Публикация В.А. и О.А. Твардовских
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2004
Продолжение. Начало см.: «Знамя», 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12; 2002, №№ 2, 4, 5, 9, 10; 2003, №№ 8, 9, 10; 2004, №№ 4, 5, 9, 10.
1969 год (сентябрь—декабрь)
22.IX.
Дементьев вычитывал мне некоторые места из новой штуки Кочетова. Устами положительного отца разъясняется положительному сыну, что едва ли не первым условием нашей победы была ликвидация пятой колонны, то есть 37 и 39-й годы. В чьих-то еще устах сетования о голубе, заменив<шем> серп и молот. Намеки, «личности», подсказки, науськивания.
И вместе с тем, едва прикрытое («Я не тебя имею в виду, ты понимаешь меня») неприятие нынешнего руководства (или части его), которое, мол, «ни либералы, ни консерваторы».
Отчетливый призыв к смелым и решительным действиям по выявлению и искоренению «отдельных», то есть людей из интеллигенции, которые смеют чего-то там размышлять, мечтать о демократии и пр.1
Очень сходное все с тем, что говорил Щербина («наш КГБ — богадельня», «поставить 1 миллион к стенке — и все будет ясно и спокойно»).
Это уже никакая не литература, даже не плохая, — это общедоступная примитивно-беллетристическая форма пропаганды подлейших настроений и «идей» с ведома и одобрения. —
Дементьев говорит, что уже в киосках не достать № 9 «Октября»; давал мне чистый (без подчерков Лакшина и др.). Лакшин, говорит Д[ементьев], считает, что если это не будет обрублено в печати, то через два (?) года нам быть на виселице. — М.б., и не так уж, но 21.XII скажет свое слово обо всем этом. Думается, что именно эта дата просвечивает во всем этом. —
Читать я не стал — (будь бы это литература, хотя бы и враждебная мне, как, скажем, враждебна была русской демократии и революции литература Достоевского, — а так зачем же?) — много чести. Но вечером вчера, когда не было света, оставил Машу запертой в темной даче и пошел, пошел сперва по направлению к магазину — замок, потом к буфету — темно, пошел, поспешая, хотя наперед рад был неудаче. Не стал и к Дементу заходить в темную дачу (хотел информироваться об окончании Кочетова под) и вовсе довольный вернулся к себе, жег свечу, читал Светония («Август»), был потом свет. Спал с антрактом по нужде, но в общем хорошо. Шея все еще — шея.
<…> Мое «хобби», оказывается, компостная яма — ничем так увлеченно не занимаюсь.
Перенес из больничной тетрадки с малыми улучшениями (хорошо — планида, но лучше бы в замо’к строфы).
Что нужно, чтобы жить с умом?
Понять свою планиду:
Найти себя в себе самом
И не терять из виду.
И труд свой пристально любя, —
Он всех основ — основа, —
Сурово спрашивать с себя,
С других — не так сурово.
Хоть про сейчас, хоть про запас,
Но делать так работу,
Чтоб жить да жить, но каждый час
Готовым быть к отлету.
И не терзаться — ах да ох —
Что близкий или дальний —
Он все равно тебя врасплох
Застанет, час летальный.
Аминь. Спокойно ставь печать,
Той вопреки оглядке.
Уж если в ней одной печаль,
Так, значит, все в порядке.2
Всему свой ряд и лад, и срок:
В один присест, бывало,
Катал я в рифму по сто строк,
И все казалось мало.
Был неогляден день с утра,
Невпроворот перу добра.
А нынче дело к ночи —
Болтливость — старости сестра, —
Короче.
Покороче3.
Думаю, — но все не сажусь, — что «Почту Ленина» нужно писать не обволакиваясь выписками, сносками, ссылками, оговорками, — тут я все равно погиб. А быть, как дома (не забывая, что в гостях), писать «из головы», чтоб самому было интересно, и не связывать задачу с заказом итальянского издания (днями Брейтбург забегал напомнить, но почему-то не подождал меня минутку — я был в другой комнате) — м.б., еще это и для той надобности не запоздало.
Сегодня хорошо думалось об этой теме.
Конечно, при нужде люди пишут в любые верха, любой власти, но если бы глашатаи всенепременной погибели Советской власти на первых ее порах знали, какие письма получает Ленин от мужиков, красноармейцев, рабочих, интеллигентов, — они бы воздержались тогда уже от своих пророчеств. —
Неудержимо тянет к преобразованиям природы. Вчера Маша выдернула ботву побитых утренником помидоров, и я ее с удовольствием затолкал в компостную скрыню, из которой в прошлом году выкатил в зиму под эти самые помидоры 60 тачек «муравейника», как называл Триф[он] Гордеич перепревшую, перегоревшую всякую травяную и дерновую всячину, — итог, скажем прямо, невелик, но «движение все, цель ничто». —
24.IX. 69.
Вряд ли когда официально исповедуемое учение находилось в таком несоответствии со своей сущностью, — нет, в таком грубом противоречии с желаниями и устремлениями официальных пастырей этого учения.
Догматизм — пустое слово в применении к нынешней системе идеологического управления (неписаного). Он действует только там и тогда, когда это представляется целесообразным, т.е. когда он на страже милых сердцу пастырей неподвижностей.
Когда речь касается постановления о «Звезде» и «Ленинграде», которое полностью снято жизнью, — нишкни*: «никто не отменял». Наоборот, когда надо сослаться на постановление 56 г. «О культе личности», то его как бы нет,1 оно ничего не значит даже в том своем ограниченном виде; в лучшем случае оно условный знак того, что «партия исчерпывающе решила этот вопрос и не будет к нему возвращаться», хотя возвращалась — и как! — на XXII съезде, дополнившем его вплоть до перенесения мощей из Мавзолея. Тут как раз действует светофор «мы — не догматики».
Вчера была в редакции Е.Я. Драбкина (я бы не узнал ее, и собственно не узнал, спустившись к ней в «публицистику», пока она не улыбнулась навстречу — так она изменилась после болезни, — худенькая старушка «со следами бывшей красоты»).
Поднялись ко мне. Сказал ей почти все то, что собирался сказать по прочтении вторичном ее верстки (в надежде, что <…> Лерер не поймет или перезабудет все), т.е. люди, от которых зависит судьба ее книги, Ленина не любят, он им в самой своей сущности противопоказан, как Христос «великому инквизитору»2.
Она и сейчас еще (ей, наверное, возле 70) красива и благообразна, неприятны только слишком ровные и «молодые» зубы казенного образца, и она, должно быть, знает об этом, старается не блистать ими, — женщина.
Сказала вдруг, что судьба моя трагическая (напомнила, как мы с ней встречались в редакции по вступлении в должность — какой я был воодушевленный верой в перспективы добра и т.п. — это было, наверно, при «втором заходе» моем в 58-м г.) и что нет сейчас человека, который пользовался бы таким уважением в стране.
Оговорилась, что она таких вещей вообще не говорит людям, что это так. Я был тронут, но отнюдь не расплылся, не возликовал и сказал что-то о том, что мне довольно, мол, уважения людей, уважаемых мною — очно или заочно, и свернул эту тему. В самом деле, это она-то говорит о трагичности моей судьбы, имея свою такую!
Решили сделать еще один заведомо безнадежный шаг: написать Степакову — агитпроп, мягко, исподволь жалуясь на ИМЭЛ, где «отделом произведений В.И. Ленина» «заведует» тов. Голиков. — (Его <Голикова> письмо в «Юности» по поводу попытки опубликовать какие-то «Раздумья в Горках» и такое сопровод[ительное] письмо Драбкиной Полевого Б.3)
Вчера проводили, отвезли Олечку на ул. Веснина4. Никогда ни с Машей, ни с Валей не было для меня так тоскливо по этому поводу.
14 октября 69 г. Пахра. 2 ч.
Завтра, т.е. сегодня, выписывается Олечка из роддома с младенцем мужеска пола.
Эту дату — ни в какой не упрек Олечке — со светлым чувством буду считать наступлением официальной старости. Валя с ее двумя была еще как бы не в счет, а это уже в счет заслуженной, выжданной со всеми оттяжками и торможениями, так сказать, зрелой старости.
Обозначилось это в разговоре с Мишей Беляковым1, автором моего «кабинета», в котором (кабинете) он делал кое-какие доделки после передислокации молодых в мою верхнюю. Узнал, что Мише 39, он об этом сказал со вздохом по поводу миновавшей — не юности, а собственно — жизни, а я вспомнил с необычной отчетливостью, что мне 59, что я старше на 20 лет человека весьма уже немолодого. И — ничего. Пожалуй, в пору моего первого дедства оно осознавалось с каким-то отрицательным знаком, как некая неправомерность («Ему, т.е. мне, сколько же? Да, он старше Блока», — говорил, помню, на каком-то вечере К. Чуковский, в кулуарах, где разнеслась эта новость. И как-то я не принимал это, вернее, принимал как некую условность.) Сейчас — другое, безболезненно и бесповоротно.
Раскрыл эту тетрадь после многого дурного и хорошего, что залегло между по-следней и этой записью в тетради.
16.X.69. П[ахра].
Юбилей Суркова вроде нынешней баражировки космических кораблей, — надо, пусть не то, не поэзия, не до Луны, а все же проформы ради.
Целуясь, он сдавленным шепотом мне сказал, что ему неловко, страшно неловко передо мной…
— ?
— Указ этот…
— Указ со звездой?
— Да (в тоне свалившейся на голову его беды).
Я хорошо сказал, что «бьют — беги, а дают — бери» и убегай опять же, но не очень искренно поцеловал его при этом.
Указ был прочитан с самого начала, что необычно и знаменательно: задача была огорошить, оглоушить (?), обеспечить аплодисменты, подъем и т.д., но гулу было маловато, так-таки маловато, хотя, правда, я ушел, посидев в задних рядах президиума с полчаса.
