Перевод с англ. Нины Жутовской
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2004
По реке времен —
против течения
Аннабел Фарджен. Приключения русского художника. Перевод с английского Нины Жутовской. — СПб: Журнал “Звезда”, 2003.
Напоминать, что Ахматова слыла не только второй Сафо, но и, по слову Осипа Мандельштама,— русской Кассандрой, почти неприлично. Но что делать, ежели слишком уж многие предсказания Анны-пророчицы почему-то сбывались? Даже те, что силой вещей не должны были сбыться? Допустим, такое: Deus conservent omnia. В ситуации года сорокового, в “беспамятстве страха”, предпослать “Поэме без героя” (“волшебный напиток, который густеет и превращается в мою биографию”) именно этот, шереметевский, девиз в гербе Фонтанного дома — Бог сохранит все? А ведь и впрямь сохранил! Нет-нет, я не про музеи Анны Всея Руси, и не про сам Дом, и не про ахматовский Петербург… Я о тех свидетельствах о жизни, “что бушевала здесь” — и в Доме и окрест, уж их-то, по всем приметам, “река времен в своем стремленьи” должна была смыть. Но почему-то не смыла.
Ну с какой стати человек, далекий от литературы и с Ахматовой не знакомый, Юрий Николаевич Будыко вдруг стал записывать воспоминания о Владимире Георгиевиче Гаршине? (В конце 70-х это еще можно было сделать.) Да, его старший брат Михаил встречался с А.А. и даже записывал беседы с ней, но о Гаршине она ему, естественно, ничего не рассказывала! (См. Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гаршин.)
Почему переписка Ахматовой с Пуниным оказалась не у самой А.А. — она наверняка сожгла бы эти бумаги после его ареста, — а у Марты Голубевой, последней жены Николая Николаевича, а та их зачем-то сохранила, хотя особой приязни меж “соперницами” не было? (См. Н. Пунин. Мир светел любовью. Дневники. Письма.)
А чем, кроме “воли рока”, можно объяснить, что в эпоху глобального онемения на пути Ахматовой вдруг, как боги из машины, появились Павел Николаевич Лукницкий и Лидия Корнеевна Чуковская—литераторы, обладавшие редчайшим в ленивой и равнодушной России даром: способностью и охотой в течение многих лет вести подневные записи? (См. П.Н. Лукницкий. Встречи с Анной Ахматовой; Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой.)
А какой прядильщик судеб устроил так, что Лев Гумилев и Ариадна Эфрон отбывали ссылку в одном и том же страшном месте, в Туруханском крае? Ведь если бы не туруханские письма дочери Цветаевой к Борису Пастернаку, мы бы никогда не узнали, как, конкретно, в деталях быта, выглядели каторжные норы, в которых прошла молодость и сына Ахматовой, поскольку он сам об этом рассказывать не любил?! (См. “Знамя”, 2003, № 11).
Но самое, может быть, удивительное в череде странных сближений — биография Бориса Анрепа, только что вышедшая в издательстве питерской “Звезды” (Борис Анреп — тот самый кавалерийский офицер, которому посвящено большинство стихотворений в “Белой стае” и “Подорожнике” и о котором до выхода “Приключений русского художника” мы знали настолько мало, что составить хоть сколько-нибудь внятное представление о личности адресата было практически невозможно).
Странно, конечно, не то, что в руках у кого-то там, за морем, на острове зеленом, оказалась груда материалов к биографии одного из эмигрантов первой волны. Странность в том, что автор биографии Аннабел Фарджен — невестка Анрепа. Случай? Конечно, случай. Вот только как же могло случиться, что единственный его сын женился на девушке не просто литературно одаренной, но еще и специально выучившей русский язык, чтобы разобраться в хитросплетениях судьбы своего свекра? В военной и послевоенной Англии, когда по радио читалась “Война и мир”, любопытство ко всему русскому не такая уж редкость, однако английская невестка умудрилась пронести интерес к России через всю свою жизнь. Более того: сумела написать об Анрепе и Анрепах так, что и преданья русского семейства (удивительна, к примеру, фигура Анрепа-отца, доктора медицины, основателя института им. Пастера и члена третьей Столыпинской Думы), и приключения Анрепа-младшего, бонвивана, который сам себя сделал работником, воспринимаются как бережно отреставрированные страницы русской исторической жизни. На том опасном повороте и в те минуты роковые, когда История без спроса и стука вламывается в самые прочные из дворянских гнезд.
