— СПб.: Алетейя, 2003
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2004
Чашки разных сортов
Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы. — СПб: Алетейя. — Майкл Коровкин. Танцы с жирными котами; Анатолий Ливри. Выздоравливающий; Татьяна Нелюбина. Potsdаmer и потсдамцы; Борис Рублов. И вот я услышал немецкую речь; Кира Сапгир. Дисси-блюз; Кира Сапгир. Оставь меня в покое. — 2003.
О многих сериях разных издательств можно спорить: когда-то неочевиден признак, положенный в основу объединения разных произведений, когда-то очевиден, но неоднозначен, когда-то и очевиден, и однозначен, но едва ли выбранные тексты ему соответствуют. К “Алетейе” подобные упреки обычно мало относятся. Критерий отбора ясен и в данном случае, кроме того, эта серия оказывается парной по отношению к другой новой серии издательства — “Русское зарубежье: исследования и публикации”.
Еще одно своего рода негласное ограничение — время: в рассматриваемую серию входят произведения современных писателей, сейчас живущих в Германии, Франции, Италии, Греции, Израиле, США. “Третьей волной” их уже не назовешь — если одни в 1970-х эмигрировали, то другие в те годы лишь появились на свет, а третьи, прожив всю жизнь здесь, уехали только в конце 90-х, да и о центрах диаспоры сейчас, пожалуй, можно говорить только с прибавлением прилагательного “традиционные”.
Тут и кроется подвох, который, хочется думать, издатели заметили и “обыграли” в оформлении серии. Если пространство — “вне России” — парадоксальным образом этих авторов еще и объединяет, то время уже нет. Слишком разное восприятие истории, самого феномена эмиграции, жизни “здесь” и “там” у того, кто уехал навсегда из СССР без права вернуться, и у того, кто оказался за рубежом пять или даже десять лет назад. Возможно, поэтому серия внешне не представляет собой единства, все книги изданы по-разному — ничего общего нет в оформлении обложек, разный формат, твердые и мягкие переплеты… Таким образом, даже чисто внешне все они существуют отдельно друг от друга.
Интересно, что единство темы (вечной для этой литературы) в некоторых рецензиях на книги этой серии даже оценивается как недостаток: так, Алексей Пасуев (Книжный Петербург, 2003, № 10) счел рассказы Б. Майнаева “наиболее “авторской” и “эмигрантской” частью книги “Тигр в стоге сена” и при этом — “наименее оригинальной. Чего-чего, а всевозможных притч на тему растворения самости русского человека в чуждом ему национально-культурном контексте в серии “Русское зарубежье” и без того достаточно”.
Подобные “притчи” здесь такая же неизбежность, как и мемуарный (или псевдомемуарный) характер многих произведений. Среди названных шести книг —им отмечены четыре, причем “псевдо” и “анти” явно перевешивают, что и понятно, как жалуется Владимир Шпаков, “уже сил нет читать все эти “мемории”, он, впрочем, нашел в “Дисси-блюзе” “блестящий образец того, что именуется литературой нон-фикшн”, и утешился. Но ведь еще и о Саше Соколове писали, что в эмигрантской литературе его особенно раздражало обилие мемуарной и документальной прозы, преисполненной ощущением собственной многозначительности, если не манией величия, вытеснившей при этом подлинно творческие произведения, фантазию художника.
Здесь к услугам затосковавших от “меморий” — “музыкальная тема”: уже упомянутый “Дисси-блюз” Киры Сапгир и “Танцы с жирными котами” Майкла Коровкина (он же — “Лена Волгина”).
О собственном неприятии романа Сапгир даже как-то и неудобно говорить — как бы заранее известно, за что “надо” ее ругать и хвалить: в произвольном порядке и не соответственно — за “хорошо сделанную литературную форму”, за отношение к эмигрантам, за смелость показать истинное лицо “дисси-мирка” и за его карикатурность, за полное отсутствие самолюбования, за “подвох”, за нецензурность — что содержания, что языка.
По ее же собственным словам, “Дисси-блюз” — спектакль-сказка театра кукол, где что ни кукла, что ни портрет — то “мерзкая карикатура”, живые актеры, правда, присутствуют тут же, как и положено в кукольном театре — внизу, в виде сносок, прикрепленных к своим игрушечным героям. Глядя на них, “лучше рассмеяться, чем обидеться. Тут все получили по заслугам — и героиня больше всех!” — подготавливает читателя Андрей Битов, написавший к роману предисловие.
Да, это и “ярмарочная карусель”, и “корабль дураков”, а согласно поговорке Е. Кропивницкого (в романе же и приведенной), “скоморошина — ярмарка, царь — смех, жизнь — бред, мир — балаган!”, но почему-то мне не кажется, что эта “стилистика” снимает запах сплетни. Наверное, я просто не люблю “мерзкие карикатуры”, даже если они хорошо сделаны.
