Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2004
От автора
Родился в Крыму. Выучился в Москве на математика, но занялся экономикой. Стихи пишу сколько себя помню. Печатался скудно, потому что это дело казалось малоинтересным. Сходил в правительство, когда объявили демократию, попал в самое пекло. Можно сказать, на моих руках СССР развалился. Съездил за границу на родину, поруководил, но вернулся живым. Под нажимом внезапно обрушившегося на меня свободного времени защитил докторскую и выпустил наконец два сборника стихотворений «Пороховой заговор» (1995 г.) и «По краю озера» (2001 г.). Занимаюсь образованием. Думаю, что это возрастное.
* * * Когда я был одинок, я думал о склонах гор и выходил за порог плечом подпирал забор. И всё смотрел и смотрел, потом всё шёл и шёл так безо всяких дел, и было мне хорошо в городе, где я рос, в городе, где я жил, где разнообразных роз тучи рвались из жил вверх на потеху мне, в смерть в своё время, и Александр на коне, теша ногой стремя смотрел на меня с той другой стороны моря, махал рукой, как с другой стороны луны. Временем отделены, железом залив горизонт, друг в друге отражены, мы наполняли сон розами в зеркалах, и луной над водой, выложившей наш страх колеблющейся слюдой. Когда я был одинок, так сложны были дни мальчика, трубящего в рог об окончаньи войны. * * * Зреет капля на кране, реют в фортке трусы, прикреплённые к раме, как под носом усы. Несравненная сладость утреннего табака — это радость и кладезь запахов, захлестывающих берега. С незамужней девицей выхожу на простор. Мне не спится, а снится моря чёрный позор, гор, вздымающих груди, голубые соски, люда жёлтые груды гомонят от тоски. Не хватает энергии в этом мелочном крае, в том раю, где я правил недолго и нервно. Обольщённое завтра покраснело от страсти, поверх базальта вылезает внезапно из небесной пасти. Зреет капля на кране, реют в фортке трусы, прикреплённые к раме. Счёт по-прежнему в драме не идёт на часы. Ах, оставьте обиды! Ах, прекрасная жизнь, несравненна, не стыдна, продолжайся, не жмись! В благодарности Богу нет ни капли рассвета — это просто за это торопясь к эпилогу. Не хватает энергии. С незамужней девицей прохожу я по берегу. Не мешало б побриться. * * * Граффити в мужском туалете ялтинской средней школы № 15 не отличались разнообразьем. Теперь под украинским владычеством ялтинская средняя школа № 15 переименована в ялтинскую среднюю школу № 7. Но граффити в мужском туалете ялтинской средней школы № 7 по-прежнему не отличаются разнообразьем. * * * Давно позабыт Роланд и подвиг Карла Мартелла, давно уже бык не крылат и время его улетело, давно не глазаст огонь, а был ведь многоочи’т, и Александров конь копытом не застучит. Европа оставила крест под бабушкиной подушкой и объявила месть устаревшей игрушкой. Зелень, одну лишь зелень тот, кто внушает страх, тот, кто воздаст, постелет на трупных щеках. * * * О, непростой театр полный белых яхт! Катер идёт. Катер взял пивной фрахт. В монастыре Сан Квентина пиво варят и пьют. На противоположной пристани пиво только пьют. А я сижу расхристан: трубки, чеснок, очки, и цветочек невинный мне создаёт уют в клинике святого Губерта, исчезнувши из России, при отсутствии пубертатного возраста отдыхающих у ручья, от дождя ставшего сильным, грязь в озеро синее низвергающего. * * * Жить небезопасно. Страсти повседневно. Небо очень ясно. Сердце очень гневно. Ах, какие муки в душах завелись, тянут кверху руки, ждут социализм. И болтает небо полною луной. Сгинул будто не был город Люблино. Серые шпалеры городских домов от чумы-холеры архитекторов. Наступил обычный общественный строй — каждый начал лично управлять собой. Что в этом плохого