Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2004
Об авторе
Виктория Юрьевна Волченко родилась 7 мая 1964 года в Ленинграде, в семье военного. Жила с родителями на Дальнем Востоке и в Германии. Поступила в Литинститут к Юрию Левитанскому, но институт не закончила. Работала воспитателем в детском саду, сторожем и т.д. В 1994 году появилась книга «Стихотворения» (издательство Гуманитарного фонда содействия культуре). В 1998 году вышел сборник «Стихи» (издательство «Антей»), по второй книжке принята в Союз российских писателей. Живет в Москве.
* * * Я с гениями водку не пила… Ю. Мориц Я водку с гением пила. Я всю войну его ждала — такая малость... Сказал: живи! И я жила, ни строчки на дух не брала и не сломалась. Вокруг свистели: импотент, с алтайских гор интеллигент, альфонс, мудило... Но и в стервозный сей момент храни меня, мой рудимент! — я Вас любила. Я защищалась как могла: я вышла замуж, родила — защита пешкой. А что касаемо ферзей — я берегла своих друзей в дворцовой спешке. И вот бессмысленный итог... Меня признал мой полубог: я — гениальна. И я бы душу отдала за то, с чего я начала. Но — нереально. * * * В Краснодаре — ужас, в Москве — бездомье, на руках — ребёнок. Писец, короче. А сама худа, как жердь, и бездонна, и чего-то там всё под нос бормочешь. Ну, а что компьютер купить не можно — ты сама себе здесь еси компьютер. Щелкани умишком, да осторожно. Перемкнёт — и вспыхнешь, софит-юпитер. Свой ли дом, чужой — разгребай завалы, да лепи горбатого к белой стенке! Напиши про то, как ты воевала. Проверять не станут. Да хоть — у Стеньки! И придёт письмо, а потом примчится человек раскосый — однополчанин. Скажет: «Как ты всё расписала чисто! А княжну-то помнишь? Конец печален... Много пил Степан — о народе думал, да одна беда — торопился слишком». Ну, а ты, калмык, обо мне подумал? Я ведь столько лет всё ждала письмишка. И пойдёт меж нами вражда, стихая, и наступит ночь на земле великой. Со стихами, матушка! Со стихами. Чечевицы съешь. Чечевики с викой. * * * В Кабуле выпал первый снег — сиди на «травке». А я имела неуспех в торговой лавке. Но лавка, видишь ли, в Москве, а Бог — в Кабуле. Не оттого ли в голове шальные рифмы? «В Кабуле выпал первый снег». Летели сводки: «От холода страхуют всех московской водкой». Такой погибели имам не знал ни разу. А дети на руках у мам голубоглазы. Давно развеяло ребят в тюльпанах чёрных. А дети скачут и галдят — чужие зёрна. Ко мне неласков был расклад гешефтов плоских. Земля — не яблоневый сад, а дом Облонских, где всё смешалось... Но сие — чужая строчка. А что касаемо у.е. — поставим точку. Постскриптум. Вышел из пещер тот самый Ладен. И снег к нему был детски щедр. И всё. И ладно. * * * Надеясь, что хотя бы одному удастся избежать уничтоженья, народ сокроет вековую тьму от света и огня на пораженье. Язык народа слаб и не велик, он явно не нуждается в пространстве: дисфункциях, циррозе, вольтерьянстве... Вольтер — мольтер, когда Аллах велик. Обычаи наивны и просты. И на похоронах навзрыд не плачут. При свете дня своих от света спрячут и возвратятся через блокпосты. И ничего святого у зверей, когда впотьмах, без мысли и без слова они стоят у сорванных дверей лишь час назад покинутого крова. * * * Бессонница, други. И это пройдёт. Звонок не работает — самое время сту-чать. Грамотей, белозубое племя! — на-род. На чёрных носилках — раненье в живот. Плывут комсомольцев вельможные рожи — со-бесы и «мерсы» — знакомо до дрожи. Прой-дёт. Но рана смертельна. Что хочешь — вели! В