Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2004
Складывая слово “Вечность”
Владимир Казаков. Неизданные произведения. Сост. и подгот. текста И.Е. Казаковой. — М.: Гилея, 2003.
Владимир Казаков родился в Москве в 1938 году, ровно через пятьдесят лет ушел… Книги Казакова издавались в Мюнхене и Москве. Последняя (на данный момент) вышла в “Гилее” тиражом 500 экземпляров.
Мир прозы Владимира Казакова неизбежно замкнут в той реальности, которая ирреальна в обыденности. Мир не распадается, он дробится. “Время уже перешло далеко за полночь, в глубине темноты стоял неподвижный город. Именно глубокой ночью можно видеть, как относятся улицы к своим названиям. Пустые и безлюдные, они то забывают о них, то просто помнят. Так и кажется, что они говорят: легче запомнить дождь без названия, чем название без дождя”. Дождь называется “дождь”, город называется “город”, слово называет молчание.
С этого начинаются все тексты Казакова, с молчания, которое всегда предшествует слову. Проза Казакова режет сама себя. “К сведению стен и меня: я пишу, чтобы не умереть. Именно поэтому я должен быть краток”. Острые зеркальные слова, мгновенные отражения, вспыхивающие в воздухе. Автор словно бы дает слово всему вокруг, а сам молчит. Вещи учатся говорить на наших глазах, поэтому их разговор кажется странным. Разговор на языке жестяных крыш и чугунных оград.
Так же странна и графика Казакова, помещенная в книге. Это тоже голос — линии, движения. Постоянно ускользающее изображение. Графика, стремящаяся уйти с листа бумаги. Вот уже от человека остался только полуоборот — изломанный, мгновенный ответ, зигзагами разломавший пространство места. Это тоже диалог черного и не-белого, “блестящие мгновения” разговора.
Проза подвижна, стремительна, ее не удается поймать, сковать, ограничить. Это многоугольник колеса, который непременно ударится о воздух, оставит след колючей фразы. Слова предъявляют многочисленные острия смысла. “Здесь каждая буква имеет смысл, и каждый смысл прочен”. Тексты Казакова похожи на весенние речные льдины, состоящие не из монолита замерзшей воды, а из тысяч самостоятельных ледяных иголочек, соединенных и наполненных воздухом — тонкость, хрупкость, непрочность существования, пропускающая сквозь себя все — песок, воду, холод, время.
Смысл берется из бессмыслицы. Жизнь, состоящая из пунктира, сердечный ритм, пауза, разломанная на множество секунд молчания. И каждая секунда — это разговор молчания.
В прозе Казакова принципиально нет начала и продолжения. Она вся — середина. “С чего начать эту странную середину? С безмолвия”. То, что происходит сейчас. Время, у которого нет ни будущего, ни прошедшего. “Это расстояние между днем, который никогда не наступил, и днем, который никогда не наступит”. Фразы — это линии, из которых не складывается многофигурный рисунок. Казаков не работает в цвете и не создает законченных объемов. Контрасты подстерегают везде, пространство разбивается вполне сознательно, и каждый его осколок становится самостоятельно существующей истиной. Но это истина одного мгновения. Следующий шаг предполагает отмену предыдущей и создание новой, которую постигнет та же участь. Создавать и тут же разбивать созданное — не это ли самый надежный способ сохранения?
Иногда кажется, что автор в сверкающем ледяном дворце складывает из беспощадно ломающихся отражений слово “вечность”, чтобы отменить его. “Кусок холода, оставленный внутри слов”.
Казаков пишет странную пьесу, каждое из действующих лиц которой невозможно обозначить именем или просто одним словом. В ней действуют действия — короткая протяженность некоторого состояния, которое невозможно определить иначе, чем это делает автор. “Темнота странно смотрела в глаза, словно хотела назвать свое имя”.
Говорят, что у жителей Крайнего Севера существует сотня названий для снега, так и Казаков для каждого мгновения ищет его собственное обозначение. Ни одно мгновение не похоже на другое. Каждое состояние имеет свое имя и свою жизнь, которая существует лишь в момент произнесения. “Вот тень: она бела на ощупь и шероховата, как стена”.
Сверкания, вспышки, слепящая тишина — живая азбука Морзе, диктующая непроизнесенные слова. Память отключена, возвращение так же бессмысленно, как и попытка удержаться на одном месте — ты вернешься в совершенно другое пространство, обладающее совершенно другими свойствами и признаками. Даже зеркало не уверено в том, что возвращает кому-то его собственное отражение. “В зеркалах отражалась ночь, но не узнавала себя”. Предметы спокойны и холодны. Они живут сами по себе. Каждый персонаж заключен в оболочку своего собственного пространства. И диалог, если он появляется, оказывается разговором одного пространства с другим, и в каждом из них сказанная фраза становится одинокой, потому что не ищет собеседника. Персонажи Казакова обречены на не-общение. Связь их друг с другом призрачна и непрочна. Они не разговаривают, а сообщают, и каждое высказывание обретает самостоятельную жизнь в неопределенном пространстве города.
Город как персонаж, как обозначение местности — чрезвычайно важное понятие для Казакова. Именно город является самой последней внешней оболочкой прозы. Город как метод, как способ, препятствие, обитель призраков, теней, игроков, крыш и неба. Город Казакова холоден, жёсток. Отстраненность и безразличность в нем –силы природы. Предметы и люди в этом городе приобретают неожиданные свойства. “Расстояние от окна до ее щеки было неподвижным и бледным”. Время всегда полночь, пограничное состояние, неустойчивое равновесие, жизнь на острие прозы. “План полночи. Полночь, угол площади, угол света. Забывание — чисел, букв, каждой минуты. Процесс забывания: на этой площади я забываю такое-то число. Та сторона реки легче забывается мной. Угол света равен углу отражения. Не слишком ли строга подобная запись: “тишина забывалась ровно 9 минут”? Или, например, такая: “ровно 19 шагов”. На этот вопрос никто не ответит — разве что кто-нибудь”.
Из Москвы Владимир Казаков ушел в этот город, который стал словом, прозой, мгновением, вспышкой, острием, смыслом. Город, в котором каждый житель способен сложить слово “вечность”, чтобы забыть его: “ — Удивительная страна! Там дни сменяются днями, а ночи — ночами. Я вернулся, почувствовал чугунную усталость и лег. Но все продолжалось во сне.
— Как странно! А сколько туда пути?
— Несколько лет молчания…
Неожиданно они свернули в одно из пространств и исчезли. Улица резко, по-весеннему оборвалась. Я остановился в растерянности, не зная, как быть. Но это длилось только секунду. Вторая секунда была гораздо увереннее. А третья — сверкнула, как торжествующая звезда!”
Галина Ермошина