Наглая и чего-то понимающая (мнимо) харя Шауры1. Однако я ему вплел белорусское присловье — поскольку он белорус: «Пережили лето горячее, переживем и говно собачие».
Выписал стишки из сухумской тетради.
18.X.69.
Нет ничего, что раз и навсегда
На свете было б выражено словом.
Но как в любви — наступит череда, —
Все предстает незаменимо новым.
Короткий, добрый отгремел громок,
Запахло пылью молодое лето.
Пускай все это пето-перепето,
А мало что! Нам как бы невдомек.
Все в этом мире, — только будь на страже, —
Полным полно своей, не привозной,
До нас и невостребованной даже
Заждавшейся поэта новизной1.
После обеда, после «творч[еского] сна» с 12 ч. дня, с устатку после елки, добытой с трудом (держал ее березовый корень, прохвативший поперек корневище) и малой надеждой; после ночного бдения и кофе в 3 ч. ночи; в серое осеннее, сразу темнеющее послеобедье. — Средняя строфа слабовата. Не решусь ли остаться без нее? Но «пето-перепето» хор[ошо], если не повторяется у меня же. —
Осина, умерщвленная в два года, яму от нее вчера занял намеченный загодя куст орешника. Хоть один кустик будет. А на внуковском участке сводил орешник нещадно. Поработал славно, но не мог до конца отмыслить мысль, что все это мне уже не по возрасту.
19.X.
От № до №. Вышел 9-й (сигнальный)1.
Вчера был Симонов с Л[арисой] А[лексеевной]. Едут в Америку — в туристическую поездку. Думбадзе прислал самшитовую палицу с запиской, написанной дет-ским почерком с детскими ошибками, — трогательно.
В Америку уехали и Бакланов с… Мих. Алексеевым.2 Все можно понять, но трудно: быть на чужбине некий срок с человеком, малейшая, условная дорожная интимность с которым противопоказана решительно. Что говорить? Что слушать? И это после того, как Бакланов написал благородное письмо в мою защиту от своры псов, возглавляемых этим самым. Бог судья, но это ужасно. Впрочем, ужасного так много, оно обступает кругом почти беспросветно.
Не могу себя заставить (а м.б., заставлю-таки) позвонить в Гослит Козловскому, взять обратно свою решимость, высказанную на словах, отстаивать до конца «Т[eркина] на т[ом] с[вете]». А это — угроза отнесения однотомника «Всемирки» на неопределенные времена.
Никуда не денешься, не выпрыгнешь из оглобель «Н[ового] М[ира]», пока не выведут. Терпеть, тянуть до нового года, до «юбилея» — пусть будет все же труднее меня закрыть от читателя, от литературы.
Нужно писать «Почту Ленина», мысли возобновляются — стоит, хоть и трудненько.3
25.X.69.
Не записываешь день за днем, а там, глядишь, и не нужно, прошло — и нету. Пожалуй, такой отсев не мешает следить за главной нитью бытия, но и бытие состоит из таких минучих пустяков, как малые заботы по хозяйству; треволнения с устройством машины в гараже; компостная куча; посадки-пересадки уже без увлечения и с неотвязной мыслью, что поздно мне этим заниматься — нет уже той площадки, что под ногами в 40 хотя бы лет, а и 40 немало.
И ощущения возраста, надвинувшегося всей тяжестью в эту осень: зубы, вернее беззубье, шея, странный двукратный сон каждую ночь (проснешься в 3—4, кофеек, перекур и т.п.) и опять на бок — до рассвета, а то и до 8—9. —
Во вторник было партсобрание: «ввиду важности вопросов явка обязательна». Днем в 1 час, будто для выявления бездельников. Мелкая муть «повышения», которое свелось к банке икры, проданной в Киншасе Р. Бершадским1, а все остальное, повторенное много раз: «Синявский», «Кузнецов» и т.п., между прочим «писатель, живущий в Рязани, книга которого красуется в витринах Стокгольма» и др.
Сурков, «тепло встреченный» по случаю Героя, помянул, как мы с ним и Померанцевым ездили в Париже к Рафальскому и как я громил последнего2.
Ушел, несмотря на строжайшее предупреждение, вскоре после перерыва. Хорошее настроение в связи с березой, которую, казалось, не одолею, но вывернул, как зуб шатучий и надоевший, но неподатливый. Это настроение развеялось, хоть и не без приятности смотрю на то место, где было две, а осталась одна, не заступающая дорогу, — та была вся оббита бортами машин. —
Оля крепится, но как подумаю, какая бесповоротная на годы и годы упряжка на нее свалилась, да не свалилась, а подошла даже с опозданием по возрасту! <…>. Но внук — еще и не назвали, измудрились, — С[офья] Х[анановна] со странной настойчивостью добивалась, как назвали — оборвал ее без нужды, — внук хорош, наверно буду его любить, как люблю Олю. Большое будет огорчение, если забалуют его <…>.
Как все вкось идет, да о том ли, об этом ли думать и печалиться.
Валя после больницы ослабевшая, печальная, начал с ней по тел[ефону] шуткой («то ты меня в больницу спроваживала»…), но осекся. Хотел было прочесть абзац из В. Страды о ней — знает уже. —
Позвонил Козловскому: «Уступаю насилию», только, мол, давайте одобрение в бух[галтерию]3.
«Три поэмы», статья Буртина для Детгиза. «Август Четырнадцатого» А. Солж[ени-цы]на.4
В тот же день.
Нет ничего, что раз и навсегда
На свете было б выражено словом.
Все, как в любви, для нас предстанет новым,
Когда настанет наша череда.
Не новость, что сменяет зиму лето,
Весна и осень в свой приходят срок.
Но пусть все это пето-перепето,
Да нам-то что? — над нами не зарок.
Все в этом мире — только быть на страже.
Полным-полно ничьей, не привозной,
До нас и невостребованной даже,
Заждавшейся поэта новизной.
Когда обычный праздничный привет
Знакомец твой иль добрый друг заочный
Скрепляет пожеланьем долгих лет, —
Отнюдь не веселит такая почта.
К тому же опыт всем одно твердит,
Что долгих лет — их не бывает просто.
И девятнадцать или девяносто —
Не все ль равно, когда их счет закрыт.
Но, боже мой, — и все-таки неправда,
Что жизнь с годами сходит вся на клин,
Что есть сегодня, да условно — завтра,
Да безусловно — вздох в конце один.
Нет, был бы он невыносимо страшен
Удел земной — не будь всегда при нас
Ни детства дней, ни молодости нашей,
Ни жизни всей — в последний этот час5.
27.X.
Вчера — морозец, сушь, потом мелкая (манная) крупка, а к вечеру снегопад, а под утро капель. —
Вчера и сегодня набрасывал «Забыть»…
Почту Ленина, кажется, обдумал предельно локально («Об одном письме»), но все не могу приступить. Вчера Трифонов, рассказ о последней повести Гроссмана («Солженицын хоть Л[енина] не трогает, а тут…»)1. Вечером Дементьев — о статье Буртина к детгизовским трем поэмам. Уговорились, чтобы Д[ементьев] «провел беседу» с ним. —
30.Х. Перебираюсь в тетрадь 30.
30.X.69. Пахра.
<…> Третьего дня, за полчаса до известия о смерти К.И. Чуковского1, Лакшин у меня рассказывал о нем анекдот, весьма характерный. Больной, он попросил секретаршу почитать ему «Обломова» (спохватившись, что не читал или читал лет 75 назад) и вскоре остановил ее на какой-то странице:
— Нет, я всегда считал, что это не нужно читать (перечитывать).
Заискался и не нашел здесь на даче первого письма его ко мне, полученного в 1936 г. по поводу «Муравии» еще по смоленскому адресу и пересланному мне Машей во Всходы, где мы с Исаковским были в то лето, последнее мое смоленское лето2.
В ответ на его письмо по № 1 («Н[ового] М[ира]») я отписал ему, напоминая и связывая то письмо ([19]36 г.) с этим, и, кажется, хорошо поблагодарил его.
Последний, кто еще знал, что почем.
Разыскивая письмо К[орнея] И[вановича] — не вписано ли в тетрадь, не вклеено ли, — нет, не догадался тогда, хоть знал ему цену, записывал пустяковые вещи, как и не было такого, — наткнулся на «Отзыв» Горького о «Муравии» (записанный в тетрадь с перенесением всех замечаний и пометок на рукописи)3.
О «Муравии» пришлось вспомнить и в связи со статьей Ю. Буртина для «Трех поэм» в Детгизе. Что неприятное получилось, хотя он сделал мне необычайное признание, что ставит меня ни больше, ни меньше, как выше всех русских поэтов. Самотронный парень, судьба которого, хоть мы никогда о том не говорили, странно скрестилась с моей (история на ст[анции] Буй)4. Утром сегодня забежал к Дементу, сговорил его все же «проявить добрую волю», попробовать поговорить с ним.
Похоже, что Буртин (как и сказал) даже счастливое получение 3-комнатной квартиры не так переживает, как мое неприятие (не в целом, но в существенном) его статьи.
Все же, не будь квартиры, я бы почувствовал себя еще более неловко. —
Того же числа.
Этими днями набрасывал:
Забыть, забыть велят безмолвно,
Хотят в забвенье утопить
Ту быль, и чтоб сомкнулись волны
Над былью. Просто — быль забыть.
Забыть родных и близких лица
И стольких судеб крестный путь, —
Все то, что сном давнишним будь,
Дурною, дикой небылицей.
Но это было явной былью
Для тех, чей был оборван век,
Что стали лагерною пылью,
Как некто некогда изрек.
Забыть — о, нет, не с теми вместе
Забыть, что не пришли с войны,
Одних, что даже этой чести
Горчайшей были лишены.
Забыть велят и просят лаской
Не помнить — память — под печать.
Чтоб ныне даже той оглаской
Непосвященных не смущать.
О матерях забыть, о женах,
Своей не ведавших вины,
О детях, с ними разлученных
И до войны и без войны.
