Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2004
“Титаник”
поэтических слезинок
Александр Шишкин. Corpus Animae. Илл. А. Смирнов. М.: СоюзДизайн, 2003. — 800 с. 3000 экз.
Сам объем этой книги — уже вызов, своеобразный скандал литературного максимализма, каковой бы вызвал помещенный в незначительную водную емкость гигантский “Титаник”. Под обложкой этой книги один известный афоризм разрастается до масштабов невиданной стихотворческой эпопеи. Становится ясно, что и сейчас, в условиях относительного упадка, во всяком случае, снижения поэтической читательской и аудио- аудиторий, а также тиражей стихотворных книг, — поэт в России больше, чем поэт.
Я не знаю какого-либо другого столь титанического опыта вхождения в литературу, напоминающего спуск на воду суперлайнера, — столь величественного по форме поэтического дебюта. Дебюта, в котором новорусская титаническая больше чем поэтичность попирает текущую поэзию (но тем самым в еще большей степени — мир как таковой) в своих поэтических и непоэтических, океанических и сухопутных, ново- и старорусских ипостасях. И мир оказывается затерян “в дебрях страниц”, как в тумане моря.
“Корабельные” ассоциации вызывает и название книги “Corpus animae”, в переводе с латыни означающее “Тело души” (но первое слово названия можно воспринять и буквально). Таким образом, тело больше чем поэзии бросает вызов поэтической душе во имя духа. Ведь для истинного одухотворения душе необходимо тело, корпус (тогда как современники, сокрушается автор, “Не созрели — для дела, / Хлеба, вина и тела”). Корпус, в котором книга-“Титаник” — в то же время и книга-айсберг (большая ее часть, больше чем поэтическая — читатель ничего не может узнать об авторе помимо его стихотворений, — под водой). То есть внутреннему “Титанику” здесь нет нужды встречаться с внешним айсбергом, так как на его борту свои запасы “взрывчатки слов” (которой, впрочем, как опасается автор, самой “трехмерностью жизни разорванный на три составные”, может все же не хватить для подрыва скалы запертого мозга).
Не так-то просто обойти все этажи этого неотвратимого, как айсберг, “Титаника”, осматривая в нем не только “воздуха прорубь” натюрмортов старинных голландских художников, но и пустоты “точно гроты / Средь диких зарослей лесных”. Структура “Corpus”’а переливается множеством находимых в этих натюрмортах и пустотах новых смыслов — “Книга прагматик”, “Книга поэтик”, “Книга лирик” и “Книга риторик” состоят из множества внутренних книг и циклов в самых разнообразных жанрах (до афоризмов и японских трехстиший включительно). Открывающая первую из “Книг” поэма “Стоптанные камни”, которую предваряет рисунок как будто бы составленных из камней совокупляющихся черепах, написанная от имени некого Фила Александера, показывает, что больше чем поэт живет в больше чем России. Можно, пожалуй, даже сказать, что он больше чем живет (ибо не только сны видит, но и обладает возможностью сниться собственным персонажам), являясь больше чем буддистом, равно как и представителем иной религиозной конфессии: “…В тюрьме мне изредка снится сон, будто я — некий Фил по имени Александер, живущий в Англии, в небольшом городке L… Из тумана сна проступают кириллицей строки русских стихов. Теперь мне кажется, что на самом деле я и есть Фил Александер, которому снится его еще не написанная, но уже переведенная на русский книга Александра Шишкина. Парадоксальным образом приходит в голову, что надо съездить в Россию и убедиться в реальности существования А. Шишкина…”. Не лишенная самолюбования риторика этой книги исполнена образной прагматикой: “Не бойся, тебе хватит осколков / твоего разбитого каменного сердца, / чтобы замостить дорогу до моря, / чтобы построить дом, / чтобы сложить очаг, а потом можно будет жить / в твоем доме, / в камне твоего сердца, / из которого выхожу я / тебе навстречу…”.
