Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2004
Об авторе
Ержан Амиргалиевич Акатаев родился в 1969 году в Новосибирске. Окончил экономический факультет МГУ. Работает в одном из московских банков. Стихи печатает впервые. Живет в Москве.
Письмо из казармы Отчизны славные сыны, мои отцы и командиры, верны заветам старины и защищают честь мундира на поле брани. Потому, речам их пламенным внимая, к стыду и горю своему, я ничего не понимаю: изгибчивый родной язык звучит таинственно и грозно и будто шестикрылый бык переливается венозно. Красноярск-26, 1988 * * * Я деятельной жизни не ищу, живу один, скучаю как умею, на будущее видов не имею, о прошлом не жалею, не грущу. Куда как хорошо быть одному, не нужно ни юлить, ни лицемерить, ни олухов оспаривать, а верить лишь собственному сердцу и уму. Идти по жизни странником, дивиться её загадкам, тайнам, чудесам и в памяти непрочной сохраниться ремаркой к ненаписанным стихам. * * * Родившийся из капли, доживший до седин, вышагивает цаплей приличный господин: надел пальто Армани, хронометр Бреге и держит шиш в кармане и дудочку в руке. Весёлые химеры уходят вместе с ним туда, где профиль серый рассеется как дым. * * * Маме Мудрость змеиную с кротостью голубиною в юности силился я повенчать. Осталась сырость панихиды и месмерическая печать. Друзья проходили врозь и парами: змея гремучая, звезда падучая и голубь, на Тверском бульваре мальчишку мучающий. И вот уже из тьмы египетской выходит горный йот и в ранец красный померанец мне мамочка кладёт. А я стою на солнцепёке, и зайчиков ловлю, и обращаю птичий клёкот к орлу и журавлю. * * * Пустынные, гулкие звери в огромной небесной пещере. Напрасно зови и кричи из ямы кромешной ночи. Напрасно взывай с мольбой к созвездиям над головой. Напрасно ищи ответа — я знаю: ответа нету. Стожары молчат, молчат, и длится мой тихий ад. * * * Летучее, как пух, досталось мне наследство: беспечный сдобный дух воспоминаний детства. Пахучие слова, как яблоки апорта и, словно тетива, поющая аорта. Ах, милый сердцу край: цветущие сады и караван-сарай из неба и воды. И глиняная птица на берегу реки, и малая зеница — лекарство от тоски. * * * Совсем непрошеные гости пришли ко мне на чашку чая, и я стою, трясусь от злости, но всех с улыбкою встречаю. И улыбаясь, и скучая, и создавая свой уют, зелёным чаем угощаю, а гости морщатся, но пьют. Вот доморощенный философ, он не скрывает торжества, когда от каверзных вопросов наутро пухнет голова. А вот парашютист отважный, он на «Летатлине» летал и держится вдвойне вальяжно, поскольку ногу поломал. А вот и бывшая жена, с платком на шее и бледна, какое счастье, что она всего лишь бывшая жена. Моё собранье насекомых пополнить буду рад всегда, оно открыто для знакомых: «Прошу на выход, господа!». * * * По радуге тяжёлого игольного зрачка я узнаю знакомого кота-ростовщика. В его глазах покоятся сухие леденцы и сходятся, расходятся начала и концы. Кощея он не слушает — злодей и чародей. И щей его не кушает, он сам себе Кощей. Когда у ног он ластится, боюсь, гоню его. И дымом небо застится — не знаю отчего. Быть может, темноокая стоячая вода, берёзка одинокая у дальнего пруда подскажут мне, покажут мне, где спрятана беда. * * * ...греческие две, кириллицею две... Н. Кононов Первое «ах» младенца — Выдохнешь и вдохнёшь, В кровушке полотенце, Не утихает дрожь Где-то в области сердца. Истина — это вето, Право на боль и смех В лунке лунного света. Истина — это грех. Сладок и нежен этот Запах любви и тлена, Терпок, как мумиё, Вкус розоватой пены. Произнесу имя твоё: Имя твоё — Елена, Дафна и Эвридика... Имя твоё — сор на жнивье, Траурная гвоздика. Имя твоё — небытиё, Ласточка в небе диком. * * * Ты притулилась у оконца и пьёшь мараловую кровь, огнём полуденного солнца тебе позолотило бровь. А голубые изразцы гранёной крови из стакана, перетекая на сосцы, переливаются медяно. * * * Ещё не знает угомона медоточивое дитя, кругами буквицы чертя по голубиному закону. Оно не ищет своего, без умысла, из озорства выводит знаки и слова — игра... не более того. Но слово старше малыша, оно выводит в дольний мир летучий хаос и эфир на кончике карандаша. Чисто домашнее убийство Полнеба застилают тучи, ночные улицы пусты, и только вьюги рёв певучий доносится из темноты. На окнах множатся узоры, и время убиваем мы за незаметным разговором о лёгких шалостях зимы. * * * Чудовище моё, моя душа, меня ты пожираешь не спеша. Безжалостно и нежно пожираешь, наружу пару крыльев простираешь и силишься вернуться в отчий дом и позабыть о странствии земном. * * * И.М. В толпе на пьяцце Барберини царит привычный кавардак. Любимая, мы снова в Риме, в столице франтов и зевак. Дойдём пешком до «Chiao Bell»ы где угощают нас всегда бесплатной рюмкой лимончеллы: «Опять в загуле, господа?» «Да, да, — ответим мы, — в загуле». Хрусталик выставим «на ять» и, пьяному кивнув дедуле, опять отправимся гулять. Вдыхая жадно воздух синий, исходим вдоль и поперёк среди развалин, роз и пиний забытый Богом уголок. Там кружат в пёстром ералаше и бронзовки, и мотыльки. А около разбитой чаши снуют проворные зверьки. А рядом Форума руины, тлен без начала и конца, и урна из песка и глины с рельефной маской мертвеца. Пойдём отсюда — жизнь дороже любых отеческих гробов... Шучу, дружок. Мы помним тоже своих любимых мертвецов. Фонтан весёлых черепашек — Бернини, Делла Порта — кто? И запах жареных фисташек от мимолётного авто. И магазинчик у фонтана стоит, целёхонек на вид, и в такт порывам трамонтаны стеклом витрины дребезжит. На западе — пожар заката, деревья клонятся ко сну и даже верный «хариката» не нарушает тишину. А жёлтый кот из Колизея с ухмылкой открывает рот и на туриста-ротозея с седьмого яруса плюёт. * * * Широк ли человек? Не знаю, мне совершенно всё равно. Говоруну и шалопаю судить об этом не дано. И от забора до обеда твой путь унылый предрешён, когда судьба идёт по следу, как математик с чертежом. Она вычерчивает график и на оси координат рукой судьи и каллиграфа выводит твёрдо: «Виноват». И вот уже чертёж не нужен — ты загнан в угол и уже аппроксимирован и сужен, как в теореме об уже. Письмо китайского мандарина из Европы Шоу Пен-гао — только розу, Фань Шу-бэю — только слёзы, а учителю Ни-цзе — сердце красное в руце. Раскрывая веер нежный, забываю шум земли, и Мо-цао безмятежный улыбается вдали. А жемчужину в оправе положу у той дубравы, где, как рисинка один, спит божественный Пу-шин. 19 октября 2003