А где искать непосвященных —
Где взять их? Все посвящены5.
Ужасная новизна старости — она во всем, пожалуй, больше всего и чувствительней — в беззубости — противно. Очки — одно, а тут другое — и противно думать об «агрегате», скорее всего съемном, и трудно работать — это уже работа, постылая и жалкая — и даже затруднения в речи: не сартикулируется иное слово, и потому мысль обрывается. Мычу.
Письмо Фадеева Ермилову, восхваляющее книгу последнего о Достоевском и советующего, наставляющего, как его, Дост[оевско]го, получше упаковать, увязать, чтоб ничего не торчало, даже и не похоже было, что это Д[остоевс]кий. А что такое есть Достоевский, в чем его величие — от себя ни слова. И бедный Демент думал рекомендовать это в «Н[овый] М[ир]». Но, кажется, спохватился. Боже, как он, Фадеев, был непоправимо перекошен, только теперь это видно во всей ужасающей ясности. Он даже размолвку между ними (т.е. Ф[адеевым] и Ерм[иловым]) пытался объяснить «слабостью партработы, которая, однако, налаживается».6
Из письма Маркса к Руге после закрытия «Рейнской газеты»:
«Я стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под ярмом даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами, вместо того чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспосабливаться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой!».
(По рец[ензии] на книжку А.Ф. Бережного, которая не пойдет).
«Чем государство основательнее в своих правилах, чем стройнее, светлее и тверже оно само в себе, тем менее может оно позыбнуться и стрястися от дуновения каждого мнения… Более благоволит оно в свободе мыслей и в свободе писаний…»
А.Н. Радищев, «Путешествие».
(По статье некоего Ильи Наумовича Горелова, присланной мне так, «в знак признательности» из Оренбурга.)7.
1.XI.69. П[ахра].
Забыть, забыть велят безмолвно,
Хотят в забвенье утопить
Ту быль, и чтоб сомкнулись волны
Над былью. Просто — быль забыть.
Забыть родных и близких лица
И стольких судеб крестный путь —
Все то, что сном давнишним будь,
Дурною, дикой небылицей,
Так и она давила б грудь.
Но это было явью, былью
Для тех, чей был оборван век,
Что стали лагерною пылью,
Как некто некогда изрек.
Забыть — о, нет, не с теми вместе
Забыть, что не пришли с войны,
Одних, что даже этой чести
Горчайшей были лишены.
Забыть велят и просят лаской
Не помнить — наложить печать,
Чтоб нынче даже той оглаской
Непосвященных не смущать.
О матерях забыть, о женах,
Своей не ведавших вины,
О детях, с ними разлученных
И до войны,
И без войны.
А где искать непосвященных?
Где взять их? Все посвящены.
Все знают всё — беда с народом!
Не тем, так этим знают родом,
Не по отметкам и рубцам,
Хоть понаслышке, мимоходом —
Не сам, так через тех, кто сам…
Минувший век — еще не вечность,
Но и в пребудущих веках
От этой были не отречься,
Не уберечься нам никак.
Что нынче счесть большим, что малым —
Как знать, но люди — не трава,
Не обратить их всех навалом
В одних непомнящих родства.
Пусть очевидцев поколенья
Сойдут по-тихому на дно,
Благополучного забвенья
Природе нашей не дано.
И в былях быль продлить на свете —
Есть средство верного верней:
Ее как раз держать в секрете
От нас самих, живых людей.
Только под конец догадался, что это опять триптих, — не уйти от него. И не надо.
Третьего дня было худо по возвращении из города со всеми его неприятностями, не-ловкостями, (Буртин и др.)1, что, казалось, уже ничего не надо, умываться не надо, все худо, все неинтересно. Первейший признак — невозможность записать это состояние.
По опыту знаю, нужно дойти в этом до крайности крайней, а потом — стоп. Смирение, покорность судьбе, жить-то надо как-нибудь, и умываться надо, и зубы надо вставлять, и делать какое ни есть дело. Тогда отпускает. И находишь слой, ряд, при которых и все нипочем, и даже к смерти можно исподволь подготовиться, не теряя совсем аппетита к жизни.
К. Чуковский в гробу очень непохож, нос с горбинкой незнакомый — нос у него тяжелый, большой, но прямой был. Впрочем, я не вглядывался, неловко было — стоял у изголовья. —
Переписал на листок, чтоб прочесть стишок Дементу, много по мелочам исправил, — всегда так — лучшая правка в спешке, а не когда садишься основательно править. —
19.30. Только что был Дем[ентьев], кот[орый] ночевал в городе, и сообщил, что «Триптих» напечатан за границей — в каком варианте и где — ничего неизвестно*.
1.XI.69.
<…>
И что забыть — не говорят.
И что забыть, чего не помнить,
Обиняками говорят.
2.XI.
Мое дело правое.
Я предложил своему журналу цикл стихов «По праву памяти» (с оговоренной перепечаткой стих[отворения] «На сеновале» из № 1, 69).
Цензура запретила этот цикл без каких-либо объяснений («сами знаете») и предложений к доработке1.
Я довел до сведения К.А. Федина (у него на даче) это обстоятельство (задержание «триптиха» цензурой) и просил его об обсуждении вопроса на Секретариате по образу обсуждения заключительных глав «Далей».
Федин согласился и в письменном виде (уезжал в Барвиху) дал свое «добро».
К.В. Воронков сказал, что обсуждать, в сущности, некому — все разъехались.
Вскоре я должен был лечь в больницу, и в этот именно срок разразилась противоновомирская кампания, начатая «Огоньком», поддержанная др[угими] изданиями.
С нормализацией (условно) положения в журнале («От редакции» в № 7) я продолжил работу над циклом и занят ею до сих пор, имея в виду снова предложить цикл журналу. —
3.XI.69. П[ахра].
Попытался Дементьев «помудрить» над «триптихом», но вышло, что он отметил наиболее резкие (и сильные в меру резкости) места: «нехватка классовых врагов», «клейменые» и т.п.
Насчет «Магадана» я даже и был бы согласен, но ведь нет же таких условий, никто, могущий, не ставит их, чтобы, пожертвовав чем-то одним, другим, уберечь вещь в целом. У нее нет читателей — они разбегаются при моем имени и заявленной теме («Сын за отца не отвечает»…).
Однако я согласился и, м[ожет] б[ыть], сделаю так — перенесу 2 строфы отступленья, действительно не плотно пригнанного к месту («Куда какой ты сердобольный») в конец, а конец — это «Забыть, забыть…»
Шутник Демент: — Не нужно «велят», а говорят, м.б., друзья говорят, а «велят» — это власть, правительство — так в том же и суть. А «друзья» — ерунда, незачем огород городить1.
Встал в 3 ч., писал октябрьские приветы, — какое ни дело — дело, лег в 6, встал около 9. Не очень свеж. Один, Маша уехала с Яковлевым2, повезла молоко. Одному мне хорошо, — только в ушах «вороний грай».
4.XI.
Вчера звонил Хитрову — узнать хоть что-нибудь, в каком виде? Ничего не знает, кроме того, что сегодня, т.е. вчера, она говорила по телефону уже в несравненно более спокойных тонах об этом ЧП. — М.б., утица? — говорю я. — Может быть, даже и утица1.
Собираюсь сегодня к Воронкову — условились на похоронах К[орнея] И[вановича] — но уже не о Барвихе главный разговор, а об этом. Нужно обсуждение и либо полное осуждение, либо легализация вещи при всех ее данных. Тем более — работаю. С Барвихой сложность: Маша, дача без присмотра, две кошки; виды на то, что Оля перебазирует младенца на дачу. —
Вставал в 2 часа — «благушки» со сметаной — <…>, заснул до 7.
Проблема окна в изголовье, — все же не наверху.
5.XI.69. Пахра, 4—5 ч.
Вот оно то самое, которое. Оно подбиралось потихоньку давно, было «запрограммировано» в мире чиновников, не ведающих или хорошо ведающих, что творят. Солженицын исключен из Союза писателей в Рязани.
Только что (это вчера) позвонила Нат[алья] Алексеевна насчет его «Августа, 1914», сообщила, что приедет он в самом начале декабря. Входит Анна Самойловна1 и говорит, что принесла дурную весть: — Звонил А[лександр] И[саевич], сегодня, т.е. вчера, 4.XI его исключили на собрании Рязанского отделения (демократия!), вызывали на пятое в РСФСР на утверждение, он отказался, кажется, мотивируя болезнью, но приедет тотчас после праздников.
Разговор вчерашний с Машей (<…> бросать — чл[енский] билет С[оюза] П[исателей] или продолжать возить молоко для Оли на казенной машине, — чего-то не понимает, не связывает всех концов) и Дементьевым. Дем[ентьев] решительно: «Это катастрофа». И согласен со мной, что уже дальше тянуть с «Н[овым] М[иром]» невозможно, бессмысленно и даже отчасти неблаговидно.
Перерешил: еду не завтра, а сегодня. К Воронкову, уклонившемуся от намеченной на похоронах К.И. <Чуковского> встречи со мной, к Федину (или телеграмму или письмо), к Ив[ану] Серг[еевичу]: м.б., бедный слепой старик-сирота скажет какое-то слово Федину, напишет ему, читавшему ему мое письмо в день получения и так запоздало «отвечающему» на него своим преступным попущением в этом деле.2 —
Все это исполнено почти роковой безнадежности, но чтобы не метаться из угла в угол, не толочь с Машей воду в ступе, чтобы обрести какое-то хоть по видимости действенное участие.
Вчера не догадался позвонить немедленно Нат[алье] Алексеевне — хоть письмо с ней направить А[лександру] И[саевичу].
До сих пор я говорил и писал с некоторым даже вызовом: «почему я не могу упоминать имя моего коллеги, члена Союза советских писателей?..» Теперь отпадает такая возможность.
