Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2004
Об авторе
Крюкова Елена Николаевна родилась в 1956 году в Самаре. Окончила Московскую консерваторию по классу фортепиано и органа, а в 1989 году — Литературный институт имени Горького (семинар А.В. Жигулина). Работала в Нижегородской консерватории, в Иркутском театре музыкальной комедии, в Иркутской филармонии, в Центре органного искусства в Москве, здесь же — дворником на ул. Качалова и в Столешниковом переулке. Автор книг стихов «Колокол» (1986), «Купол» (1990), «Кровь польских королей (1993), «Сотворение мира» (1998). Живет в Нижнем Новгороде.
Бабка Ольга Всего-то пять домов замшелая деревня... Всего-то пять... всего... И всю-то жизню проревела ревмя — Всего-то — ничего... Сынов зарыла я... и дочку закопала... А жизнь — дыра в игле: Не всунуть нить!.. — когда б не этот малый, Как керосин-светляк в стекле... Да, этот парень... а седой, однако — Годов немало-ти ему... Сосед... худой, поджарый, что вояка, Глаза — ножом во тьму... Горит и светится... всё бегает, настырный, Ко мне: воды принесть, Печь истопить... ну, отдохни-ко мирно!.. — Ништо... как ветер — с крыши — жесть — Так рвётся весь... волосья-то острижены Ровно у каторжного... инда камень, лоб... «Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни Люблю!..» — и шваркнет — голый — головой в сугроб... Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель Разэдакий?!. дров резво наколоть, Полешки ярче воска... где ты житель?.. Уйдёшь — с тобой Господь... Молчит. Лишь улыбается. И вёдра Тащи’т с серебряной водой. Молчит. Не исповедается. Гордый. Гордяк-то, вишь, какой... И лишь однажды я в окно видала, Как он, как конь, бежал По крутояру, по снегам подталым — Что ножик, просвистал!.. — К бегущей насупроть ему фигурке — Девчонке в круглой шапке меховой — И обнялись — дуб чёрный и Снегурка... И покрестилась мелко я: живой, Живой ещё солдатик седовласый... А ты, пискля?!. Ему — Судьба?!. иль так — навроде сердцетряса, Навроде горбыля в суму... Но так они стояли, слили лица, Не в силах разорваться, разлепиться, Под снегом, бесом сыплющим из туч, Что я продлила и креститься, и молиться Тому, Кто выше всех Могуч. Любовь среди камней Ничего я не вспомню из горестной жизни, Многогрешной, дурной, изъязвлённой, Кроме моря солёного: брызни же, брызни В голый лоб, сединой опалённый. Юность печень мне грызла. И тело сверкало, Будто розовый жемчуг в рапане. Все отверстия морю оно открывало. Прожигало все драные ткани. Он поэт был. А может, лоза винограда. Может, рыба — кефаль, серебрянка. Может, был он глоток винно-сладкого яда, Был монетою ржавой чеканки — Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув, Я слоилась под ним лепестками, И каменья кололи горячую спину, И шуршали, дымясь, под локтями; Как укромная роза, слепая, сырая, Расцветала — и, влажно алея, В губы тыкалась тьмой Магдалинина рая… Ни о чём, ни о чём не жалею, А о том, что дала обонять ему — мало, Обрывать лепестки — запретила… Сыро, влажно и больно, и острое жало Соль и золото резко пронзило… Соль и золото!.. — губы, солёные, с кровью, Золотые глаза — от свеченья Дикой пляски, что важно зовётся — любовью… Дымной крови — на камни — теченье… Ветер, голый и старый, седой, задыхальный, Под ребро мне вошёл, под брюшину, И звон моря, весёлый, тяжёлый, кандальный, Пел про первого в жизни мужчину… И сидела на камне горячечном змейка, Изумрудом и златом пылала Её спинка… — таких… не убей!.. пожалей-ка!.. — Клеопатра на грудь себе клала… Озиралась, и бусины глазок горели, Будто смерть — не вблизи, за камнями, Будто жизнь — скорлупою яйца, колыбелью, Просолёнными, жаркими днями… Так сидела и грелась она, животинка, Под ударами солнечных сабель… Мы сплетались, стонали… а помню ту спинку, Всю в разводах от звёздчатых капель, С бирюзою узора, с восточною вязью, Изумрудную, злую, златую… …Жизнь потом, о, потом брызнет кровью и грязью. А сейчас — дай, тебя поцелую. Я, рабыня, — и имя твоё не узнала. То ль Увидий. А может, Обидий. Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала. Запекала в костре тебе мидий. Ты, смешной, старый нищий, куплю тебе хлеба. Вместе девство моё мы оплачем. Вместе, бедные, вперимся в жгучее небо, В поцелуе сожжёмся горячем. Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты. Мы скатились с них в синюю влагу. …Боже, мы не любовники. Мы два солдата. Мы две ярких звезды в подреберье заката. Мы два глаза той змейки-бедняги. Кабак Ах, все пели и гуляли. Пили и гуляли. На лоскутном одеяле скатерти — стояли Рюмки с красным, рюмки с белым, чёрным и зелёным… И глядел мужик в просторы глазом запалённым. Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба. На колени положила руки, костью слабы. Руки тонкие такие — крылышки цыплячьи… А гулянка пела — сила! — голосом собачьим… Пела посвистом и воем, щёлком соловьиным… Нож мужик схватил угрюмый — да подруге — в спину! Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила… Побледнела, захрипела: — Я тебя… любила… — Вдарьте, старые гитары! Мир, глухой, послушай, Как во теле человечьем убивают душу! Пойте, гости, надрывая вянущие глотки! Закусите ржавость водки — золотом селёдки! Нацепите вы на шеи ожерелья дыма! Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой… Видишь, как дымок дымится — свежий пар — над раной… Ты сгубил её не поздно. Может, слишком рано. Ты убил её любовью. Бог с тобой не сладит. Тебя к Божью изголовью — во тюрьму — посадят. Я всё видела, бедняга… На запястьях — жилы… Ты прости, мой бедолага, — песню я сложила… Всё схватила глазом цепким, что ножа острее: Рюмку, бахрому скатёрки, выгиб нежной шеи… Рыбью чешую серёжек… золото цепочки… Платье, вышитое снизу крови жадной строчкой… Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей — О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи… Где же ты, душа, ночуешь?! Где гнездишься, птица?! Если кровью — захлебнуться… Если вдрызг — разбиться… Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?! Где же души всех забытых?!. В нежных, Райских кущах?! Об одном теперь мечтаю: если не загину — Ты убей меня, мой Боже, так же — ножом в спину. В Волге, в ночи Розово над Волгою Луны блистание. Грозны над Волгою горы лохматые. У нас с тобой — в Волге — святое купание: Звёздами твое тело святое обматываю. Жизнь мы шли к купанию полночному. Окатывались из шаек водицей нечистою. А нынче я — голубица непорочная, И нынче ты — мой пророк неистовый. В сырой песок ступни босые вдавливаем. Идём к воде. Меня за руку схватываешь. Идём по воде, Луною оплавленной, Оставленными, немыми и бесноватыми. И звёзды бьются, в ком скручиваются. И мы телеса невесомые вкладываем В чернь воды — монетой падучею, Звездами розовыми — в черненье оклада. И мы плывём рядом, рыбы Левиафанские, И мы плывём вместе, рыбы Иерусалимские; И мы плывём друг в друге, рыбы великанские, Сазанские, окунёвские, налимские. Икра небесная мечется, мечется. Молоки небесные вяжутся удавкою. Я тобой меченая. Ты мною меченый. Волжскою синей водорослью-травкою. И воды текучи. И воды сияющи. И пахнет лещами, песком и мятою. Забудь, плывущий, время проклятое. Прижмись, родящий, по мне рыдающий. И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы. Так рыбами станем. Растворимся в солоде Волны. Так целоваться не перестанем мы Голыми лицами, мокрыми, на звёздном холоде, В виду костерка рыбацкого, красного, В запахах воды мазутной, агатовой… Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные. Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай. Да не молись на нас: зубы выпадут! Да не крестись на нас: пальцы высохнут… Два смертных огня: вынырнут. Выплывут. Вмерзнут окунем в лёд. На морозе — звёздами — выстынут. Нижний Новгород