Конечно, Аннабел Фарджен такой задачи перед собой не ставила. Ее книга слажена по западным лекалам: максимум вниманиям к любовным авантюрам и триумфам героя в высшем лондонском кругу. В том числе и по творческой части. Но это парадный фасад (если воспользоваться анреповским “мо” — “В России одни фасады”), а за фасадом — десятилетия черной изнурительной работы. Художественные достоинства грандиозных анреповских мозаик отнюдь не бесспорны, а вот мастером в средневековом смысле этого слова он безусловно был, точнее — стал. На качество выделки, похоже, и откликались осторожные англичане, испокон века умевшие ценить добротно сделанные вещи — и служители культа, и банкиры, и администрация Национальной галереи… Ни больших денег, ни славы мастер Анреп не добился, палат каменных для себя, украшая чужие “пышные дома”, не выстроил, зато от унижающей бедности, душившей первую эмиграцию, и себя, и людей своего очага застраховал.
Признаюсь: книгу Аннабел Фарджен я разыскивала по книжным магазинам в надежде узнать нечто сенсационное не столько об Анрепе, сколько об Ахматовой. Увы, в этом отношении “Приключения русского художника” больших ожиданий не оправдали. Об А.А. его невестка знает куда меньше, чем мы. К примеру, пишет, что уже в 1909-м Ахматова была знаменитой поэтессой, что “Физа” — объединение акмеистов и т.д. Но, обманув ожидания, текст Аннабел Фарджен, при пристальном чтении, одаривает неожиданностями. Скажем, такой. Известно, что Анна Андреевна в разговоре с П.Н. Лукницким несколько раз назвала Анрепа “царевичем”. Дескать, царевичем в поэме “У самого моря” (1914—1915) предсказала себе встречу с настоящим царевичем, который появился позднее. С помощью приводимых Фарджен фактов эта загадка разрешается. Дело в том, что согласно домашней легенде Анрепы стали набирать силу после того, как Екатерина Великая выдала за одного из молодцов небогатого, служилого шведско-эстонского рода свою внебрачную дочь, присовокупив к свадебным цацкам огромное имение в Самарской губернии. Кроме того, по капризу судьбы царицын прапраправнук прожил отроческие годы в настоящем царском дворце, том самом, который Потемкин выстроил для его прапрапрабабки в Харькове и где за сто лет ничего не изменилось, не исчезли даже золотые обеденные тарелки (с алмазами и рубинами).
Конечно, расшифровка туманных намеков столь мелкого калибра, а возможностей для их прояснения в “Биографии Бориса Анрепа” немало, — читателю стиха, даже продвинутому, не под силу; это долгосрочная головоломка, что-то вроде задания на сообразительность для биографов и комментаторов. Однако книга Фарджен позволяет с неожиданной стороны подойти и к сюжету, небезынтересному и для широкой публики. Я имею в виду ахматовскую легенду об Отступнике: “Ты — отступник, за остров зеленый / Отдал, отдал родную страну, / Наши песни и наши иконы, / И над озером тихим сосну”. Согласно фактам — документам и письмам, представленным Аннабел Фарджен, — даже самый восторженный завсегдатай “ахматовки” вынужден будет признать: вынесенные на суд общественности обвинения бездоказательны. Не думаю, чтобы со стороны А.А. имела место сознательная напраслина. По-видимому, она, как и ближайший друг отступника Николай Недоброво, ничего не знала ни о его семейных обстоятельствах (вторая, английская жена и двое крошечных детей), ни о тех служебных (секретных) обязанностях, для исполнения которых Анреп как начальник отдела взрывчатых и химических веществ (в лондонском Русском комитете, созданном “для содействия” экспорту английского оружия для безоружной русской армии) и приезжал в Петербург. Больше того, как следует из переписки Б.В.А. фронтовых лет (1914—1916) с матерью своих детей, он очень хотел, когда окончится война, перевезти семью в Россию. Смущала лишь невозможность зарабатывать своим ремеслом. В одном из писем к Хелен Мейтленд (1915) он признается: “Я чувствую себя таким беспомощным в России, не работником, а человеком из общества… В Англии я чувствую себя гораздо свободнее. Кроме того, положение художника, которое есть у меня в Англии, совершенно не признается в России”. Даже после Октябрьского переворота, в течение многих лет, мнимый отступник не принимал британское подданство, все еще надеясь, что большевики не удержат власть и можно будет вернуться на родину. Единственное, что можно поставить Ахматовой на вид, так это утверждение, будто “лихой ярославец” “отдал за остров зеленый… наши иконы”. Дело в том, что Анреп, единственный из офицеров Южной армии, пользуясь передышками между боями, с риском для жизни, по ночам, с помощью своей отчаянной казачьей команды не только собирал иконы и предметы культа в разрушенных галицийских церквях, но и сумел переправить собранное в Петербург — ныне спасенные им реликвии находятся в Эрмитаже. О чем о чем, а уж об этом Анна Андреевна не могла не знать, ибо подаренный ей Борисом Анрепом большой деревянный крест, того же происхождения, что и вывезенные им из Галиции древние иконы.
Алла Марченко