Все это заслонило полностью в конце вчерашнего дня историю с «Фигаро-литерер» (всего-то!), которую осветила Э.А. <Проскурнина>, украдкой навестив редакцию (и меня). Я даже забыл при этой записи о самом факте «появления на страницах»3. А между тем все это идет «заподлицо» — и моя судьба, и Солженицына, и «Н[ового] М[ира]». Имя мое и название журнала, несмотря на принадлежащий им нешуточный авторитет, табуировано безоговорочно.
6.XI.П[ахра]. Утро.
Воронков явно избегает меня, два дня подряд звоню, прошу милую Ант[онину] Ив[ановну] соединить меня с ним, а он то «на вертушке», то «спешно уехал» — не отзванивает. М[ежду] пр[очим] она сказала вчера, перечисляя, что «он должен быть на Секретариате РСФСР», — она, м[ожет] б[ыть], и не знает ничего, но я догадываюсь, что это именно тот Секретариат, который должен утвердить решение Рязанского отделения (похоже — заочно). Так важно, так срочно это предпраздничное мероприятие!
Еду и сегодня, гл[авным] образом, чтобы позвонить ему. Чует кошка, чье мясо съела. Он понимает, что встреча со мной на этот раз будет ему тягостна (хоть бы даже я не знал ничего и приехал бы насчет Барвихи). Оттянуть, отнести на послепраздничное время, а то и вовсе избежать этой встречи — его чиновничья задача.
В редакции вчера Хитров на вопрос — ну как тут у вас? — ответил мне с горечью и почти что грубо:
— Как? Ясно — как.
На этот раз нет ни у кого сомнений, что это конец, приход которого мы, болтая, бывало, отгадывали. Шуток почти что не было, и не было «этих слов», упоминания имени. В точности — как на поминках.
Странно, что это поминальное настроение скрашивалось какими-то побочными соображениями предстоящего облегчения (вот и не надо писать о почте Ленина, — предисловие не-редактора «Н[ового] М[ира]» невозможно), и вообще предстоящей будто бы свободой от тягот «выполнения долга до конца» — уже конец1.
Был вечером у Дементьева, говорили о людях «Н[ового] М[ира]», об их «трудоустройстве». Лакшин — сладко не сладко — будет писать книгу в 30 п.л. об Остров-ском; Хитров вернется к газетной работе — хоть тоже при отвычке и избалованности «либерализмом» — нелегко. Д[ементьев] говорит, что труднее всех придется Кондратовичу, — он, между прочим, загулял не на шутку — благодарю небо, что эти дни встречаю в ясности и без позывов к тому же самому, — для него, мало и от случая к случаю писавшего все эти годы, «Н[овый] М[ир]» был главным делом жизни, его основным интересом и оправданием. Он — второе лицо в журнале по должности, завтра — никто, и мало, что никто — а именно «кто», основной работник зловреднейшего журнала — со всеми последствиями этого обстоятельства, этой репутации.
Нужно бы написать Л.К. Чуковской — не подошел, боясь обознаться — нехорошо.
7.XI.69.
Слушал шестичасовое радио («Би-би-си»?). Сообщалось о Солженицыне, — было невнятно, по догадке сообщалось о сообщенном ранее исключении С[олженицы]на из Рязанского отделения Союза писателей.
В связи с этим было аннулировано — кем-то — приглашение группы советских писателей в ФРГ (?). И сообщалось, что 4.XI представителем Союза писателей сообщение это (об исключении С.) было опровергнуто. —
— В чем дело, К[онстантин] В[асильевич], что случилось — что он такое выкинул, — вы понимаете, о ком я говорю.
— Да ничего, собственно, нового не случилось, но и старого достаточно. Ведет он себя отвратительно, невозможное поведение. Даже когда его исключили, отказался ехать из-за предпраздничной, видите ли, перегрузки поездов в Москву на заседание Секретариата РСФСР.
— Но ведь это вина, проступок, допущенный уже после исключения его из Союза?
— Да, но… и т.д.
Поначалу он хотел интерпретировать сугубо официально: поведение, опубликование его записей с Секретариата Союза, даже письма Воронкова.1
— Вы уверены, что это он сам отправлял, пакетовал и т.д.?
— Ну, а кто же, кто же тогда? Ведь я свое письмо ему написал (переписал после согласования с Марковым) от руки.
— Да, но есть ли у вас абсолютная уверенность, что это он, не кто иной, он? —
Замялся. —
— А как объяснить такую спешку с этим делом: сегодня исключили, завтра на утверждение РСФСР? —
— Ну уж так…
Но в ходе недолгой беседы он и хватался за голову («Что я буду говорить корреспондентам — они звонят весь день?..»).
Сейчас соображаю, что предпраздничное время было рассчитано — прокладка во времени: авось, если не забудется, то хоть острота минует, а там, м.б., что-нибудь…
Я сказал, что не собираюсь его агитировать, человек реального мышления, — каждый остается при своих, но хорош или невозможен С[олженицын], подумано ли было, в какую копеечку обойдется нам эта акция?
— Да, да, конечно, шуму будет (это как о предстоящей ему лично неприятности), шуму будет много…
Я вклинил, что должен буду сделать свои выводы из этого, у меня есть возможность за праздники все хорошо обдумать и не сгоряча, а основательно сделать свое заявление. Дело касается непосредственно моей литературной и житейской судьбы.
Он решительно встревожился:
— А вы-то здесь при чем? Вас лично это не касается, — вы крупнейший… и т.д.
— Нет, К[онстантин] В[асильевич], вы ошибаетесь. Я уже слышу визги и ликования по этому поводу: а кто, мол, выпестовал С[олженицына], кто его напечатал и т.д. и т.п.
— Ничего подобного. Вам — ничего. Вы его действительно печатали, выдвигали талант, правильно: талант. Но он потом вон куда занесся.
— Но ведь я поплатился уже пятым томом и многим другим за упоминание его имени, а теперь эти беззакония будут узаконены, — я уже не смогу возразить, что нельзя запрещать мне упоминать имя коллеги, члена Союза советских писателей…
— Знаете что, А[лександр] Т[рифонович], мой вам добрый совет подумать о моем старом предложении: переходите в аппарат Союза писателей.
— В Союз, который выбросил за борт литературы крупнейшего писателя современности? Это для меня невозможно. Первую часть вашего предложения (уйти из «Н[ового] М[ира]») я вынужден принять в связи с этой акцией Союза, но вторую — простите. Я никогда не изменю своей оценки его таланта.
— Союз писателей СССР не исключал его, это — РСФСР.
— Так СССР может не утвердить это исключение?
— А он не обращался к нам с апелляцией.
Простились растроганные, целовался я не без делового соображения показать, что «ни синь пороха» алкоголя, даже остаточного, нет, не пахнет. — Проводил он меня за дверь своего вновь отделанного кабинета (панели — орех, стулья — красные, «дверь немножко не в тон»).
Не обошлось и без сочувственного замечания с моей стороны по поводу 19 (не 20, не 18, а именно, точно 19) вызовов его в КПК <Комитет партийного контроля> в связи с «делом Кузнецова»2.
— Да, К.В., работенка у вас… Это не компенсируется даже бутербродами с лососиной.
Хотел обидеться, но засмеялся, увидел в этом, м.б., даже именно сочувствие в его судьбе тяжкой.
Когда я не застал Иннокентия на месте, отпущенного мною перекусить, и прохаживался (недолго!) по двору, выбежала Ант[онина] Ив[ановна], посланная, конечно, им, Воронковым, уговорила меня взять их машину, сбегала в кофточке до гаража и машина их уже была подана, но тут прибежал Иннокентий3. В кои-то веки такая предупредительность!
А в редакции меня ждали члены со встречной информацией Хитрова: Лакшин, Кондратович, Виноградов «решены и подписаны». Твардовского не трогать, редколлегию пополнить. Хватит! Уже то хорошо, что кончаю эти записи, летопись журнальных мытарств.
8.XI.69. П[ахра].
5 ч. утра, кофе, сигареты.
Еду, если машина «закажется», к Вале, пошлю телеграмму, что приезд 11.XI необходим: (будет ли он апеллировать в союзный Союз). Я поступаю независимо от этого.
Дементьев правильно рассудил, как, впрочем, и Хитров угадал, что если Романов1 прав относительно троих членов, то это в любом случае беспроигрышно: останусь я в ред[акции], значит — смирился, не останусь — прямой желаемый результат.
Но я не останусь, не могу остаться, хотя бы уже просили, — не могу, если даже один С[олженицын] — причина.
И хватит об этом.
Чудовищные стихи Луконина в «Л[итературной] г[азете]» о разбившейся вазе (семейной жизни) — пародийно-прутковские.
Там же Смеляков «осваивает» статью Дементьева. Стихи правильные, но по стиху очень от меня. Немножко неприятно, что даже Дем[ентьев] этого не заметил, хотя узрел идейное влияние своей статьи2.
Давно решил, что раз «под меня», значит — есть подо что, но немного неприятно, что это уже не отмечается, хотя, м.б., это хорошо: у меня уже не просвечивает «характерность» стиха.
«Партия его не считает талантливым» — сказала, кажется, т. Шапошникова с полным убеждением, что вопрос исчерпан.3
И подумать только, что С[олженицын] известен читателю только по «Ив[ану] Ден[исовичу]» и др[угим] опубликованным в «Н[овом] М[ире]» рассказам, — не по романам даже. Месть за то, что «разгласил», предал огласке долю ужасной правды, которую забыть, забыть велят и просят. («А что забыть, сказать нельзя»)4.
Повестушка Н. Баранской5 в верстке — еще одна сторона жизни в образе соц[иалистического] благополучия и жути бытия по будильнику, по хронометражу. Не мог не пожалеть, что это уже будет (а будет, если пропустят, нешуточная вещь) после меня. И долго еще мне «порывать пуповину». Но уже охватывает и «чувство молодости странной», и забытой свободы от версток, рукописей, от нахалов и несчастных, от нескончаемости «накладных расходов», от всего, что дергало, угнетало много лет, но и радовало ненапрасностью, очевидной результативностью.
