. Ты не нашла свои открытки?”. Я легко ведусь на провокацию, выворачиваю письменный стол. Что я тут найду? Все уже смотрено-пересмотрено. Снова сыплются Темины фотки, Темины рисунки. И еще визитная карточка: “Михаил Вальтер, переводчик, литератор”. А Тема спохватывается: “Пересадка-то — все. Даш, у тебя есть стольник?”
Я возвращаю Ольге ключ и спрашиваю: “Оля, а как-нибудь еще можно будет тебя посетить?”. Она тянет: “Не, вряд ли, родители вернуться могут, и вообще — не люблю я этого”.
У меня библиотечный день, я иду по коридору, а из поточной аудитории вываливается толпа юных второкурсников, среди которых и мой Тема. “Ну, как там твоя подруга?” — “Нет, у нее глухо”. — “Обидно, — говорит он весело, — Даш, может, это все-таки Синьяк?” — “Темный ты, Тема. Синьяк — пуантилист. Ты хоть сосну в Сан-Тропе помнишь?” Темины новые однокурсницы рассматривают меня, шушукаются, наверное, они тоже из студенческого театра. Одна окликает: “Артем, на тервер идешь?”. “Ладно, — говорю, — мне надо в библиотеку”.
А сама звоню с кафедры: “Можно, пожалуйста, Михаила Вальтера?” — “Даша, отвечает он, — я вас сразу узнал. До чего я рад вас слышать! Как мне хочется вас еще и увидеть! А вам?” — “Ну да, вот же я и звоню…” — “Где бы нам встретиться? Давайте — в Пушкинском музее! Сегодня в четыре. У кассы”. — “Давайте, — мямлю я, опешив, — только лучше в зале, возле Ван Гога”.
Всего полвторого. Зашла в лабораторию, напялила халат, встала к раковине. Столкнула локтем подставку с пробирками. “Вай! — восклицает трагически Карен Вартанович, — вечно студентки все колотят!” — “Даша не такая”, — заступается старший лаборант Валентина Петровна, а я заметаю осколки и думаю: лучше мне уехать. Поехать в Пушкинский прямо сейчас. Вот кончится пара, и Тема станет искать меня или не станет; и непонятно, что хуже. А Михаил Вальтер после музея повезет в кафе, закажет коктейль из креветок и поведает о своих творческих планах.
Я помню, как Тема спросил меня, давно, еще до злополучного гироскопа: “А ты циклоид, да?” — “В смысле?..” — “Вот если ты намечаешь сделать что-то, ты делаешь это “что-то” во что бы то ни стало? Или еще — ты способна долго мучиться, не отключаясь, незначительным, но засевшим в голове вопросом?” — “Еще как способна. Выходит, я — циклоид”. — “Я тоже. У меня есть суперский рецепт: ты твердо наметь себе сделать что-то, а потом наплюй, да и все. Положи на это. Увидишь — помогает. С мыслями, правда, сложнее”.
В три пятнадцать я шла по залам. Бледные сады Боннара, свет и тень Ренуара, снег и дождь Писсарро. Я знаю их всех как облупленных. И вижу — карамельный замок на закате. Невыразимо зеленые, объемистые, сильные деревья прорывают землю. И есть в них нечто геометрическое. А имя художника — Андре Дерен.
И я пошла обратно через все эти залы. Пока, дружище Поль: пейзаж с павлинами, натюрморт с попугаями, автопортрет с красным носом. Схватила куртку в гардеробе, бежала бегом до метро “Кропоткинская”, тряслась в полупустом вагоне, вскочила в автобус на “Вернадского”, и вот — звоню в дверь. “Илья Маркович?..” — “Дарья? Артема пока нет…” С чего я взяла, что Тема отправится после пары домой? У него же теперь целый самодеятельный театр.
Двинулась домой, к бабуле. От моего подъезда бежал Тема, размахивал над головой здоровенным альбомом. И когда между нами оставалось метров десять, он закричал: “Андре Дерен, Дашка!”.