О Сапгир вслед за Битовым говорят, что она написала антимиф русской эмиграции. Может быть, дело действительно в том, что эта книга очень долго шла к читателю: разоблачать давно уже голого короля поздно, а что касается художественной формы, то Битов уже все сказал в предисловии: это “едкое и занимательное чтение” “занятно даже для любителей авантюрного сюжета, поскольку налицо — “шпионские страсти”, да еще во Франции, да еще в среде эмигрантов. Интересно это чтение может оказаться и профессионалам-схоластам, ищущим в литературе всякие построения, алгебру, геометрию, симметрию. Книга выстроена по определенной схеме, с диаграммами, планами, с псевдоисследовательскими экскурсами (постмодернизм?)”.
Остается вопрос: а читателям, ищущим в литературе — литературу, это чтение может оказаться интересным?
Другие псевдомемуары — “Танцы с жирными котами” — роман-мистификация. Это воспоминания советской куртизанки, заказанные неким иностранцем совсем недавно, а написанные на самом деле канадцем русского происхождения Майклом Коровкиным, который в аннотации отрекомендован читателю ни много ни мало как “профессор социальной антропологии и коммуникаций в римском филиале Европейской высшей экономической школы Ноттингемского университета Великобритании и профессором англо-американской литературы университета Св. Девы Марии в Риме”. (А на обложке книги А. Ливри помещена информация о том, что автор — обладатель черного пояса по каратэ, медалист, участник и так далее).
“Воспоминания” о предгорбачевской эпохе вкупе с “минимумом” философских раздумий и социально-политическим анализом, от которого “автор” открещивается в предисловии (ведь “я всего лишь шлюха, хотя и очень дорогая”), могут заинтересовать — говорят, в Италии книга и впрямь имела большой успех, правда, именно в облике мемуаров “Лены Волгиной”. Чем не советская Молль Флендерс? Не соблазнительно ли взглянуть на страну, где, как известно, секса не было, глазами проститутки, какую честную женщину не интересует, как выглядит изнутри дом красотки Уотлинг! Да еще описанный мужчиной под женским псевдонимом, русским, но иностранцем “решительно левой ориентации”, что здесь, надо сказать, и чувствуется.
Тут вспомнишь не только героиню романа Дефо, но и мытарства Остапа Бендера, получившего наконец свой миллион — как трудно в СССР жить обладательнице больших денег! Присутствует в романе и лагерная тема, и тень “Органов”. Словом, использованы, наверное, все “выигрышные” позиции. Роман имеет один серьезный недостаток — отсутствие художественных достоинств. Он держится на теме, названных уже “выигрышных” пунктах и нейтрально-рациональном, жестком изложении, местами переходящем в клише вроде: “У нее в глазах стояла печаль, нет, глубокая горесть…”
Романам К. Сапгир и М. Коровкина во многом противостоит книга Бориса Рублова “И вот я услышал немецкую речь” с подзаголовком “Рассказы пожилого эмигранта”.
Его рассказы — их, пожалуй, можно назвать мемуарами “всерьез” — о жизни не только в Германии (в Городе, как условно назван в книге Кельн), но о детстве и молодости героя в Киеве, о маме и бабушке, о страхе и ненависти, которые вызывает толпа. Можно сказать — о взаимодействии русских, евреев и немцев на протяжении долгого времени. С другой стороны, есть у Рублова и авантюрный сюжет: спасение русской девушки Полины, старой знакомой героя, от мафии из публичного дома в Амстердаме.
Интересно, что метафора “корабль дураков”, как выразилась о своей книге Сапгир, возникает и здесь, но в “Дисси-блюзе” это, скорее, отсылка к стилю, манере гротескно-сатирического представления “пассажиров”, у Рублова — к идее, причем не Бранта, как у Сапгир, а немецкой писательницы: “В начале тридцатых годов евреи и другие пассажиры долго плывут на корабле. Споры. Интриги. Любовь. Много всего, а цель — Германия. Там уже начали орудовать фашисты. Поэтому и “Корабль дураков”. Вот я думаю о нас. Нашли ли мы здесь “остров мира”? Что ждет детей и внуков?..”
Это те самые “мемории” — “правильные”, длинные (это даже не количество страниц, а ощущение), местами — интересные, местами — скучноватые, написанные аккуратным литературным языком, с повторами по забывчивости, с гордо-стыдливым признанием в “хронической болезни” под названием графомания. Даже не книга в целом, но образы героев отмечены какой-то излишней старательностью, сделанностью.
Поразительно, но это черта отчасти объединяет книгу Рублова с “Выздоравливающим” Анатолия Ливри.
У Рублова есть слова о том, что к созданию художественного произведения он (герой? автор?) подходит, как когда-то к написанию чужих диссертаций — изучает книги выдающихся писателей, жалея, что нельзя в скобках рядом с именами героев проставить ссылки на авторскую принадлежность: “Еще хуже, если в моих рассказах, как лица утопленников, проступают знакомые черты чужих героев”.