Нужно быть готовым к преодолению многолетней отвычки от работы «на приусадебном участке», от ответственности только за себя, п[отому] ч[то] «отвечать за себя в лит[ерату]ре труднее всего». Это мои же слова. —
9.XI.69.
Спроста иные затвердили,
Что будто нам про черный день
Не ко двору все эти были,
На нас кидающие тень.
Но будь, что было, не забыто,
Не шито-крыто на миру, —
Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору.
И только с ней не дрогнем в страхе
Перед лицом грозы любой.
Издревле чистые рубахи
Мы надеваем, идя в бой.1
Зашел вчера вечером на огонь к Бакланову. Как-то не получилось объяснения насчет совместности поездки с лидером «11». Сбивчиво порывался рассказывать об Америке, хотя был, по-видимому, огорошен новостью и высказанным мною решением в связи с ней. Не новостью, то-то и странно: по-моему она должна была еще в США заслонить от него впечатления поездки2. — Придет сегодня. Говорить — не говорить? —
10.XI.69. П[ахра].
В. Гроссман. — «Все течет»… (Принес Триф[онов]). В весьма хлипкой и необязательной беллетристической рамке (возвращение к жизни на воле лагерника с 30-летним стажем) трактат (памфлет и, разумеется, «пасквиль»), пересматривающий историю революции и страны под углом тысячелетней неизменности (и даже усиления) форм «насилия» и «рабства», включая эпоху не только Сталина, но и В[ладимира] И[льича], образ которого в двойственности ипостаси «человек» и «политик». (Первый обаятельно-человечный, интеллигентный — достояние официального культа, второй — жестокость, властолюбие, пафос насилия). Беззакония, 30-й и 37-й гг. — в плане «концепции насилия», огосударствления революции (казалось, средство, а получилось — цель). Глубочайший пессимизм. Вещь написана (датирована) 1955—1963 гг. — своеобразное завещание с присущими покойнику докторальностью и надменностью. Читать тяжело, п[отому] ч[то] многое в нагнетении «злодеяний революции», гл[авным] образом перечислительном, неопровержимо. Вывод, вопреки Гегелю: «Все бесчеловечное неразумно, недействительно и бессмысленно»1. — Жуть.
Отношение почитателей и апологетов С[олженицына] к акции: «Ах, ужасно» и через фразу — о другом, не менее интересном, житейском, пустячном. Тотально (Бакланов, Гердт, Ю. Семенов и др.).
Вчера на прогулке обогнал на своей черной («вьетнамской») «Волге» Ю. Семенов: «Ах» — и тотчас об общих обстоятельствах понаслышке от «кругов», в которых окунается.
Шелепин о статье Дем[ентьева]: «Ничего не вижу такого, статья правильная, но это, мол, не мое дело, лит[ературные] споры и т.п.».
Свадьба у 7-частного, («Пастернак-свинья…»), на кот[орой] был Ю[лиан] и общался с Шел[епиным]: танцы под музыку из фильма «Живаго»2.
Праздники кончились, решено ехать сегодня же, а не завтра в город (м.б., с оказией) двигать тяжелейшее и отвратительнейшее дело с гаражом по свежим следам.
За одно благодарю небо, что не сорвался на праздниках (без никаких усилий). Просто не хочу и не вспоминаю почти, что, м.б., и знак возраста. Можно бы, без труда преодолеть нежелание и «покатиться с крыши», но удерживает угроза неизбежных последствий (отчаяние и ужас которых слишком на памяти).
Демичев, по словам Ю[лиана], изрек: роман Кочетова — антипартийное произведение. Читаю последнего в уборной, но нерегулярно3.
11.XI. 4 ч.
Все-таки, все-таки в Дементьеве от времени до времени пробуждается и становится в позицию член горкома (как говорят, единственно уцелевший в пору «ленинградского дела»). Отозвался вполне одобрительно о «Записи» С[олженицыным] рязанского собрания, собственной речи С., обдуманной, ясной и четкой и заключенной цитатой из его знаменитого «Письма» насчет того, что и смерть не страшна1…
И все-таки <Дементьев> начал ковыряться в ней (речи) и сожалеть, что тот опять не захотел «признать» и «дать отпор», несмотря на очевидную абсурдность этого давнишнего требования Секретариата СССР, — абсурдность, близорукий расчет, невозможность «отпора» при условии отсутствия нашего ответа на письмо. Словом по слову, был момент, когда он вздулся настолько, что я уже едва не встал и не ушел, чтобы уж не приходить и сказать эти слова. Намекнул ему, что и при решении вопроса об опубликовании «Ив[ана] Д[енисовича]» он упирался в таком же духе, в силу той же вышколенной «настороженности». На прогулке изложил ему «трактат» В. Гроссмана вкратце. Увы, он не обронил слов «надо бы почитать, нет ли, мол, у тебя?»
<…> Бедный, он и спохватывается, отступает порой, т.е. рассуждает по-человечески, как делу быть, но опять и опять ищет лазейку <…>
Слухи (тотчас не подтверждающиеся!) о вторичной поездке Таурина в Рязань после вызова на Ст[арую] площадь о возможности какого-то пересмотра2.
Кстати, выступление Таурина на Ряз[анском] собрании действительно самое приличное в данных условиях (и Дем[ентьев] хвалит), но ведь миссия-то в целом архинеприличная, м.б., и речь-то его хуже рязанских, лицемернее («никто не хочет поставить вас на колени», но «уступите, дайте отпор западной шумихе»), поскольку все уже решено в «соседней комнате», как пишет в своем письме С[олженицын], и решение читается по машинописи.
Налаживается ужасная привычка вставать среди ночи, пить кофе, выкуривать несколько сигарет и опять досыпать.
Бакланов, Бакланов, как бы ни был велик соблазн поездки в США, тем более должен был сработать внутренний запрет ехать (вдвоем!) с Мих. Алексеевым — по всем мотивам.
На сегодня С[олженицын] вызван по моей просьбе Натальей Алексеевной.
Сегодня же день (м.б., весьма знаменательный, как мы предполагаем) посещения редакции Овчаренкой Феликсом Евг[еньевичем] по вопросу о выполнении постановления «О повышении»2…
Из-за слухов позвонил Воронкову:
— К[онстантин] В[асильевич], вы не хотите мне что-то сообщить?
— Нет, а в каком бы смысле?
— М[ожет] б[ыть], в смысле «укрепления редколлегии».
Рассмеялся.
— Нет, ничего покамест кроме сердечного привета передать не могу. —
А Эмилия утром — Хитрову весело:
— Вы еще там, в редакции (в смысле редколлегии)?
— Да, а что, вы имеете что-нибудь новенького сообщить? Скоро нас попросят отсюда?
— Как еще им это удастся…
Был уже порядочный снегопад, уже чистили дорожки, пошла в ход белая лопата, метлы. Вчера с утра оттепель, ночью большая капель, проснулся с досыпа — снег клочьями мокрый, потекло. Но вряд ли зима уйдет обратно — земелька была твердая. —
12.XI.
Солженицын в обычной лихорадке хронометража. — Сказал по поводу упрека в распространении «Записи» (рязанской), что он не желает, чтобы его удушили втихомолку. — Горячо уговаривал меня не уходить до — по крайней мере — «укрепления» редколлегии1.
Лакшин (со слов Светланы)2 передает чьи-то слова из круга вурдалаков: — Главная задача выманить медведя (т.е. меня) из берлоги» («Н[ового] М[ира]»).
Овчаренко отзвонил: срочное задание, не смогу увидеться с А[лександром] Т[рифоновичем] дня три, но имею в виду. Не «документ» ли составляет? В «Л[итературной] г[азете]» (за вторник) не было сообщения об исключении. С[офья] Х[анановна] позвонила Оле, что в среду, т.е. сегодня, <сообщение> будет, но в части тиража, — московской или иногородней, не понял.
Просыпался в 5, курил, читал «Тургенев в воспом[инаниях]»3, заснул до 9—10? После завтрака ближайшее желание — рухнуть опять в сон. Телефон опять не работает. Иду звонить.
13.XI.
Морис Л. (Леви? Леги?) во вчерашнем комментарии к сообщению о С[олженицыне] говорит, что случай исключения из Союза писателей писателя мировой известности был бы сенсацией в любой стране, но не в СССР. Скорее нужно удивляться, что он до сих пор не был исключен. И что акция эта выходит за литературные рамки и обретает политическое значение: наступление сталинизма; упоминается «Н[овый] М[ир]», выдерживающий атаки «мракобесов»1.
Но все осторожно («вряд ли хотят руководители, чтобы эта акция была воспринята в мире в своем недвусмысленном значении возрождения сталинизма»).
Собирать вещички?
Статья Лакшина о «Мудрецах» — цитата из Маркса о незримой всегдашней связи умов с телом народа2. —
Еду в город. «Л[итературная] г[азета]» у Верейского без сообщения — Моск[овская] обл[асть] — не Москва3.
А Л[енингра]д? Киев?
Все постыло — скорей бы развязка.
<вклейка>
Хроника*
14.XI.П[ахра] 5 ч.
Ждали, ждали беды, гадали, какая и когда она придет, а она пришла с неожиданной стороны: «Открытое письмо Секретариату Союза писателей РСФСР» с пометкой на машинописном экземпляре рукой А[лександра] С[олженицына] («Н[овый] М[ир]»).
Потрясение первых минут и при восприятии этого факта, строчки разбегались при чтении. Бросились звонить, искать, гадать — нельзя ли упредить — все тщетно. Дозвонился до его «Валерии»: нельзя ли задержать? — Нельзя. «А что — это неправда, А[лександр] Т[рифонович]?» <…>
Отблагодарил! За все, за все отблагодарил нас, коварно, явочным порядком, не удостоил нас предупредить, не то что посоветоваться. Это — конец. Но не тот, какого мы ждали в горделивом сознании своей правоты и жертвенного назначения. Все — прахом. Хоть и в эти минуты не унижусь сказать что-нибудь против его таланта.1
Сопроводительная к «Открытому письму», которая, поскольку в одном экземпляре, должна не пойти дальше этой тетради.
