Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2004
Об авторе
Евгений Борисович Рейн — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 г. окончил Ленинградский технологический институт, в 1964 г. — Высшие сценарные курсы. С началом перестройки книги Рейна начинают активно издаваться, он выпускает сборники стихов, книги мемуаров и эссе «Мне скучно без Довлатова» (СПб, «Лимбус-пресс»); «Заметки марафонца: неканонические мемуары» (Екатеринбург, «У-Фактория», 2003). Лауреат «Царскосельской премии» (Петербург), 1995, Государственной премии Российской Федерации, 1996, Независимой литературной премии имени Александра Блока, 1999, Пушкинской премии фонда Альфреда Тепфера (Гамбург), 2003. Живет в Москве.
То и это За «Флорианом» на столбе Пьяцетты грамотный львёнок читает книгу. Что он читает? Бог его знает, то ли Евангелие, то ли меню «Флориана». Если Евангелие, значит, от Марка, если меню, то кофе-эспрессо. Сядем, товарищ, закажем эспрессо, граппы графинчик, салат с моцареллой. Вспомним, товарищ, шашлычную на Разъезжей, пара «Жигулевского», водка и сациви. Пробежали годы, улетели самолёты, кто во «Флориане», а кто на Разъезжей, а по сути это — небольшие перемены. Сациви не хуже сыра моцарелла. И ты вспоминаешь Разъезжую и Чернышёва, а я вспоминаю «Флориан» на Пьяцетте. Вот если бы нам два столика сдвинуть, заказать то и это, заказать то и это, вот тогда бы жизнь удалася, вот тогда бы мы поднабрались. Играют Шопена у «Флориана», пускают Лещенко на Разъезжей, а после граппы и после водки — всё одно и то же, всё одно и то же. 2004 Дубна Последний лёд за полчаса растаял, Здесь поворот к Москве уже без всяких правил, Здесь городок, глотнувший влагу Волги, Афиши на столбе, что на плече — наколки. Уже совсем тепло, но вечером пустынным Сквозняк шуршит и бьёт по шторам и холстинам, И барышня с татарскою скулою Подносит скромный счёт над лучшею рекою. Проулок перейти, и выйдешь к циклотрону, Двенадцать без пяти, забудь про оборону, Без бомбы жизнь прошла, но лампа Аладдина, Дарит по пустякам свободное нейтрино. Подходит ключ к замку, бормочет радиола, Заснувшим на боку пускай приснится школа, Студенческий бедлам, зачёт по сопромату, И краснодарский чай с обломком шоколату. И всё, что загубил, и всё, что проворонил, Сошлось в твоём окне, когда б ты штору поднял. 2004 В чужой гостинице… «…В чужой гостинице чужая жизнь проходит… То входит в номера, а то навек уходит…» И через сорок лет в пустынном коридоре Её чужой прибой бушует на просторе. «Жиллеттом» поскребу случайную щетину, припухшую губу подмажу для почину, и снова жить пора шестёркой на посылках, и полдень — что гора, и пульс в венозных жилках. Не помню ничего, что тать — считаю деньги, Опаздывает лифт, как нефть, скользят ступеньки, Ширяет кислород в разбитую аорту, Зеркальный поворот в буфете скалит морду, И всё-таки пора, ещё одну минуту Нельзя не присягнуть вечернему салюту, Я подписал свой бланк на все ноли аванса, Я проиграл «ва-банк», но не истратил шанса, И, может быть, сейчас, сегодня, накануне Потрачу свой запас наперекор фортуне, Кривляясь, доскажу последнюю догадку, И в книгу положу перед концом закладку. 