В проводимой далее от первого лица в “Nature morte № 2” (натюрморте на две рюмки) поэтической титанической экскурсии выписываются в духе пастернаковского “Спекторского” детали повседневного бытия, обостряющие все чувства (и обоняние, и слух, различающий еле слышный комариный зуд). В “Поэме отступлений” “Ущелье съедает шаги — нет пространства, / Чуть в сторону с ощупью чуемой стежки — Под ребра забор: ты теперь иностранец”. На смену былой внутренней эмиграции (“Грядки раздирают горизонт не одно столетье, / Тянутся по глине и меж ледниковых камней, — / Вместо компота выпивать на третье / Два по сто и становиться умней”) приходит исчезновение пространства — разве что в падающей слезинке можно увидеть “отраженье плывущего неба”.
В ландшафте-портрете своеобразного “титанического” исторического парка — “Небо меж ресниц колючих лагерей. / Метрономы выстрелов качелью / Мнут молчание”. Время тут с нарастающим ускорением “разбежалось до корней, / Вскрыло землю лемехом террора”. Тут, конечно, нельзя не вспомнить мандельштамовское “Время вспахано плугом”, но у Шишкина само время и есть распыляющий пространство плуг. При том, что “В безысходности время опально” тоже, “тулупное время” безжалостно и безысходно именно по причине своей опальности. Формула авторского хронотопа: “Я временем болен, но нравится жить в этом теле”. И эти внутренние болезни мало что дают для взаимопонимания и постижения окружающего бытия: “Мы бредем между свай при почетном эскорте, и нас / Не догнать, не пронять, не узнать через времени стену”. Само слово “Был” теряет время и условность кавычек”, “похабный языка перегар” начинает казаться “вечным”, остается разве что взывать к Господу: “Раздели языки!”.
В условиях внутренних пространственно-временных болезней и страстей по языку (“Если б не было слова “ссылка”, / То в просторах этих за счастье — речь”) на выручку приходит “спокойное смятение” живописи. Как вариант — “Архитектурная пантомима”, в которой “пестрый терем” обнаруживает сходство с “ухмылкой вечной плевка”. В “Книге поэтик” помещены “Экфрасисы в стихах”, как называется в древнегреческой литературе жанр стихотворного описания картин, в русской поэзии до сего дня практически не представленный. У Шишкина, разумеется, эти описания не буквальны, а отмечены взаимно обратимой возможностью: “Сад земных наслаждений — / Экзотический сад, / Там в пробирке влечений / Мир возможный зачат”.
В завершении своем (“титаническом” машинном отделении) “Книга риторик” наполнена конкретно-историческими приметами “чисто русского сиротства”, констатациями, “что наши вопросы / Всегда поезда под откосы” и что “Россия не крест нательный, / А наколку несет на тех, / Кто надел ее черную робу”, предчувствием, что “Нас неструганым плащом / Накроют плотно и заквасят” (то есть воплощающее земной принцип “падшее зерно” окажется “квашеным”). “Так жизнь остается нагая / В обрывках вчерашних газет, / А крыса в огне проедает / Безвыходный выход на свет”.
Возникает невольная образная ассоциация с термином “крысиная клетка”, который немецкий философ Эрнст Нольте, автор книги “Европейская гражданская война” (М.: Логос, 2003) производит от пытки, которая якобы практиковалась на Лубянке с подачи китайских чекистов (поджигаемой в приставленной к телу заключенного клетке крысе не оставалось ничего другого, как проедать тело жертвы). Так объяснялась победа фашизма в Германии в условиях коммунистической опасности.
Образы Шишкина в своих обобщениях зависают над ХХ веком, не пропускаемые в XXI, в дрожи неизбежного падения: “История конем в снегу / Барахтается, стынет в пепле, / И шея пуговицей в петле / Болтается, готовясь в грунт”. История как таковая ставит мат отдельной шее, сама оказываясь в пате. Пока шахматисты коротают время за партиями, “Титаник” продолжает свой ход — или уже погружение.
Пока он не канул в пучину, зафиксируем сам факт его невероятного персонального поэтического глобализма.
Александр Люсый