Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2004
Без ручного фонарика
Илья Фаликов. Книга лирики. 1989—2002. — М.: Предлог, 2003.
“Вообще говоря, стихи — это то, что возникает в процессе разговора с самим собой, и когда при этом смотришь на себя, например, в зеркало, нарастает желание, мягко говоря, отвернуться. <…>
Поэзия похожа на самооговор. Поэт все равно виноват. Всегда и во всем”. Это из предисловия Ильи Фаликова к своей поэтической книге, где собраны стихи за последние тринадцать лет.
Действительно, в ней нет самолюбования, поэт порой готов “отвернуться” от собственного отражения. Однако, может быть, именно будничность своего облика, будничность каждодневных занятий, будничность всей жизни оказывается в итоге чем-то единственно устойчивым и необходимым человеку.
По причине проваленных щек
надуваюсь во время бритья,
чтобы снять к волоску волосок,
человеческий вид обретя.
Палец тонет в щеке, как во рву,
если круглой не сделать ее.
Как живу? А вот так и живу:
помню стрижку и славлю бритье.
Портрет, по-моему симпатичный. А вот — портрет судьбы, дерзкий и выстраданный:
…Я сам лакал из лужи непотребной,
я сам себя давно видал в гробу.
Рыдай, рванина. Музыкой волшебной
я заплатил за русскую судьбу.
И — размашистый и резкий — России:
Хошь не хошь, а верь в нее,
вот она, Россия, —
грифельное воронье,
синяя стихия.
Две основные темы выстраивают эту книгу и, собственно, делают собранные здесь стихотворения разных лет — книгой, — это темы судьбы собственной и судьбы России. Судьбы во времени и судьбы вневременной, продлившейся туда, где “досмотреть белый свет не дано никому”, где можно, не кощунствуя, сказать: “Богородицу жалею, / как девчонку на сносях”.
Взгляд у поэта цепкий, подробный до фотографичности, иногда злой. Но не равнодушный и не насмешливый. Традиционная форма стиха особенно подчеркивает интонационное бунтарство. Ни на что не жаловаться, считать себя виноватым во всем — позиция мужественная; лирический герой пытается пройти по темным дорогам бытия “без ручного фонарика”, полагаясь только на свет ночных светил.
Некий Фаликов без причастия
отойдет, без ручного фонарика
в темень лютую, в зону счастия:
Лета — это ночная Москва-река.
Вот он, стык времени и бесконечности, в последней строке.
Есть в стихотворениях Ильи Фаликова какое-то трагическое удальство, размах, прорывается в них разговорная интонация, а в сюжете — элементы фольклора. Образ Емели, лентяя и мудреца, сквозной в книге. “Русская судьба” обрекает на извечное русское искание справедливости, невиданного милосердия: “Нищий нищему подаст, / одноногому — безногий”. И — мучительная противоречивость во всем: одновременно пытаться прожить “без причастия” — и вместе с тем страдать из-за перерытой дороги к храму.
Храм открыт. Дорога к храму
перерыта — перекоп.
Хмуро странник смотрит в яму,
косолап и плоскостоп.
Перекопана землица,
нет опоры никакой.
За отечество молиться
будет кто-нибудь другой.
Впрочем, “русская судьба” не тяготит лирического героя. Она трагична и в то же время желанна. У Фаликова это заметно даже на уровне языка (“…наслажденье / выстрадано лексикой моей”). Сниженная, жаргонная лексика вперемешку с высокой намеренно приглушает пророческий тон некоторых стихов: “Поведешь вокруг кровавым оком — /за собой народы поведешь. / Быть легко на родине пророком. / Что ни каркни, в точку попадешь”. Снижает пафос “высоких” понятий, хотя, возможно, и несколько грубо: “Я всех бы девок перещупал, / Переловил и перетрахал, / когда б на весь небесный купол / Из медной пушки не бабахал / О той, кому во сне аукал, / Смотрел в глаза и тихо ахал”.
Илья Фаликов не боится работать с традиционным стихом, изыскивать в привычной форме новые возможности. Это контраст довольно стройного ритма и, как уже было сказано выше, бунтарской интонации; смешение лексических пластов с целью нащупать неожиданные смыслы, — прием, конечно, далеко не новый, но для Фаликова очень органичный; естественная новизна рифм, повторяю, — естественная, сочетание ритмической стремительности стиха с неторопливостью мысли и “глубоководностью” метафор; тщательная обработка формы, в результате чего создается ощущение изящной небрежности, свободы поэтического пространства.
В более ранних стихотворениях, пожалуй, больше прозрачности; они более строги и отчетливы.
Без человека — сами по себе –
обходятся предметы и явленья.
Скучают по веселью и гульбе
ножи и вилки, перцы и соленья.
И по себе сама клубится пыль
в тоске по пешеходам и машинам.
И водку ждет-пождет под магазином
отдельно от хозяина
костыль.
В поздних, особенно в последних, дыхание становится глубже, пропадает задорная частушечная мелодика ранних; стихи уплотняются, утяжеляются; в случае неудачи — это приводит к переусложненности, почти полной закрытости и громоздкости, в случае удачи — к наслаждению от медленного чтения, когда доносится “подземный гул опущенных звеньев” и возникает “нечаянная метафизика” (из предисловия). Такие стихи никогда не будут до конца прочитаны.
Это вечность и есть?
Это хлад пресловутый,
Свой ответ заморозивший неглубоко:
Как падучей звездой,
поперхнуться минутой
И стишок изрыгнуть,
как телок молоко.
Мать-Вселенная смотрит
священной коровой,
Предлагая не каждому лунный сосок,
Но тому, кто связался с пастушкой
суровой,
Жребий сброшен с небес,
неизбежно высок.
Илья Фаликов — громок без крика, трагичен без патетики, искренен без надрыва, суров без аскетизма.
И, наверное, у него, как у всякого поэта, два пути: путь к простоте и путь к сложности. К высветлению смысла и к его затемнению. Я не оцениваю эти пути, как хороший и плохой, такой подход изначально был бы неправилен, но в сумбурности, хаотичности, как ни странно, не больше поэтических прозрений, чем в простых и ясных стихах. Художественное пространство, независимо от метода, это все-таки гармоничное пространство. И чтобы сделать его таковым, Илья Фаликов пытается создать свою поэтическую вселенную, где “звук” был бы “равен смыслу”. Что ж, задача нелегкая.
Анастасия Ермакова