«Дорогие
Владимир Яковлевич, Михаил Николаевич!
Очень прошу вас: преподнесите прилагаемое мое «Открытое письмо» Трифонычу как можно мягче и со всеми нужными предосторожностями, чтобы он не рассердился.
Объясните, что:
1) мое молчание только хуже и делает беззащитным, а это письмо, как ни парадоксально, — укрепляет;
2) вижу свою задачу в том, чтобы сменить общий воздух. Надеюсь достичь, даже если пострадаю.
Крепко жму руки!
Ваш А. Солженицын.
12.11.69.»
Маша, прочитав «Открытое письмо»:
— А где ж листовка?
Все же в ее оценке этого дела есть здоровая сторона: не торопиться, не упреждать, не выскакивать.
Но остается один итог: подло, хоть ты и будь гений. Но «гений и злодейство — вещи несовместные». Спутать друзей и врагов — и за одну скобку. Лишить начисто нас возможности не то что защищать его, но даже лишить нас гордости, заставить «признать».
Вчера слушал по Би-би-си его «Запись»2 («в обратном переводе») из «Монда» — она уже, говорят, передавалась и накануне. Должно быть, и «Открытое письмо» не замедлит появиться. Но «Запись» — еще пол-беды, она составлена правдиво, с достоинством, без взвизгиваний, которые в «Открытом».
Невозможно предвидеть, что еще будет.
Вчера я метался: звонить — не звонить Воронкову, не помню, что «письмо» адресовано не ему, а <Секретариату правления СП> РСФСР.
А зачем он подбросил нам его? Принесла, говорят, утром (13.XI.) Нат[алья] Алексеевна, а сама — в неизвестном направлении («на музыку»).
Похоже, что после моих слов Валерии, известия о нем самом (было: «он вам позвонит») оборвались: «не сможет».
Еду в город, предупредив всех, что он должен явиться к 11 ч.
Не явится? А явится — что скажу? Ничем не помочь. Только оборвать все личные отношения, опять же на радость вурдалакам. —
Сегодня в 11 — запуск «Аполло-12»3. Какое это имеет отношение к тому, что меня наполняет тоской, тревогой, обидой, горечью?
Факт «Письма» ужасен, он не оправдывается вынужденностью его, но все же нельзя забывать, что он вынужден, этот крик смертельно израненного и обезумевшего от боли существа. Никогда не пожалею, что напечатал «Ив[ана] Д[енисовича]» и все остальное.
Вся разница в том, что он — вне, а мы внутри, и мы выгребаем к своему берегу, не можем не выгребать.
2.XII.69.
Постепенно со всей отчетливостью выясняется, что удар был рассчитан и нанесен с необходимой «прозорливостью» его организаторов.
Покамест, допустим, Ир[аклий] Абашидзе справлял свой юбилей в компании с Фединым и др. и было ему невдомек, как невдомек и К. Симонову — последняя позиция литературы как таковой пала.
Он был единственным среди нас со своим неповиновением, и когда мы его уступили, уступили все.
Ему не простили, что впервые, придя оттуда, рассказал, что там есть, скольким из нас было невдомек, что это «концы».
Безумие его «Открытого письма» не в счет…
Вчера говорил при свечах с Симоновым впервые так: не думай, что можно отшутиться или отмолчаться «за письменным столом».
Последние документы:
1) Изложение заседания Рязанской писательской организации 4 ноября 1969 г. (с приложением документов переписки с Сафоновым)1.
2) Письмо от 6.XI.69.
3) «Открытое письмо» от 12.XI с запиской на имя В[ладимира] Я[ковлевича] и М[ихаила] Н[иколаевича].
4) Письмо от 21.XI.69.
Дорогой Александр Трифонович!*
Посылаю Вам нарочного по следующему поводу: мне необходимо получить мнение секретарей по письму Солженицына в Секретариат СП РСФСР2. Сурово осудили это письмо Федин, Леонов, Тихонов, Соболев, Бровка, Полевой и многие другие. Я записал по памяти Ваши слова, сказанные мне по телефону: «Двух мнений быть не может. Это документ политический, несовместимый с политикой партии, государства, с Вашей (Твардовского) политикой. Как к писателю Вы мнение о Солженицыне не изменили, а как к гражданину изменили коренным образом».
Так ли?
Я об этом Вашем мнении доложил т[овари]щам. Это произвело сильное впечатление, и все мы гордились вашими словами. Да, иначе и быть не могло.
Теперь мне надо уже официально собрать мнения всех. Прошу Вас сделать это (м.б., поправите те слова, которые я записал).
Посылаю завтрашний номер «Л[итературной] г[азеты]», где опубликовано сообщение от СП РСФСР.
Бумагу эту порвите.
Ваш К. Воронков
25.XI.69.
4.XII.69.
Перечитал «Ивана Денисовича» и — ахнул. Это-таки законченно антисоветская вещь, с точки зрения времен, породивших ее и возвращающихся вспять (два лагеря, две системы, два мира, два вероисповедания — охрана и заключенные), причем все симпатии автора на стороне последних. —
6.XII.69. П[ахра].
Легкоморозное, в инее утречко. На левом повороте с просеки за дачей В. Жданова1 — огромный, как валун где-нибудь в Финляндии, снежный ком — чья-то третьегодняшняя забава, когда была оттепель, и издалека к нему след, как его катили, до мокрой листвы, и весь он рябой от листвы. Будет стоять до весны на этой дорожке. —
Ничего нельзя сделать, даже не следует рыпаться после «Открытого письма» его, загородившего все пути. Остаточные угрызения совести у многих, сочувствовавших ему, отпали: слава те, господи, свобода. Речь не о Федине, Шолохове, Леонове, — тут и не без черной зависти, но о тех, что кинулись было отстаивать его, и должны были отпрянуть не без того же чувства освобождения:
«Ах, вот ты как».
В обществе, разделенном на два класса — воспитуемых и воспитателей, — с преимущественным положением последних — он безоговорочно встал на сторону зэков (воспитуемых), и это ему не могли простить, поскольку все возвернулось (возвращается) на круги своя.
А что на круги своя, тому свидетельство похороны Ворошилова — как будто не его, а самого хоронят: «Верный сын Ленинской партии»2…
А мне не забыть, как на XXII <съезде> он сидел под градом обличений в «соучастии» и только когда во всем признался — письмом, выступать не мог из-за волнения — его Никита простил.
Между прочим, исполнение песен революции относится к той эпохе, «когда он не был злым», а был слесарем луганским, большевиком, национальным героем с Гражданской войны, популярнейшим «песенным» наркомом. Но тут-то, в наркомах, его и подмял Сталин, заставил судить Тухачевского3 и др., и т.д.
Успокоение условное. М[ожет] б[ыть], даже и 9.XII на партсобрании что-нибудь прорвется. Мы готовы к отпору («с ведома и разрешения») и в конечном счете готовы к уходу. Позора признаний не возьмем на себя.
Будь что будет.
Воронкову я объяснил, что напрасно он хотел меня порадовать тем, как воспринято мое «заявление» (по телефону) «в верхах».
Сказал: «Открытое письмо» из него исторгнуто, как вопль затравленного. Давили, давили и додавили — потекло.
Он, К[онстантин] В[асильевич], повторил свое приглашение в аппарат Союза («оформим честь честью и в печати, и всячески»)4. Но что-то понял:
— Да, А[лександр] Т[рифонович], положение ваше, пожалуй, весьма тяжелое…
Привожу в порядок (перед закрытием) архив С[олженицына] и проч[ее].
11.XII.69. П[ахра] 5 ч.
Второй день Пленума всех «творческих союзов» в Колонном зале: «О воплощении (!) ленинских принципов народности и партийности в литературе и искусстве».
Третьего дня ребята говорили, что тема как раз такая, чтобы выступающим было где развернуться («Есть еще у нас отдельные»…).
Но — по странности — в «Л[итературной] г[азете]» ни звука — даже в сообщениях о партсобраниях, даже с участием Корнейчука, которому есть что вспомнить в связи с именем С[олженицына].1
И третьего же дня мы думали-гадали, что означает приезд на наше собрание в «Н[овый] М[ир]» секретаря райкома Евгения Андреевича2 — не большие ли это желания «познакомиться» и «утрясти» вопрос об оставлении Хитрова в секретарях, — нет, кажется, ничего такого, никаких упоминаний, — по простоте ли? Кажется, нет, не по простоте пока что.
Но вчерашнее сообщение Би-би-си о пленуме решительно связывает его с именем С[олженицына] и задачами «подтянуть». Колонный зал, 1000 чел., очевидное стремление к умолчанию, ан — нет, имечко сопутствует.
Не пойдя (хоть ночевал в городе и услыхал по тел[ефону] напоминание) на пленум, вопреки опасливым соображениям воронежца Троепольского, прибывшего в сопровождении секретаря обкома своего («А вы не думаете изменить свое отношение к С[олженицыну]?») и даже Кондратовича («Надо бы, А[лександр] Т[рифонович], сходить») — не пойдя, не только не испытал раскаяния, но все больше утверждался в мысли, что поступил разумно: невозможно сейчас именно видеть эти рыла «ликующих», да и что я этим исхлопотал бы и выслужил?.. В этом доме все равно не бывать, сколь ни протянулось бы это состояние «ни войны, ни мира».
Завожу новую папку: письма по поводу исключения С[олженицына], их немного и частью анонимные — результат воздержания от «шумихи» («Л[итературная] г[азета]» без сообщения об исключении в тираже для периферии и т.д.).
Мысли, настроение достаточно подавленное, мысли о старости, беззубости — 60!
