Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2005
Об авторе | Светлана Васильевна Кекова родилась на Сахалине. Живет в Саратове. По образованию филолог. Преподает в Саратовском социально-экономическом университете. Автор шести сборников стихотворений. Лауреат нескольких литературных премий.
* * *
По утверждению историка,
весь мир стремится стать руинами,
всё остальное — блажь, риторика,
борьба ацтеков с бедуинами.
любой металл — больное золото,
жестикуляция и мимика —
лишь следствие любви и голода.
любая ночь — как математика,
где звёзд немое копошение
готовит верное решение.
в погоне за большими числами
банкир, профессор экономики,
удачливый торговец смыслами,
и Гоголь в сюртуке набоковском,
и мой печальный друг единственный,
что утонул в стакане блоковском.
стоят составы под Царицыном,
и только вопленицы с серыми
от сдавленного крика лицами
от моря Белого до Чёрного,
от океана Ледовитого
и до стакана недопитого…
* * *
Я научилась жить средь тягот и утрат,
не плача и тебя ни в чём не упрекая,
но я давно нашла волшебный старый сад,
где Герда навсегда забыла братца Кая.
но от земных потерь, поверь мне, мало толку.
И снова я учусь слова иные ткать,
иные — вышивать, держа в руках иголку.
мне нужен валидол и пластыря полоска.
Скажи скорее мне, что слово не свеча —
когда оно горит, не слышен запах воска.
в саду, где расцвели азалии и маки!
Какое слово мы у жизни в долг берём,
чтоб Одиссей сумел добраться до Итаки?
но распускает вновь таинственные строки,
и пряжа солона, как слёзы и волна,
как льющаяся кровь, как времена и сроки…
* * *
Мы хлеб пекли, ходили по воду
и огурцы солили впрок,
пока по слову, как по проводу,
бежал любви незримый ток.
за шаль, спадающую с плеч,
и насыщали электричеством
своё молчание и речь.
дышало жаром и огнём,
и всё нам чудилась Ахматова
в усталой иве за окном…
* * *
Снова звук золотой из молчанья возник
и звенит в тишине, опасаясь повтора.
Я не слышу его — потому что должник
избегает дверей своего кредитора.
и качается колокол звуков протяжных!
Сколько слов я брала у пространства взаймы,
сколько рифм у воды, по-русалочьи влажных!
мной любимые души проходят мытарства…
Как долги отдавать, если к старости вдруг
опустела казна моего государства?
* * *
1
Мы выброшены в мир как бы волной взрывной.
И если муравьи возводят град земной,
их остановит глас, отчётливый и гневный.
Мы в мире проросли, как травы и цветы,
чтоб тихо совершать — средь прочей суеты —
существованья подвиг ежедневный.
2
А птицы в облаках небесный строят град,
там ласточка-сестра и жаворонок-брат,
и что им Августин — они ещё блаженней…
А смертных тяготит то безотчётный страх,
то жалость, то любовь, то жизнь в иных мирах,
то сложная игра взаимных отражений.
3
По комнате старик расставит зеркала,
чтобы в одном из них любовь его спала,
в другом теснилась злость, а в третьем жило эхо.
Он с полки вдруг возьмёт, к примеру, “Валерик”
и с книги сдует пыль. Ну что тебе, старик?
Ты подвиг совершил, достойный слёз и смеха.
4
Ты ночью умирал, а утром воскресал,
перед Ковчегом ты, как царь Давид, плясал,
с драконом воевал и родину покинул,
ты друга хоронил под колокольный звон,
и много жён имел, как мудрый Соломон,
и Господа призвал — и век твой краткий минул.
5
Взяв муравьиный рис — прохладное зерно —
как ласточка, хлебнёшь воздушное вино,
и вздрогнет сердце от внезапного укола.
Скорее три перста, мой друг, сложи в щепоть:
у сердца твоего уже стоит Господь,
а ты ещё твердишь: Вирсавия, Мелхола…
* * *
В муравейнике памяти, в городе улочек узких,
где под звуки свирели невинное пляшет дитя,
среди бедных лесов и печальных равнин среднерусских
пролетает любовь, опереньем своим шелестя.
в золотых облаках приснопамятный снег вороша,
и куда ни пойдёшь, — лёгкий прах прилипает к подошвам,
и куда ни посмотришь — везде серебрится душа.
облетела листва, но совсем им не хочется спать.
В муравейнике бабочки куколок прячут на зиму,
чтобы им после холода чудом и радостью стать.
* * *
Сыновья одиночества бродят по зимнему саду.
Засвистела синица, присел воробей на ограду,
задрожала рябина, кораллами ягод горя,
чтобы бедному грешнику встать у её алтаря.
Но завесою снега в пространстве вселенского храма
скрыт ветвей семисвечник и первая жертва Адама,
и Завета Ковчег, и рябины прощальная дрожь,
послушание Авеля, Каина каменный нож.
Дочерям тишины — нашим мыслям о тайной свободе
не молиться в ночи, но ходить до утра в хороводе.
Хочешь — ветку сломай,
Этот мир не привык откликаться на тайное имя.
Превращаются в сны те, кто некогда были живыми,
выйду тихо из храма, на паперти слёзы утру,
где рябина без ягод стоит на холодном ветру…
* * *
Что сердце для тебя? Земных страстей оплот.
Оно мне говорит, что мир — созревший плод,
но разум не готов к познанию итогов.
Узор земных вещей подобен ряби вод,
подземным городам, где есть владыка — крот,
волнению листвы в её лесных чертогах.
Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет?
Узор земных вещей то ярок, словно свет,
то блёкл, неуловим, то праздничен, как фреска.
Я вглядываюсь в мир и вопрошаю я:
где явленный для всех орнамент бытия?
Где зодчий облаков и фосфорного блеска?
Зачем нас этот мир пускает на постой
и под невнятный шум дождя в листве густой
нам задаёт, как Сфинкс, одну из трёх загадок?
Но, знаешь ли, в ответ раздастся детский всхлип,
поскольку, человек, — будь ты хоть царь Эдип, —
узор земных вещей земному сердцу сладок.
Китайцы говорят, что нет запретных тем.
Что вянут лепестки цветущих хризантем,
когда они во всём подобны перьям птицы.
Рисунок на воде — ущербная луна —
напоминает мне иные времена,
иные письмена,
иных стихов страницы…
* * *
Не тронь её — она так сладко спит,
ей снится ночь, утратившая стыд,
ей сладко быть безмолвной и покорной.
Пусть спит она — ей знать не суждено,
зачем земли тяжёлое вино
в себе таит струенье крови чёрной.
Скажи, зачем тебе душа моя?
Ведь в чаше страсти светлая струя
давно исчезла,
горек стал напиток,
в котором ночью плавает звезда,
И длинный путь от детского стыда
до плача и отчаянных попыток
услужливую память обмануть
тобою пройден.
Нас нельзя вернуть
туда, где ночь в руках держала птицу,
где аист нёс младенца, где река
подробно отражала облака
и вниз с небес летящего Денницу.
Саратов