Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2004
Об авторе. Лев Владимирович Лосев (Лифшиц) родился 15.06.1937 в Ленинграде. Сын поэта В. Лифшица (1913—1978). Окончил ф-т журналистики ЛГУ (1959). Работал редактором в ж-ле «Костер» (1962—1975). Эмигрировал (февраль 1976) в США. Работал редактором в изд-ве «Ардис». Защитил докторскую диссертацию по филологии (1981). Профессор славистики Дартмут-колледжа (Нью-Хемпшир). Автор кн. стихов: Чудесный десант. Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1985; Тайный советник. 1987, а также кн. очерков: Жратва. Закрытый распределитель. Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1984. Печатается также как литературовед: On the Beneficence of Censorship (Aesopian Language in Modern Russian Literature). 1985. Был составителем, редактором и одним из авторов сб. «Поэтика И.А. Бродского» (Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1986). Переводил на рус. яз. стихи К. Кавафиса, статьи Ш. Хини, О. Паса, Ч. Милоша, эссеистику и письма И. Бродского. В новой России стихи и эссе публикуются в ж-лах: «Митин журнал», «Знамя» (1989, № 11; 1991, № 11; 1992, № 9; 1996, № 5; 1997, № 6; 2000, № 6; 2001, № 1), «Огонек», «Звезда», «Октябрь», «Золотой век», «Аврора», «НМ», «ДН», «Арион», «Радуга». Выпустил кн. стихов: Новые сведения о Карле и Кларе. СПб., «Пушкинский фонд», 1998; Стихотворения из четырех книг. СПб., «Пушкинский фонд», 1999; Sisyphus redus. СПб., «Пушкинский фонд», 2000; Собранное. Стихи, проза. Екатеринбург, «У-Фактория», 2000. Премии фонда «Знамя» (1996), «Северная Пальмира» (1996), «Либерти» (1999). Живет в Нью-Хемпшире.
Стансы Седьмой десяток лет на данном свете. При мне посередине площадей живых за шею вешали людей, пускай плохих, но там же были дети! Вот здесь кино, а здесь они висят, качаются — и в публике смеются. Вот всё по части детства и уютца. Багровый внук, вот твой вишнёвый сад. Ещё я помню трёх богатырей, у них под сапогами мелкий шибздик канючит, корчась: «Хлопцы, вы ошиблись! Ребята, вы чего — я не еврей». Он не еврей? Подымем, отряхнём. Кило муки давали в одни руки, и с ночи ждут пещерные старухи, когда откроет двери Гастроном. Был как бы мир, и я в нём как бы жил с мешком муки халдейского помола, мне в ноздри бил горелый Комбижир, немытые подмышки Комсомола. Я как бы жил — ел, пил, шёл погулять и в узком переулке встретил Сфинкса, в его гранитном рту сверкала фикса, загадка начиналась словом «блядь». Разгадка начиналась словом «Н-на!» — и враз из глаз, искристо-длиннохвосты, посыпались сверкающие звёзды, и путеводной сделалась одна. Всякое бывает Бывает, мужиков в контору так набьётся — светлее солнышка свеченье потных рож. Бывает, человек сызранку так напьётся, что всё ему вопит: «Ты на кого похож?» «Ты на кого похож?» — по-бабьи взвизги хора пеструх-коров, дворов и курочек-рябух. «Я на кого похож?» — спросил он у забора. Забор сказал что мог при помощи трёх букв. Надпись на книге Б. Парамонову В городе императрицы, собеседницы Дидро, где поют стальные птицы в недостроенном метро, где в ипатьевском подвале ради пламенных идей коммуняки убивали перепуганных детей, где стращает переулки уралмашская братва, где нельзя найти шкатулки, чтоб не малахитова, где чахоточная гнида, местечковое пенсне пребывает инкогнито, точно диббук в страшном сне, в евмразийской части света — вот где вышла книга эта. Поправка к истории При чем тут Ленин, эсеры, бунд? Не так беспощадно-бессмысленный бунт делался до сих пор. А выйдет субтильный такой мужичок, почешет рептильный свой мозжечок, да как схватит топор! Свою избу разнесёт в щепу и страшным криком «Я всех гребу!» повеселит толпу. И тут набегут мусора-опера, начнётся изъятие топора и советы весёлой толпы вокруг насчёт вязания рук. И будет он срок в болоте мотать, и песню мычать про старуху-мать, мокредь разводя по лицу, и охраны взвод будет — ать-два-ать- -два! — маршировать на плацу. * * * Отменили высшую меру. Низшей оказалось пожизненное заключение во вполне сносной, однако, камере: кровать, унитаз, раковина, всегда большой кусок мыла, верёвка (если чего посушить), картина — — портрет обитателя камеры в косых лучах заходящего солнца. Крюк для картины велик, зато крепок. Отрывок Лёг спать в июне — просыпаюсь в январе. Не узнаю узоров на ковре и за окном безжизненный пейзаж мне незнаком. Литва ли, Закарпатье? Тишина едва ли не враждой напряжена. Какой-то зверь, одетый человеком, входит в дверь. Он черноглаз, до синевы побрит, его язык, скрипучий, как санскрит, мне незнаком, как сосны, снег и тучи за окном. Он, что ли, мне родня — из неучтённых дядь? Какую-то тетрадь мне норовит отдать, я не беру, отдёргиваю руки. Мне непонятны эти письмена, но среди них я различаю имена давно утраченного друга и подруги... Сапгир С чего бы вдруг? Приснился мне Сапгир, как будто на приёме в пышном зале. Я подхожу. «А мы друг друга знали», — я говорю. Но он меня забыл. Вокруг него клубятся облака и — наискось — златых лучей обвалы. Да это рай! Да, рай для добряка- поэта, объедалы-обпивалы. В костюме, в галстуке, не на меня глядит — на водочку на донышке стакана. И так беззвучно говорит: Осанна! И неподвижно в облаке летит. Испанский пейзаж с нами В Мадрид приехал журналист. Владимир Лифшиц Как турист прокатился с женой по Испании, пил плохое вино и закусывал постно, словно книгу читал в слишком новом издании, и вообще слишком поздно. От печальных бульваров с подъездами барскими Барселоны на юг, к андалузским оливам, не якшаясь со взрывоопасными басками, к молчаливым арабескам Альгамбры, как письмам непосланным, к тёмным, ряби арабской, в прудах отраженьям — к тем разбросанным письмам по мёрзлым, обосранным теруэльским траншеям. С той забытой, с той первой войны что кричат они? С той войны, где отец мой хотел быть убитым, что молчат? — неподписаны, но припечатаны колесом и копытом. Еле слышно — «...учти, коммунисты — предатели...» — шелестит — «...марокканцы поставят нас к стенке...». ...Мы гуляли, глазели и весело тратили евроденьги. Против слова «Испания» выставим галочку и по этому поводу выпьем маленько. Эх, попросим испаночку сбацать цыганочку — фламенко. На марокканской границе Поток тойот растянут на версту. Ментяра марокканский, точно боров ленивый, разжиревший от поборов, обратно в Африку пускает их за мзду. Иные пробираются пешком, в обход поста шустрят по козьей тропке, на спину взгромоздив себе коробки с беспошлинным стиральным порошком. Не оступиться бы, не растерять бесценный груз... Бог в помощь, пешеходы! Авось бурнус удастся отстирать от грязи, нищеты и несвободы. Луч Каморка. Фолианты. Гном, набитый салом и г..... Бумажки. Грязная еда. По ящику белиберда. Ночь с гномосексуальным сном. В постели чмокающий гном. ...И, пройдя сквозь окошко и по половицам без скрипа, лунный луч пробегает по последней строке манускрипта, по кружка’м, треугольникам, стрелкам, крестам, а потом по седой бороде, по морщинистой морде пробирается мимо вонючих пробирок к реторте, где растёт очень чёрный и очень прозрачный кристалл. Сидя на стуле в июле Перед окном сижу на стуле. Июлем отлитые пули увесисто стучат в стекло. Чего их нынче допекло? Шмелям, на солнце перегретым, приказано к моим секретам как можно ближе подлететь, и поджужжать, и подглядеть. Валяйте, ветер, пчёлы, птицы, читайте эти вот страницы, заглядывайте под кровать — не буду ничего скрывать. Бельё, бумаги переройте, не всё же нас учить природе, пускай поучится у нас, а мы в последний вспомним час, как мы природу обучали игре то смеха, то печали да в дурака, да в поддавки, в чём мы особенно ловки. Сочельник Проглоти аршин. Подтяни живот. выше нет вершин, но не вниз — вперёд смотрим прямо: горизонта нет, геометрии нет, только хлад и свет. Лишена примет панорама. И ни звёзд, ни лун, ни ветрил, ни руля — абсолютный нуль, в мире нет нуля абсолютней. Да к тому ж тишина, только льдинки звон. То ли льдинки звон, то ли входит в сон ангел с лютней. 1 декабря 02 * * * Под старость забывают имена, стараясь в разговоре, как на мины, не наступать на имя, и нема вселенная, где бродят анонимы. Мир не безумен — просто безымян, как этот город N, где Ваш покорный NN глядит в квадрат окошка чёрный и видит: поднимается туман. Нью-Хемпшир