Нельзя сказать, чтобы старость подступила внезапно, с юных лет ее отгонял, но пока было в запасе «много дней веселых» — одно, а когда их совсем немного — другое. —
Читал сценарий двухсерийной <картины> Горенштейна и Карасика о Втором съезде — профессионально, но все до «потолка», вроде и накал страстей, но «от энтелева до сентелева». И невнятица из приемов оживления темы («сон» Ленина насчет сестры Оли, молодой Плеханов — все это в «наплывах»)3.
Жутко, до чего дожили: воронежская делегация, где, м[ожет] б[ыть], один Гаврилa <Троепольский)> — человек, с «дядькой» во главе, и все так, и рязанская, конечно. —
Прочел в верстке «Сладкий остров» А. Яшина — рассказ о том, как выбрался он с частью семьи к себе на север, на Нов-озеро — просто так, отдохнуть, порыбачить и с упоением и отрадой окунулся в тишину, в беззаботность хотя бы на малый срок.
Тот самый Яшин, который с болью говорил мне, что ему стыдно в свою деревню приезжать на машине. Он много понимал, страдал не на шутку, срывались у него и пугавшие меня слова насчет Сов[етской] власти )… «А есть ли она у нас?»).
Ник[олай] Воронов, после «Железнодольска», дал в «Н[овый] М[ир]» «Голубиную охоту», часть того же железнодольского (магнитогорского) детства, но без принужденной задачи «отразить» и «воспеть», потому что в меру как раз правдивости его отражения, при всех оговорках, он «накололся» на «Письмо ветеранов» (см. «Дело»)4. Решил отдохнуть, забыться немного на неподкупном увлечении детских лет без оглядки изнурительной: не упустить бы отразить то-то и то-то… И получилось великолепно — послал ему телеграмму.
Гаврила Троепольский с отрадой, т.к. вне обязательности «отражения крутого подъема»5.
А еще раньше всех — Сок[олов]-Мик[итов] ушел из бытописания сов[етской] деревни 20-х годов, не переступив рубеж коллективизации, — ушел в охоту, в полярные экспедиции, в свою, приписанную ему «бывалость».
Нужно навестить старика — слепой, одинокий, неухоженный (Лидия Ивановна в больнице, внук женился, тот самый, которого я помню мальчонкой до 10 лет)6. —
Развиднеет за окном только-только, а уж 9-й час. Световой день урезанный до крайности, но уже, кажется, прибывает. — Маше серьезно нездоровится. И ее одиночество после отдаления Оли в связи с замужеством <…>, ребеночком, тревогами — брать не брать отпуск в институте. Она (Маша) не может кого-то не кормить, не ухаживать — очень привязана к кошке, еще больше к подарку молодых — Фомке черному. —
С листков старого календаря
Я не хочу, чтоб он стоял,
Тысячекратно повторенный,
На каждой площади районной,
На каждом скверике…
Чтоб он стоял, как тот при жизни,
Не из того ли он металла,
Что с Волго-Донского канала.
Как бы на цыпочках стоял:
На носках.
На областных подмостках
На всех районных перекрестках.
(На складе статуй)
Тут были — сколько — счесть не вдруг —
Без головы, без ног, без рук —
Навалом.
Бетон армированный сталью.
Лом!7
13.XII.П[ахра].
Странности: Демичев на пленуме — речь без упоминания «дела С[олженицына], без «Н[ового] М[ира]», с поддержкой речи Айтматова, направленной, как говорят, не в бровь против «11».1
По меньшей мере это «тактика умолчания», критика молчанием: как однажды говорил мне сам Демичев. Но и выступления Арагона, «Униты», «Ринашиты», «Морнинг Стар», телеграмма Б. Рассела — и не только, м.б., его — Косыгину. Говорят, что упоминания были в тексте речи Демичева, но «стушевались».
Очень похоже на правду, что Соболев2 держал в кармане антисолженицынскую речь, но «сориентировался» и не выступил.
Один Михалков развернулся во всю свою подлость (Речь в «Моск[овской] пр[авде]»)3, да Марков4 отчеканил одиознейшую фразу насчет зрелости «даже такой маленькой организации, как Рязанская, давшей оценку и исключившей С[олженицына] из СП».
Троепольский, оживший после пленума, чуть ли не обнимал Айтматова в редакции, который сдержанно признал, что «по-тихому» он-таки сказал кое-что.
«В свете пленума», м[ожет] б[ыть], верны и предположения Марьямова, что Евгений Андреевич не зря откладывал дважды наше собрание и не зря лично принял в нем участие в самых приятных для нас выражениях. —
Невероятно, но факт (позвонил Фрумкин), что тираж «Н[ового] М[ира]» при всех утеснениях, запозданиях с выходом и пр. вырос на 25 тыс. против прошлого года и, м.б., достиг наивысшей за все наше время цифры!5 —
Несколько дней назад Джилас выступил, кажется, в «Нью-Йорк Таймс» со статьей о Ленине, вполне уважительной, отдающей дань его революционной целеустремленности и личному благородству.
Упрек Джиласа Л[енину] в некоей «узости» («политик»), может нами рассматриваться и совсем по-другому, иначе был бы не Ленин, а, скажем, Луначарский. Л[енин], говорит Дж[илас], трагическая фигура века. Он создал партию профессиональных революционеров, которая потом обернулась партией бюрократии.
Л[енин] не имел личных друзей, но не имел и личных врагов, которых он бы лично преследовал6. —
Л[еонид] И[льич] на банкете колхозного съезда подошел, м[ежду] пр[очим], и к столу грузин. Его приветствовали, назвали «гениальным вождем». — Ну, начинается, — поморщился он, — зачем это? Хотя, правду сказать, дела у нас неплохи. Перечислил «крутой подъем», ЧССР («нормализация»), успехи в международной политике и пр. — «Да, с другой стороны, нельзя не признать…» —
<…> Еду (или едем) в город — к Ив[ану] Серг[еевичу]. Вчера навестил Исаковского. Нужно писать «врезку»7. Он был собравшись в санаторий Герцена — измаялся от бессонницы по поводу перемены квартиры — жена.
С[офье] Х[анановне] рассказал, как и что с архивом.
Ни на минуту, ни на йоту не обольщаться, что, мол, пронесет, по кр[айней] мере, как говорят ребята, до ленинской даты. Каждый день может грянуть гром: Карфаген должен быть разрушен, несмотря ни на какую подписку. С этим жить, — сперва до Нового года, потом до… и т.д., м.б., даже до 21.VI.70.
14.XII.69. П[ахра].
Дорогой друг Михаил Васильевич!
Я не сомневаюсь, что это словосочетание — в моем обращении к тебе звучит несколько иначе, чем в приветствиях, получаемых нами с тобой к табельным датам от Союза писателей, где «дорогой друг» оттиснуто типографским способом и скреплено такой же безымянной подписью «Правление».
Дивиться нечему: «Правление» всякий раз приветствует и поздравляет тысячи своих «дорогих друзей» — «членов Союза», называть всех по имени — было бы слишком накладно. Тут дело другое.
Я тебя знаю, дорогой друг Мих[аил] Вас[ильевич], с древнейших времен, когда ты еще знать не знал обо мне, а я читал тебя в моем Загорье, и как твой читатель уже на ранней заре моей юности любил тебя до обожания, еще не смея думать о дружбе с тобой.
Разница в 10 лет, мало заметная в нынешнем нашем возрасте, была нешуточной в пору, когда одному было 25, а другому едва 15. Впрочем, об этом частично уже рассказано в моей статье «О поэзии Михаила Исаковского», напечатанной не так давно в «Новом мире» и сопроводившей, к чести для меня, твое четырехтомное собрание сочинений.1
17.XII.69. П[ахра].
Думалось, ничего не стоит написать о Михвасе — уж его-то я знаю и перезнаю, ан — нет. Три дня ушло, а на поверку все еще не совсем ладно. Хитров и Кондратенко очень одобрили, но Лакшин указал на несомненные неловкости. Дал вчера Дементьеву — не пересолил ли я, — ведь дружба больше относится к юным моим годам, а чего-чего, кроме этой дружбы не было — и других дружб, и неприятного по инертности (со стороны Михваса) сближения с Сурковым (кажется, опять сблизились) и проч. Но одно несомненно, это первый в моей жизни поэт, литератор, увлечения которым не стыжусь, и вообще первый по времени знакомства — около 1925—1926 гг.
Оказывается, это Гусаку принадлежит честь «открытия» Солженицына как корня всех зол1. А мы и рады удовлетворить новое руководство хоть по этой части, тем более что и у самих накипело. —
Задержана проза Пастернака — не по чему другому, по одной фамилии. Будь это не Борис, а, скажем, Федор — все равно не годится — напоминание в неудобный час.
19.XII.
Возможно, что меня, как Дубчека, желали бы судить, прорабатывать, но не с руки только — скандалезно, а и упрятать в Турцию невозможно. Очень похоже, что не находят замены: порядочный не пойдет на это место после Тв[ардовско]го, а подонок будет слишком заметен1. Итак, день за днем, хотя, м.б., и документики заготовлены. Сколько это продлится, угадать нельзя. Тянуть, не высовываясь, до конца. Уже обретаю эту жалкую норму. Пастернак? Снимайте Пастернака, — дело ведь не в том, что за этой подписью идет, а только в подписи, именно в фамилии. Буде он не Борис, а Ферапонт Пастернак, все равно: зачем в такой близости стоят фамилии П[астернака] и С[олженицына] — не надо. —
Вчера Би-би-си: протест группы «писателей Запада» против положения писателей в СССР, принимающего характер международного скандала: Солженицын. Подписали Миллер, Грин и еще кто-то, всего чел[овек] 30. Угрожают бойкотом2.
Македонов, мой друг и наставник до 31-го г., когда он отрекся от меня, человек, впервые отличивший меня среди «смоленских молодых» (не Исаковский!), внушал мне, что я открываю новую страницу в поэзии. Потом мы сблизились, а потом, в 37-м его забрал Гуревич, как и всех смоленских.
