Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2004
Об авторе
Александр Семенович Кушнер родился в Ленинграде в 1936 г. В течение 10 лет работал учителем в средней школе. До 2000 года опубликовал 18 книг стихов. Далее: Летучая гряда. СПб., 2000; Стихотворения. Четыре десятилетия. М., 2000; Пятая стихия. Стихи и проза. М., 2000. Книга статей о рус. поэзии: Аполлон в снегу. Ленинград, 1991. Лауреат Гос. премий РФ (1995), премии «Северная Пальмира» (1995), ж-ла «Новый мир» (1997), Пушкинской премии фонда А. Тепфера (1998), Пушкинской премии РФ (2001). Живет в Санкт-Петербурге.
* * * Пойдём голосовать, воспользовавшись правом, Не тем, что он ценил назло погранзаставам, Царю наперекор, народу вопреки, К дубравам обратясь, к сверканию реки, Созданиям искусств, Канове, Рафаэлю, А тем, что нас ещё пьянит, подобно хмелю, А утром, протрезвев, узнаем результат И охнем: то ли впрямь народ наш глуповат И выгоды своей понять не может, то ли Мы, умные, своей не выучили роли, Опять себя не так, как следует, вели… Да здравствуют дубы, шумящие вдали, В музее хорошо, в готическом соборе, Скитайся здесь и там… Вот ужас-то, вот горе! * * * Так бывает и было уже не раз: Мы о ком-то подумали — в тот же миг Он звонит, говорит, что он помнит нас В гуще новых друзей, в роще новых книг, А ещё говорит он, что жизнь трудна, Весела, многовёсельна — белый флот, Покоряющий новые времена — И от нас вдалеке он вовсю гребёт. Так бывает и было уже не раз: Мы кого-то представили — в тот же миг Он в потоке людском окликает нас, Словно из наших мыслей о нём возник, Мы стоим, омываемые толпой, Как два камня, две маленькие скалы, Вспоминая минувшее и застой: Миновали и сделались вдруг милы. И подумаешь: мёртвого воскресить Можно было бы, — надо лишь горячо Захотеть, поживее вообразить — И положит он руку нам на плечо, И расспросам не будет тогда конца, Восклицаньям: ты что? с кем теперь и где? В Трое? В сумраке Иродова дворца? В филиале его на другой звезде? * * * Кто стар, пусть пишет мемуары, — Мы не унизимся до них. Топорщись, куст, сверкайте, фары, Клубитесь, гребни волн морских! Я помню блеск потухших взоров Всех тех, кому был в жизни рад, Но я не помню разговоров, Ни тех подробностей, ни дат. И, прелесть антиквариата Лишь умозрительно ценя (И даром мне его не надо!), Я — друг сегодняшнего дня. Я не любил шестидесятых, Семидесятых, никаких, А только ласточек — внучатых Племянниц фетовских, стрельчатых, И мандельштамовских, слепых. И жизнь былая — не образчик Того, как строится успех, И друг мой умерший — не шкафчик, Чтоб распахнуть его для всех. Я раб, я Бог, сосредоточась На смысле жизни, червь и царь, Но не жучок я древоточец, Живущий тем, что было встарь. * * * По безлюдной Кирочной, вдоль сада, Нам навстречу, под руку, втроём Шли и пели — молодость, отрада! — И снежок блестел под фонарем, В поздний час, скульптурная Эллада, Петербургским чёрным декабрём. Плохо мы во тьме их рассмотрели. Девушки ли, юноши ли мне Показались девушками? Пели. Блоку бы понравились вполне! Дружно, вроде маленькой метели. Я ещё подумал: как во сне. Им вдогон смотрели мы, как чуду Неземному, высшему — вослед: К Демиургу ближе, Абсолюту, Чем к сцепленью правил и примет. Шли втроём и пели. На минуту Показалось: горя в мире нет. * * * Даль с теня’ми еловыми, милыми Колеёю железной распорота. На бетонной платформе с перилами Электричку встречаю из города. Свежесть утренняя, тиховейная, Как из чайника пьётся, из носика. Как мне нравится одноколейная Голубая железная просека! Не один я, — две девочки-дачницы Вышли к поезду, псина приблудная, И подросток играет, дурачится С нею, — пауза летняя, чудная! Золотая, прохладная, праздная. Замедленье судьбы, проволочка. Как всегда, электричка опаздывает, В хвойной прорези — смутная точка. Появилась, растёт, крутолобая. Боже мой, к ней вся жизнь моя сводится, Парашютом со струнными стропами Напрягаясь, узлом на мне сходится. Приближается, пыльная, ржавая, С красным поясом, — о, неужели В ней — вся радость, отрада, душа моя, Приминая кустарник и ели? И чего-то боюсь, и не верится, Замороченный вечными страхами, Что пространство так может расщедриться С его мрачными мойрами, пряхами… * * * «Не собирай, не копи, потому что придут и возьмут». Всё отберут, что накоплено, — я понимаю. Жалко мне стула, стола, разместившихся тут, И алебастровой вазочки, блещущей с краю. «А собирайте на небе, копите в другой Плоскости, мыслимой, но для воров недоступной», Что я и делаю, видишь: тетрадь под рукой, Почерк внимательный, пристальный мой, дружелюбный. «Там, где имущество спрятано, — сказано нам, — Там пребывает и сердце горячее наше». Я потому и склонил своё сердце к стихам, А не к ларцам, сундукам и серебряной чаше. Тот, кем обещано нам восполненье утрат, Он о стихах ни намеренно, ни ненароком Нам ничего не сказал, но, быть может, им рад. Лучшие так и написаны, как перед Богом. Александр в Индии Десять вопросов индийским задать мудрецам Он умудрился: уступы, Лестницы к храмам взбираются так, облакам, Первые несколько сбивчивы были и глупы: Море ли, суша вернее прокормят зверей? Кто из животных хитрей? Через эти ступени Перешагнуть бы скорей, Жмурясь от ярких лучей, натыкаясь на тени. Что было раньше, — он спрашивал, — день или ночь? Эту схоластику мы пропустили бы тоже. Голову им не морочь, Гибким, как гангский тростник на ветру, смуглокожим, Спрашивай сразу у них, как любовь заслужить, Стать полубогом… Спрашивай: жизнь оборвать, её тонкую нить Лучше стремглав или по размышлении строгом? Смерть или жизнь, что сильней в этом мире, — спроси. Больше всего мне понравилось то, что десятый Не сохранился вопрос, потому что вблизи, Может быть, не было нас, — тихий и хрипловатый. Смерть Александра Итак, не наёмный убийца, А сам Александр виноват: Сгубила его чемерица, Что действует хуже, чем яд. Зачем после пьяного пира Он принял излишек травы, Властитель подлунного мира? В слабительных целях, увы. Обида, досада и морок И медленной смерти печать, — Так нам объяснил токсиколог, И незачем стулья ломать. Я рад: разгадали загадку. Растительный блещет покров. Все царства приходят к упадку, Не стоят во веки веков Листочков в продольную складку И в белых метёлках цветов.