Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2004
“Естественно, а как иначе…”
Галина Гампер. “Что из того, что лестница крута…” — СПб: Журнал “Нева”, 2003. — 208 с.; Галина Гампер. “И в новом свете дождь, и в старом свете…” СПб: Пушкинский фонд, 1998. — 304 с.
В стихах Галины Гампер есть простор, наполненный звуками, образами, запахами, ликованием, болью, мыслью. Эти стихи заставляют поверить в то, что сущность бытия познаваема живым чувством. Если человек, позволяющий себе чувствовать все, что видит, слышит, читает и думает, способен улавливать из воздуха такие слова, которыми это можно точно назвать, он счастлив — потому что поэт. А тот, кто читает его стихи, попадает в пространство сильного притяжения к личности автора, к тому, что он говорит. И если стихи написаны естественным языком, часто кажется, что привлекают темы, утверждения, жизненная позиция. Однако темы оказываются так значимы и утверждения так убедительны именно потому, что найдено слово, точна интонация. Как пишет Гампер, “Бог дал слова / Взамен убогим числам, / Взорвав навек покой достиховой. / Жизнь не сюжетна, движется не смыслом, / А только интонацией живой”.
Собственно, почти все стихи Галины Гампер — о смысле жизни, о том, как жизнь, убывая, становится все ценнее (“Я не ценила корабля — / Стократ ценю его обломки”). Трагизм и оптимизм у этого поэта нераздельны.
Быть поэтом традиционным сложнее и рискованнее, чем экспериментатором, — прежде всего потому, что поэтические клише, вошедшие в наше сознание из лучших текстов прошлых эпох, а потом и из текстов посредственных, препятствуют движению живой интонации. Галина Гампер умеет удивительным образом соединить высокопарность поэтической фразеологии со свежестью слова, как, например, в одном из ее лучших стихотворений, первой строкой которого назван сборник “Что из того, что лестница крута…”: “Поверженный, в чем ты найдешь опору, / Не дав угаснуть разуму и взору? / Как устоишь? А ты ведь устоишь”. Последняя строка этого стихотворения своей разговорной простотой совершенно реабилитирует пафос предыдущих строк, и от этого высокий слог перестает быть привычно риторическим, пафос преобразуется в обозначение живого чувства. И когда Гампер пишет: “В ранних сумерках сквозь анфилады палат / Я парю, запахнувшись в больничный халат”, больничные палаты видятся дворцовыми. А слово “парю” перемещает это действие и дальше — в небо, латинское название которого “palatum”. Это говорит о чутком улавливании поэтом глубинных языковых связей и смыслов.
Достоверность высказывания обеспечивается у Галины Гампер точностью звучания, убедительностью зримого образа, легчайшим сдвигом в сочетаемости слов (“и тонко в небе затоскует птица”).
Звукопись в ее стихах не навязчива, а вполне органична. Так, в строках “Нашептали мы стихов / На ухо эпохе”, при всей естественности речи, оказываются преимущественно глухие согласные: ш, п, т, х, ф, х, п, х. В строках “И не шли ко мне / Почтарями птиц / И лазутчиц-лис, / Подло лающих” созвучие слогов ла-ли-ло-ла дает почувствовать образное и смысловое подобие всех слов с этими слогами.
В стихотворении “Два портрета” обращают на себя внимание звуковые ассоциации слов с похожими словами, остающимися за пределами текста, но дополняющими и усиливающими его образность: “Ты был весь окутан в складки / Красноречья своего. / В этой тоге красноречья / Ты сидел, как Юлий Цезарь, / Гай Светоний на болоте, / Шиш на кочке моховой. / И робел перед тобою / Неученый собеседник. / Речь его была корява, / Кряжиста и поднебесна, / Как окрестные леса”. Слово тога созвучно слову туго, которое уместно вспомнить, так как персонаж весь окутан в складки. Имя Цезарь напоминает о цесарке, а имя Светоний — о светлячке, что органично в этом контексте с образами болота и лесов. Здесь же можно наблюдать звуковые скрепы в перекличках слов: речь — корява — кряжиста — окрестные; поднебесна — окрестные — леса.