2004 Станция Мценск Сестра и брат вошли в вагон Один проехать перегон И тихо в тамбуре стояли. Я вышел в тамбур покурить. Тут брата начала корить Сестра, но мирно, не скандаля: «Поменьше, идол чёртов, пей, ишь, зенки вылупил, злодей…» А тот отшучивался робко. Откуда, Боже мой, они? «А мы мценски’е искони, живём в деревне Пироговка. Вот я — доярка на фермe’, А он-то год сидел в тюрьме, А уж кормилица одна я…» А брат-то был так свят и слаб, И я подумал: «Святослав И этот парень — кровь родная?» Великий, доблестный народ Выкатывал за родом род От финских шхер до стен Китая, И раскатился, что вода, И мелок стал (и здесь — беда), К земле огромной приникая. Он — Сергий, он же — Иоанн, Распутин, Николай-болван, Он конь, что потерял подкову. И вышли брат с сестрой в Орле, И я подумал в чадной мгле, Что земляки они Лескову. 1998 Комната Лосева Л.Л. с великой любовью Сто стоптанных ступеней на чердак Вели меня к замызганной квартире, Куда я поднимался кое-как, Там было человека три-четыре, Нарезанная грубо колбаса, Бутылка водки, тёплые пельмени, В мансарде разбегались голоса, По потолку бродили косо тени. Начало жизни стукало в окно, Мы были откровенны и размыты, И все слепились в торжище одно, — Таланты, пустомели, паразиты. И всё-таки, когда гляжу назад, Там и была ещё живая завязь, И вечно слышу: гулко голосят Товарищи, на клички отзываясь. Так, ни о чём, а просто потому, Что молоды, что нахватались слухов, Я сам, не уступая никому, Главенствую, какой-то вздор застукав. Теперь, перед печальной чередой Обратного, по одиночке, спуска, Отмеченные траурной каймой, Отмеренной то широко, то узко… Я думаю, что лучший некролог Не здесь, в конце, а вовсе там, в начале, Всё потому, что общий путь пролёг В ту пустоту, где мы и замолчали… 2004 Сретенка Вот переулок Печатников, Сразу за ним — Колокольников. Здесь моя школа начальная, Около «Общества водников». С горки скорее на Трубную, Ну а затем на Неглинную, Этой дорожкой нетрудною, Но оказалось, что длинною. Вот и знакомая лавочка, Там, где военные карточки Враз обменяли для мальчика На две буханки и тапочки. Здесь мою песню отпетую Знают и помнят ровесники, Здесь перед самой Победою Марки менял я на лесенке. Вот небеса затемняются, Осень несет околесицу, Что же душа моя мается, Ночь поджидает что вестницу? Здесь за цветными салютами, Под роковыми ракетами, И переулки безлюдные, Да и проспекты победные Сузились в тропку забвения, Окна без стёкол фанерные, Здесь под огонь наступления Слушал я залпы размерные. Может быть, пушки зенитные, Мне предсказали участие — Бедное, злое, завидное, Бешеное и несчастное. 2004 «Волга-Волга» «Волга-Волга» и «Сталин-Сталин», телевизорный сивый бред вперемешку в экран навален, — и проклятие и привет. И усатый грузин в фуражке, И Орлова среди реки, Настигают нас без промашки, Скалят сточенные клыки. Я бы с ними сплясал лезгинку И уплыл в тридцать пятый год, По размытому киноснимку Горемычный дымок идёт. Всё сгорает на этом свете, Пепел Кобы и старый кадр; «Волга-Волга» подобно Лете Вдаль уносит один кадавр. И младенец под грохот марша Возвращается в колыбель, И вдогонку гудит всё та же Роковая его свирель. 2004 Станция метро «Сокол» И опять спешит последний холод, Календарь проделал оборот, Всё-таки спущусь в подземный город, Вход и выход — за один поход. И меня прижмёт толпа чужая, Глянет мне сочувственно в глаза, Обойдёт, на флангах, окружая, На своём наречье голося. То ли они жалуются, то ли Выкликают тайный свой пароль, Вместе с ними съел я тонну соли, Но не стал своим на эту роль. Жизнь ушла направо и налево, Оттого-то в сердце так мертво, Страшно вылетает из тоннеля Поезд радиального метро. 2004 * * * Подтаявших аллей немые укоризны, не бойся, не жалей, ещё осталось жизни. Ещё одна весна по лужам кажет мусор, какого же рожна, тянуть всё туже узел. Вечерние огни не хуже почек клейки, давай-ка затяни шнуровку у скамейки, и, если ты один, а этот парк — чужбина, и снова блудный сын — знакомая картина. Ступай за тот порог, где по тебе скучают, где испекли пирог и вечер начинают. 