углу, за иконами — ведьмы и кошки. А Ты, умирая, попросишь морошки. О, сколько её в этой снежной пыли... Пока за Тобою придёт вертолёт, «земели» на корточках курят покуда — и Пётр отречётся, и молвит Иуда: «А дохтур — не врёт!» * * * У людей — красивые одежды, у людей — машины и валюта. Что ж ты плачешь, бездарь и невежда? Снова обернулся век твой лютый. «Боди-арт — высокое искусство», — так теперь толкуют фрекен-рашен. Ты ведь можешь возразить по-русски, только свято место у параши. Гаснет жизнь во мраке и позоре. В небе — толстозадые кометы. Никогда я не был на Босфоре, никогда не стану я поэтом. А за то, что я пила, как лошадь, и чужих мужей водила за кий — подавай, Харон, свою калошу, помаши с балкона вслед, Исакий. Смерть не роскошь — средство. Отплываю и на дне скрипучей этой лодки целый век лежу и прозреваю: перевозчик пьян, а путь — короткий. Меламед слагал про воды Стикса... Рановато ныть — с такой-то мордой! Всё, Харон? Ну, что ж, давай простимся. Не пойму — глухой ты али гордый. Ты назад хоть помнишь ли дорогу? На хера тебе весло вручили... Это вы, ребята? Слава Богу. Вижу, телеграмму получили. Что за чёрт! — ни зверя и ни птицы, ни кустов, ни, извиняюсь, храма. Но зато, зато — какие лица... Ах, какие люди! — без охраны. * * * А меня ещё мучила эта Земля — и в себя не брала, и к тебе не пускала. Я тебя средь живых никогда не искала, но встречала повсюду, глаза отводя. У окна до небес, в ледяной пустоте, над которой звезда обещала так много, я жила на ладони у Господа Бога, доверяя священной Его правоте. Принимая за благо ничтожную роль: «Кушать подано!» — видно, дела мои плохи — я любила тебя, просыпаясь, на вдохе, забывала, увлёкшись безбожной игрой, обожая театр за искусственный свет, уходя по призыву осеннего света, покидая привычно иную планету, навсегда вспоминая: тебя больше нет. * * * А вверх подыматься осталось немного. Но солнце заходит. Закат правомерен. И ты устаёшь от предчувствия Бога, как будто от медленной кровопотери. Внизу, у подъезда, стоит перевозка. На лестничной клетке — менты и собаки. Званы понятые, податливей воска. Все признаки смерти — гражданские знаки. Убийство приходится на воскресенье. Свидетелей нет. Несвидетели ропщут: несчастного случая или спасенья никто не застукал, к печали всеобщей. Какая бы сука за кем ни следила, а смерть — это право в единственном роде. Убитого я никогда не любила: он вечно выглядывал. Двери — напротив. Покуда мы живы, актёр или зритель, мы все здесь повязаны, жёстко и глухо. И был соглядатай, и стал небожитель, и сами не знаем, какого мы духа. Стучи напрямую, обретший рожденье, что не угасаю, а всё-таки гасну. Прямая дорога — моё восхожденье. Но — верую, верую. Ибо напрасно. * * * А вчера приходил Цинцерович, приносил подарки мне и сыну, говорил мне: «Проклятая баба! Никогда ты не будешь богатой, не пророчица ты — скандалистка, всё воюешь, всё копья ломаешь за какую-то, там, справедливость...» (Вместо «там» было слово иное, но какая разница, право). Я смиренно ему отвечала: «Цинцерович, и ты не архангел. Ты мой друг, ты богатый и добрый, волочишься за каждою юбкой, а жена твоя ходит в обносках, ну а дети твои — хулиганы. Разве я тебя этим укоряла? Разве так заведено меж друзьями? Забирай свои, на фиг, подарки и оставь мою душу в покое...» «Ну и ладно, — сказал Цинцерович. — И уйду, ничего не оставлю. Только ты, там-там-там, пожалеешь». («Там-там-там» прозвучало иначе, но какая разница, право.) Вот ушёл Цинцерович, и что же? Предо мной — разбитое корыто. А в пакете коньяк был, и кофе, и, по-моему, детские джинсы. А вообще Цинцерович хороший, и смешной, хоть немножечко нудный. Просто надо мне с ним помириться. Да и сын у меня — слава Богу... * * * Н.