Образная наполненность, живописность текстов определяется не только обостренной зоркостью Галины Гампер (“Профиль рвущеюся гончей / Остро врезан в мир абстракций”; “И Гоголь как будто бы с ветки срывался, / И клюв заострялся, похожий на нос”), но и тем, что она чувствует, как перекликаются прямое и переносное значение слова: “В траве, глубокой, как сон младенца, / Бродили кошки, шакалы, вепри”; “Вечер памяти в Доме писателя, / И на сцене все старые-старые / <…> В их очках отразились юпитеры, / Блещут Марсы в их рифмах отточенных”. Однокоренные по происхождению слова вновь объединяются сравнением: “И холм, как замшелый шелом”. Поэт восстанавливает былую общность слов через художественный образ, который становится убедительным именно из-за того, что связи таких слов глубоки и естественны.
Живописное подобие соединяется со звуковым: “И фольгою залива хрустеть, разметавшись у кромки”. Зрительное сходство объектов сравнения дополняется общностью их предназначения: “И ангелы порхают, как врачи” (и те, и другие спасают); “Мерзлота в наших клетках / Навечно, как в добром подвале” (холод, препятствующий гниению, благотворен).
О запахе говорится так, что он становится ощутим, как нечто живое, и в то же время как отдельное от всего движение: “Мотыльки ароматов повсюду порхают в июне” (ср. общеязыковую метафору “летучий запах”). Находятся точные слова и для того, чтобы назвать осязание, и чтобы описать собственное дыхание, сказав при этом о страстном желании жить: “В чем резон этой жизни, в чем толк, / Намекни мне, ромашка-гадалка, / Жадно глажу багульника шелк, / а вдохну — так и выдохнуть жалко”.
Стихам этого автора свойственно не только тонкое чувственное описание всего наблюдаемого, но и утверждение сущностного величия малого или мгновенного: “Кисть винограда так завершена / И совершенна, что равна вселенной”; “Вздох протяжный Окуджавин, / Его вздоху век наш равен”.
Высказывание Галины Гампер бывает максимально афористичным, когда речь идет о психологии человеческих отношений, поведения, мироощущения. Это проявляется во многих ее стихах, приведу три примера: “Мать с бабулей — свекровь и невестка — / Два колодника, скованных мной”; “Прозренье — тяжкая работа / Души, тем более вначале. / Мы выросли от анекдота / До исповеди и печали”; “Иных уж нет…” — поговорим с иными. / Жизнь исчерпав, мы научились сметь. / И, трезвость исчерпав, — любить наивно. / Мы все, воочью видевшие смерть, / В нее не верим — вот что дивно! / И будущего контуры рисуя, / Мы имя смерти повторяем всуе”.
Галина Гампер смела в своей поэзии. Она не боится поэтической фразеологии, не боится говорить “мы”, есть у нее и дидактика, и публицистика, и то, чего сейчас избегают многие пишущие: прямое лирическое высказывание, причем исполненное совсем уж почти запретной в поэзии женщин страсти: “Так любовь окольцевала, / Нет конца и нет начала, / Ни начала, ни конца — / Семь иль семьдесят, о боже, / Те же слезы, счастье то же, / Горе так же без лица, / Так же, обло, неподвижно, / Слепо, сумрачно, булыжно, / Та же страсть — взаимный шок. / Две сплетающихся выи, / Будто плети дождевые, / И беспамятство меж строк”.
Смелость творить свою судьбу волей и талантом Галина Гампер назвала в одном из стихотворений наглостью: “Не опускай набрякших век, / Дыши свободней. / Привет тебе, Тулуз-Лотрек, / Из преисподней. / Нас рок не раз сводил с тобой / В одном борделе. / Там, где смущенные гурьбой / Вокруг робели. / Топорщились мы средь зевак / Нетопырями, / Но наглости победный стяг / Пылал над нами”.
Назовем это естественностью человека, судьба которого — быть поэтом.
Строчкой, вынесенной в заглавие этой рецензии, заканчивается стихотворение “Путник” — об иноке Евтропии: “Никто друг другу не пенял, / Не сетовал, не ждал удачи / Нас всех Евтропий обгонял. / Естественно, а как иначе”…
Людмила Зубова