по сути говоря? Я худого слова не скажу зазря. Но жара изматывает, душу веселит. Скоро чёрным матом буду я облит. Скоро, ах, как скоро лбом ударюсь в пол. Сизые линкоры покидают мол. На молу заплакана девочка стоит о любви балакает с нею инвалид. Выпьем по стаканчику милого пивка. Жизнь хоть и обманчива, но зато легка. Пусть небезопасна пусть излишне нервна, но зато прекрасна рыжая царевна, но зато божественны редкие дожди, тело молний женственно. Ты уж не взыщи, что я так привязан к возможности жить. В напольную вазу камыша хрящи вставлю я с любовью и долго смотрю небесною кровью живую зарю. В лесах под Москвою я построил дом, а рядышком устроил себе водоём. Сколько мне осталось? Страсти повседневно. Уходи усталость, приходи царевна. * * * В пустых и ясных розах, в колючем сне британца я вижу злые позы изысканного танца. Истаявшего сердца я слышу гулкий крик. Мне нелегко согреться, но я к тому привык. Пока Минтопэнерго тоскливо землю рвёт, народ с утра на нервах, остервенел народ. Борис против Ивана, на Третьего — Второй, профукивает спьяну долину за горой. И горизонты сужены, и родина моя жемчужиной разбуженной в ладонях бытия проблескивает в море, и горе невзначай, как будто Лёня с Борей, пришло ко мне на чай. — А вы и не рождались, о, мистер Дориан, — но ясно розы жались, склонялись на фонтан. Я вымок и утратил пустую ясность роз, я весь тысячекратно оттаял и промёрз. Какая, ну, какая нам предстоит надежда, когда я сам не знаю — я сбоку или между? * * * Круженье розовой парчи, зазеленеющей внезапно. Вся желтизна твоя почти жива лишь в пятнах. Ткань, обнажающая женщину, всей тяжестью на ягодицы ложась, она затем божественно до полу самого струится. Струится цвет, струится свет, струится то, чего и нет, но под парчою ощутима горячим маленьким зверьком та чёрно-красная ложбина в своём платочке шерстяном. Нет горечи без наслажденья, нет сладости без горьких слёз, нет сожаленья и прощенья без алой капли чёрных лоз. Душа покоя захотела безвкусной похотью врача и вот на небольшое тело ложится тяжкая парча. * * * Страшный запах парфюмерный. Жизнь себе несоразмерна, исчезает память тел. Все болезни бесполезны, но на то они болезни и болезням есть предел. Мы становимся покорны, видишь, бодро и проворно согласились, согласись, хоть на то, что будет завтра и у завтра будет автор. Этот автор — наша жизнь. Ах, как пошло жить не прошлым, строить планы, слушать нимф и ложиться каждый вечер с мыслью об ушедшей Тэтчер, превращающейся в миф. * * * От нашей жизни отслоился тяжёлый, рыхлый неба пласт. Нам остаётся только впасть в прелестный мир самоубийства, а может быть восстановить техническое совершенство, которое и есть блаженство блаженство веры и любви. Я думаю, что будет трудно, но всё ж отнюдь не невозможно и до’лжно пробовать и должно играть рискуя и по крупной. Поскольку ставка велика и в случае игры успешной вернется слабая надежда и синева, и облака. * * * В союзных органах такая пустота, как будто бы прошёлся неприятель, как будто бы недодали блистательных и пошлых слов. Крушенье как всегда в нас вызывает лёгкую тревогу, беспамятную память о величьи, хоть что-нибудь сугубо личное и жалость к созидающему Богу. Опять ломать, опять творить, опять... Не успокоится. На то он и Творец. И снова падает госстроевский дворец и поднимается. Не может полежать. Страна в преддверии больших ножей, — нам кто-то говорит, нам кто-то пророчит смерть не дале как в субботу, а кто-то возрожденье миражей. И я стою на паперти Госстроя пред тёмными дверьми его один и думаю о том, как пала Троя, а мимо пробежало трое по-видимому в магазин. Обычай жив, хотя обычай мёртв. Кто в сущности Москву интересует, кто наше