Ливри погружается глубже: “Когда живешь абсолютно вне среды языка, на котором пишешь, намеренно отказываешься от общения с носителями этого языка, и одновременно “напитываешь” себя до отказа творчеством тех, кто создал русский литературный язык: Пушкиным, Гоголем, Чеховым, Набоковым. <…> После чего каждый из этих писателей в отдельности или все вместе “нисходят” на тебя <…> В конце концов, создается нечто изысканное и своеобразное, сродни тому острову у берегов Исландии, который вдруг появляется на поверхности океана: он чист, и в то же время несет в себе генофонд всей Земли”.
Ливри гораздо искуснее Рублова, кроме того, у него абсолютно другой стиль, цель — не описать реальность, но окунуться в видения, фантазии, недаром Кира Сапгир закончила предисловие к его сборнику фразой: “Ибо Вымысел, как известно, главнее всего”. И все же эта “напитанность” языком в чем-то искусственна. Созданная изысканность, “прекрасность” его “волшебного острова” возникает, возможно, и “вдруг”, но — как из учебника грамматики.
Из всех названных авторов самое увлекательное и проникновенное чтение предлагает Татьяна Нелюбина. Тоже автобиографическое, как и у Сапгир, Рублова, у многих других. Она пишет о жителях Потсдама — о немцах и русских, чьи судьбы так тесно переплелись. Но если роман Сапгир про “здесь и сейчас” (для нас, конечно, уже “там и тогда”), рассказы Рублова — о русских, немцах, евреях ХХ века, то “здесь и сейчас” Нелюбиной связано с историей, тянется в прошлое — на сотни лет, на все время истории Потсдама.
Есть закрытые границы, и по обе стороны от них — немцы и русские: приехавшие в ГДР в конце века и оказавшиеся в России во время войны, потомки попавших в Пруссию еще при Александре I, с казачьим хором, который тот подарил Фридриху Вильгельму, и советские военные, “московские” студенты из ГДР и “невозвращенцы”.
“Potsdаmer и потсдамцы” — роман-выставка, причем почти в буквальном смысле — так называется и серия рисунков, карикатур, “русской художницы” Насти (как и их создательница, герои Нелюбиной в большинстве своем художники, архитекторы).
Замечу, что это дает нам еще одно удивительное “антиперекрестье” книг, “анти” — так как оно основано на взаимном отталкивании. Ведь и Кира Сапгир написала своего рода “роман-выставку”, а у Рублова есть рассказ — “Выставка трупов”, иначе — “Миры тела”: “Пальмы, рододендроны и журчащие фонтанчики, а рядом на невысоких подиумах, как скульптуры в музеях, непринужденно вели себя освежеванные покойнички, или красовались части их тел. Один гордо шествовал, торжественно неся впереди, как плащ, свою кожу. Другой лихо фехтовал, а третий задумчиво играл в шахматы и так далее”. Так организован “Дисси-блюз”. Это тоже искусство, но я больше люблю живых, может быть, поэтому карикатуры из серии “Potsdаmer и потсдамцы” мне ближе, чем “Туземцы” и “Дисси”.
В романе Нелюбиной исторические события переживаются как что-то очень личное, границы между странами — как границы между людьми, “Младшая Сестра” отрывается от “Большого Брата”, женщина расстается с мужем, обоим остаются свобода и растерянность: “Она больше не часть чего-то привычного и общего… Она больше не часть семьи, не часть коллектива, не часть родной страны — она предоставлена самой себе. Господи, наконец-то она — часть мироздания и отдана самой себе в свое собственное распоряжение!”
Роман действительно воспринимается как серия рисунков, в том числе за счет частой смены точек зрения: “я” в повествовании от первого лица перебрасывается от персонажа к персонажу как мячик, но угадать, у кого он в руках сейчас, легко — голоса героев (от маленькой девочки до “Старого Фрица”, хозяина Потсдамского Сан-Суси) отличаются друг от друга при всем единстве тона, а в роман как бы вплетаются графика, архитектура, история Сан-Суси, перестроечного СССР, России 90-х.
Меняется и ритм повествования, которое переходит то в письма, причем только в одну сторону, то в фрагмент экскурсии, который сменяется диалогами, похожими на партию игры в пинг-понг.
Кроме того, что, впрочем, характерно для большинства произведений эмигрантов, в тексте сталкиваются разные языковые сознания, здесь — немецкое и русское, чаще всего, конечно, обыгрываются фразеологизмы: “У меня бабочки в животе, Вера. — Ты проглотил бабочку?” Или: “Герд покрутил у виска: У тебя не все чашки в шкафу. Интересное выражение, сколько их должно быть? Шесть? Двенадцать? И если одиннадцать, то ясно, не все чашки в шкафу. У моей одинокой старушки (рисунок) тоже все чашки разных сортов”.
Эта серия — такой же сервиз: кто любит пить из одной чашки, кто из другой, а кому больше нравится собирать черепки от целого под названием “литература русского зарубежья”.
Дарья Маркова