2004 * * * Ровный свет леденящего мая, Голый сад над холодной Невой, Ничего ещё не понимая, Мы о чём-то грустили с тобой. Но стоял за скамейкою некто, И подсказывал важно слова, И дымилась за далью проспекта Запоздалой весны синева. И когда ты пошла по аллее, Что выводит на узкий канал, Оказалось, что нету сильнее, Той обиды, что я не сказал. Так осталось до крайнего срока, До последнего судного дня, Обернись — это так недалёко, Воротись — ты погубишь меня. 2004 Зимний шторм в Батуми Лазурной полосой тревоги отмечен у Батума шторм. И у земли, как на пороге, гремит артиллерийский гром. И Понт в бесстрашную атаку вступает на передовой, и подымается по знаку угрюмой воли мировой. Его полки и генералы образовали этот ад, он сам плюёт на капиталы, он сам сегодня Сталинград. И он заходит нам во фланги, и нет спасения в котле, и эти волны, эти танки нас добивают на земле. Один пророк-метеоролог знал сроки, но сказать не мог — без связанных мотивировок как высказать такой урок? Он знал — ветра ещё крепчали и прижимали нас к земле, его послал Бог мести и печали забывшимся напомнить о зиме. 2003 * * * А.М. Где-то на углу Пятидесятой Он стоял в своём глухом пальто, А потом проговорил с досадой: «Всё-таки, не то, совсем не то. Им вовек не перепрыгнуть планки, Даже не утешить наших бар, Для того ли в Персию фаланги Вывел Македонский Александр? Лучше погибать последним уркой, На «малине» в карты плутовать, Чем стоять в теснине этой гулкой, Прижимая старую тетрадь. Лучше не заглядывать в витрину, Потому что — суета и прах Здесь образовали сердцевину И стоят посмертно в головах. Я ведь сам казнил себя до срока, Обречённый вывертом небес, Предсказал беспамятство пророка, И сюда убрался наотрез». 2004 * * * Я описал двадцатый век, Моё несчастное столетье, И, как древлянин, как ацтек, Согласен с веком околеть я. Его глотал я самогон, И падал на его ухабах, Я был уродлив, как и он, Но терпеливее всех слабых. Я, как и он, не знал, кто прав, но пылко открывал объятья, когда мой век, мой волкодав срывал разношенное платье. Я сам в ответ его кусал, я на него вопил и падал, и в Колизей, как в тёмный зал, входил последний гладиатор, трезубец поднимал и сеть, и ерунду, что правду, резал, как те, идущие на смерть, тебя приветствовали, Цезарь. 2004 * * * Горячим пеплом никотина Сгорает слово на ветру. Оно сейчас необходимо… Пусть разболтаю, пусть совру. Оно умнее правды низкой, И выше праведных забот, И то, что кажется опиской, Уставом в новый век войдёт. 2004 Четыре квартала От Обухова моста до Чернышёва Четыре квартала, всего четыре квартала. В эту ночь света июньского и большого Совсем мало. А когда-то казалась мне эта дорога длиннее жизни, Не истоптать её, не запомнить, В пору было писать с пересадки письма, По пути ночевать на скамейке в полночь. Но когда попадались мне знаки, намёки, приметы, Открывались ларьки, запирались склады. На Гороховой рупор орал куплеты, И томились купеческие аркады. А теперь этой ночью, одним залихватским шагом Одолеть это можно, но толку мало. Потому что я так же, как раньше, лаком До всего того, что по совести не хватало. Потому что время сжимает реки, Побережья, улицы, двери, стены, Но стакан лимонада и чебуреки Остаются целы и вожделенны. Ну, а то, что уходит, — навсегда остаётся В необъятном зрении и свете давнем, По копейке оплачивается, как банкротство, Задыхается в жизни немым рыданьем. 2004