завтра нарисует похожее на именинный торт? Не ты, не я, не он... Кто говорит «крушение империи»? Я не согласен, мы еще проверим, ещё отложим время похорон! Или наоборот помочь ей успокоиться навечно, как будто женщину в тоске сердечной встречая, жаждать ночь? * * * Ложитесь спать, царевна, нам предстоит беда. Не страсть, не смерть, не ревность — зелёная вода, простые камни моря и голый берег сна, нам предстоит не горе, а ясность и весна. Мы брошены собою в такое никуда, что я тебя укрою, укрою, успокою на многие года. Слабеет запах тела. Застыло у стены не то, что нас раздело, а чем разведены. Не до конца несчастен и счастлив не вполне я зол и безучастен. Не подходи ко мне. Но брезжат лампионы сквозь окна, сквозь туман, я на лугу зелёном тобою обуян. В ночи прохватит холод, в ночи спадает злость, ночная мгла расколота — в ней мириады звёзд. Да будь хоть ложь и подлость ты вся. Я одинок. С утра машину подали, я вышел за порог. И не смириться душеньке с обманом и туманом, поскольку в роли мученика я выгляжу кустарно. * * * Правительство уже не правит, но дышат воля и судьба, а их неравенство кроваво — в гостиницах идёт пальба. По лестнице стекает жижа твоих страстей, твоих забот, мой неуклюжий, мой колышущий свою ладью урод-народ. Уж слишком политично лето и осень далека от грёз, и так неловко быть поэтом, хотя и вовсе не позор. Все говорливы, торопливы, у всех ни времени, ни сил. Я попросил бы перерыва, когда бы что-нибудь просил. * * * Чувствительная флейта прозвучала. Весна закончилась и лето на исходе. Я сам казался одичалым, неподходящим при любой погоде. Я ел и пил, я наблюдал людей привязанности и столпотворенье. Я в лютую любил и принимал плетей чувствительное пенье. Мне не казалось это тем, что надо. Я говорю, казался одичалым я сам себе, а вот выходит кладом то, что чувствительная флейта прозвучала. Ума палата, ну, ума палата. Как говорится, было б что лелеять. Мы всё на свете делаем за плату покорно, недовольно, пламенея. Чувствительная флейта простодушна и ничего не стоит обмануть того, кто болен оттого, что скучно ему и обозначен путь. * * * Держитесь, девочка, со мной у вас нет части. Нам на одну подушку не упасть. Хотя и кажется, одной мы масти, но кто сегодня вычисляет масть. Держитесь, девочка, нет части — нет участья. Вам хочется себе построить домик и жить в нём всех любя и вытащивши из-под дома ломик поцарствовать, стекло в дверях лупя. Ах, домик, ах, какой же домик. Принц, я не верил снам пастушки, я изворачивался, пел, я брал, возможно, жизнь на мушку, но — не скажи! — не на прицел. * * * Моя любовь — назойливая муха, изведшая сама себя, всё тыкаясь в стекло, всё убиваясь, но сама не зная, что к этакой печали привело. Остановиться не хватает духа и остаётся жить влюблённым оставаясь. Моя любовь то ревностью продлится, то унесёт меня в домашние фантазии, то на меня же будет пристально глядеть, но в тишине весь серый день излазает, изгладится, махнёт через границу, несуществующий взалкавши клад. Моя любовь — отказ от ожиданья. Она не выдумана, принц, она чужда мне. Все радости её сродни рыданью, вся нежность воцарилась в камне. * * * Очаровательная ночь! Всё только что цвело и пело и вдруг во тьме оледенело, как будто стало жить невмочь. Очаровательная ночь! Послушный своему капризу не обращайся ни к кому, не приглашай пожить в дому ни лебедя, ни Элоизу послушный своему капризу. Сойди с дороги и на север взглянувши, больше не стремись, не прыгай вверх, не падай вниз. Пусть жар манит и смуту сеет, сойди с дороги — и на север. Мой странный друг не видит смысл в таких сентенциях унылых. Немного добрый, очень милый довольно сладок, в меру кисл мой странный друг не видит смысл.