И. Беккерман умея ничего не замечать с самой собою сходство лишь имея и ничего на свете не умея о кроме ничего не замечать с утра дойти до кухни видит Бог хоть это всё такое верхоглядство когда ногам так больно о порог они больны отдельно что за гадство воспоминанья что ползут извне живут в соседней комнате однако да где ты есть двукличная собака Хазар и Джой реальная вполне иных уж нет и некого винить но в чём тогда простите жизни смысел и три десятка телефонных чисел судьбы не в состояньи отменить * * * Боги мои, боги, уносите ноги, уносите тоги, крылья-имена. Где-то, у дороги, спят единороги, белые да гладкие, что твоя Луна. Землю захватила сатанинска сила. Эх, пошло-поехало, купола трешшат. Где твоё крестило, мудрое тротилло? Вылупки гадючии бляцки верешшат. Годы мои, годы — ледяны походы. Посерёдке стужи все — на одного. Радуги-погоды, купоросны своды, вы спасите сына ясного мово! * * * Надо признать, над собой хохоча, то, что движение — полная лажа. Даже не выдержав, выстояв даже, ты всё равно вызываешь врача. Знала душа — никуда не рвалась, молча шагала, ползла и хрипела. Дело живых — это мёртвое дело, дочь коммуниста, кристальная мразь! Руки опустишь и вбок полетишь, птицей прогнёшься — очнёшься на дыбе. Выпить захочешь — захватаны, в рыбе, две сигареты. И ты не простишь другу, что выпьет последний глоток, а предложить — ничего не предложит. Благодари за последний урок: значит, твой друг здесь иначе не может. Экое дело! За дверь и — пошла. Топай, солдат, на больничную койку! Даром тебе твоя жизнь не прошла, всё повторяется трижды, поскольку первый с вторым рассчитались почти. Далее — намертво, набело то есть. А черновик, если сможешь — прочти, к третьей попытке ничуть не готовясь. * * * Сон. Есенин — молодой и поддатый. Что повесили носы, недоумки? Так сказал мне: «Дембеля виноваты, и ни в чём не виноват Яков Блюмкин.» Яков Блюмкин не виновен ни грамма. Только помню — тянут вверх, будто в гору. Я ведь маме дал тайком телеграмму, чтоб к военному пошла прокурору. По темницам — было дело — зевали. Никому Господь не вышел на помощь! До утра меня деды убивали... А фамилий не скажу — всех не вспомнишь. Здесь не рай — полно вина, рыщут звери... Мне о лучшем и мечтать было б глупо. Ни х.. тебе я, Блюмкин, не верю. На колени! Вишь ты, дышит в залупу. Не виновен только тот, кто бескровен. Все — по горло. Даже певчая пташка. Теплокровен ты, али хладнокровен, все мы волки под Луной. Правда, Яшка? Всё. Устал. Даю тебе три наколки: пил в тот день я из серебряной рюмки. От бутылки поищите осколки. А в гробу лежу не я...» * * * Как лёгкое тело в воздушный поток попало и тонет в воздушном потоке, другим сообщая воздушные токи — сподобил Господь не укрыться от строк. Шершав и стерилен стремительный свет. Души отлетающей марлевый слепок получишь и слепо ударишься следом, поскольку нет слов убиваться вослед. Здесь рядом, у локтя, — иные миры. Невидимый локоть торопится мимо, а всё же уколет, отъемля у мира, в сплетение солнца и чёрной дыры. Низринется рёв с покорённых вершин. Взмывая от ужаса и совершенства, руке не успеть совершенного жеста, не в силах опомниться и совершить. Как лёгкое тело, упав на живот, в тяжёлый песок, почерневший и жирный, — проклятьем Господь оснастил твои жилы! — ещё, просочившись сквозь поры, живёт...