Его безалаберная, слишком умственная статья, вроде стенограммы речи в кругу друзей — неопрятно, разбросанно, с потугами на ученость. Но нельзя сказать, что глупо, а только несообразно со временем, отягчено грузом непереваренных «шлаков» в духе «Литкритика», где он пришелся было ко двору3.
Отчасти трагично: сохранить такую любовь к поэзии, заслоненной от него бог весть какими переменами судьбы («д[окто]р геолого-минералогических, кажется, наук» — до сих пор и эту лямку тянет).
Полон самокритичности, но понуждает сделать «замечания». —
Сколько чего проходит мимо этой тетради, много раз за много лет возникало желание бросить записывать, но уже поздно бросать. Даже невозможно представить, как бы я обходился без этой прерывистой, неполной, скомканной летописи. Верный почти признак на протяжении всех лет — нет записей, нет работы. Смолоду — еще не такая беда, запас был, а под старость — уже тяни да тяни хоть это.
Не записывал, шутка ли, такое дело, как повышение подписки на тыс[яч] 25. Это при всем при том, что не только ущемляют, но «дыхать» не дают, можно сказать, удушают. Ирония: как раз «Огонек» и «Соц[иалистическая] индустрия» сыграли в пользу «Н[ового] М[ира]». «Можно было судить по письмам — всколыхнулся читатель — за каждым письмом было — сколько не написавших писем, но проявивших волю к тому, чтобы подписаться на этот безобразно опаздывающий, не попадающий в объявления, не имеющий почти розницы журнал.
Странный перевод по почте из Тирасполя от женщины, ждущей домашнего адреса, чтобы сказать о назначении этих 1200 р. Догадка С[офьи] Х[анановны] — Солженицыну?
Вьюга, поземка, «серебряные змеи» на шоссе, сплошная немереча в поле по кольцевой, где только тощие посадки.
И не утихает до утра, хотя снегу мало, — иду разметать, ночь дурная из-за груды «макарон по-флотски», комом глины легших и загородивших выходы.
Вьюга — немере╢ча (словечко из дому, похоже, белорусское).
Ф. Абрамов, его великолепный рассказ «Деревянные кони» (заглавие несколько натянутое) и др. Вчера рассказывал в редакции, как Прокофьев вспоминал меня на Лен[инском] комитете, обличая за мою защиту кандидатуры Солженицына4.
Слабизна Гранина, воздержавшегося (только!) было при голосовании на <Секретариате> РСФСР, но после «Открытого письма» телеграфировавшего: сдаюсь.5 То же, что у многих других, — освобождение, радость, что он «оказался», «выявился» — так ему и надо. —
19.XII.*
20.XII.69. П[ахра].
Видит бог, не под влиянием вчерашней би-би-сейской передачи о «Круге первом», впрочем, вполне грамотной и приличной, пришла мысль, которая исподволь просилась все это время, когда писал письмо Михвасу, и как бы только отстранялась.
Не зазорно ли мне в такие времена выступать с юбилейной этой речью, которая, как бы то ни было, может быть воспринята добрыми людьми, как и мое признание и примирение с бедой, постигшей литературу? Как бы и нет ничего: Тв[ардовский] приветствует Исаковского в растепленном юбилейном плане, отмысливая беду, наподобие тому, как упомянутые мной в этой тетради Абашидзе и Федин отмысливали ее: ничего не случилось, все нормально.
Подумать, подумать! Но не ясно ли с утра, что мысль эта уже не оставит меня.
Смутное мое ощущение какого-то неодобрения Лакшиным этого моего опуса, м.б., даже скорее всего, не относилось к самому по себе этому опусу, а к возможности с моей стороны такого, подписанного выступления.
Значит, и я продолжаю жить в литературе, в Союзе писателей, исключившем из своих рядов крупнейшего, м.б., самого крупного писателя (я-то не из би-би-сейских передач знаю об этом).
И признания, относящиеся к Исаковскому, весь, т[ак] ск[азать], пафос письма были бы уместны и незазорны только в случае возможности при этом дополнить мою дружбу, мое обожание в юных годах поэзии Исаковского новым и столь значительным, поворотным во всех отношениях фактом моей биографии, — осветившим ее всю с новой стороны. В этом свете я давным-давно вышел из обязательств юношеской дружбы, не отрицая ее, — не зачеркивая, но по невозможности присовокупить к ней мою боль за Солженицына.
Вспоминаю, как я пытался в статье об Исаковском объяснить и оправдать его стихи о Сталине искренностью их и как даже С[офья] Х[анановна] не удержалась, чтобы не заметить непреодолимой запретности для меня этого утверждения. (Я-то сам вместе с Исаковским и в духе его послания писал юбилейное послание Сталину, читанное мной на вечере в Большом театре, — Грибачев и Сурков не в счет)1.
Нет, я не должен выступать с этим моим письмом Мише, милому и честному, но закрытому от той полосы моей жизни, которая пришла с Солженицыным, с моей горькой привязанностью к журналу, со всем тем, что есть сегодня.
М[ожет] б[ыть], поеду в Москву.
22.XII.69. П[ахра].
Сегодня в 5 утра — первая строчка, а потом заснул до полдевятого. —
Час мой утренний, час контрольный, —
Утро вечера мудреней, —
Мир мой внутренний и окольный
Достовернее и ясней.
Час открытий еще возможных, —
Хорошо его подстеречь,
До того, как пустопорожних
Не предвидится слов и встреч.
Поверяет тот час контрольный,
Если ты человек в летах,
Все, что вольно или невольно
За╢ день было не то, не так.
Но еще не бездействен ропот
Огорченной твоей души.
Приобщив этот к опыту опыт
Делать дело свое спеши.1
С «Исаковским» еще вчера решил поступить, еще до того как показал его Маше, по-доброму: он не виноват, что история с С[олженицыным] прошла мимо него — он уже на излете — не вбирает новых впечатлений, сосредоточен на своей старости, способен только — и то! — на мемуары. Нужно будет, пожалуй, не прибегать к «ленинской характеристике» его типа людей. Достаточно «Докладной зап[иски]». И не столь определенно похвалить его последние стихи2.
Звонил в ред[акцию] от Гердта — теплая дачка, можно закурить, — дали мне ключ.
Женщина из Тирасполя делает меня своим душеприказчиком. —
24.XII.69.
«Правда» от 21.XII. Люди перезванивались по телефону, делились радостным чувством: все-таки, все-таки… Можно предположить, что «демонстранты на Кр[асной] площади» не дождались выхода этой газеты, а то бы не из чего было «демонстрировать», как, впрочем, обитатели домов на Кутузовском, не выписывающие «Правду» (есть на службе), спохватились в этот день, ища ее по киоскам.
Даже на газетных щитах-витринах статья была кое-где вырвана — то ли теми, то ли этими. Даже Иннокентий, не читавший «Правды» («Известия» получает пачками), рассуждал вчера, что «эта статья разделила всех на две части»1.
Ан — выходят вчерашние все газеты (а не одна «Правда») с «Тезисами», и в них — уже для всеобщего сведения, а не для, скажем, одних читателей «Правды», и в них предупреждение (для опытного глаза не препятствие, что оно упрятано в тексте, который можно и не читать).
«Партия отвергает любые попытки направить критику культа личности и субъективизма (Хр[ущев]) против интереса народа и социализма, в целях очернения истории социалистического строительства, дискредитации революционных завоеваний, пересмотра принципов марксизма-ленинизма»2.
Любые! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Звонил Воронкову насчет юбилея Исаковского (в связи с суждениями о моем Письме последнему). Говорит, что послали представление на Звезду и что «на этажах не встречается препятствий».
— «Не меньше же он Суркова?» — Не только Суркова, говорю, но и всех предыдущих, кроме разве Шолохова за вычетом последних лет тридцати. — Ну так и вычтем, — говорит, смеясь. — Правда, он сперва сказал: не меньше Корнейчука, а потом уже Суркова упомянул.
26.XII.69. П[ахра].
Вчера, не дождавшись ответа на свою телеграмму Мышаковой Т.Г., получил на почте (6-е отд.) ее перевод на 1200 р. и положил на свое имя в сберкассу нашего дома.
Заполнил сегодня перевод Солженицыну на сто руб.:
«Александр Исаевич!
Пересылаю Вам сто (100) руб. по просьбе учительницы-пенсионерки Мышаковой Татьяны Гершевны. Адрес ее: Тирасполь — Центр, ул. Мира, д. 22, кв. 31, но находится она в настоящее время в больнице с тяжелым и, как она сообщает, безнадежным заболеванием.
Прошу уведомить о получении.
А. Твардовский».
Морока, обязывающая строго документироваться. Не сомневаюсь, что будет записана эта моя пересылка, но отвергнул пришедшую было мысль отправить деньги через М[ихаила] Фед[оровича].
Если уж так, то ничего не стоит опасаться, — все — все равно. —
Подчищаюсь к концу года, разгружаю ящики стола от писем, отписываюсь по новогоднему поводу, дочитываю кое-что из прошлогодних рукописей, т.е. 69 г.
Примечания
22.IX
1 Речь идет о романе В. Кочетова «Чего же ты хочешь?» («Октябрь», 1969, № 9).
2 Стихотворение опубликовано посмертно («Комсомольская правда», 1972, 28 октября).
3 См. там же.
24.IX
1 Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» (1946) см. : «Литературный фронт. История политической цензуры 1932—1946 гг.», М., 1994. С. 221—225. На это постановление, отчуждавшее от советской литературы М. Зощенко и А. Ахматову, ссылалась цензура, не давая разрешения на публикацию в «Новом мире» статьи В. Каверина «Белые пятна», где рассказывалось о сломанных судьбах этих писателей. (См. Рабочие тетради 1965—1968 гг.) Постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий» см.: ХХ съезд ЦК КПСС. Стенографический отчет. М., 1956.
2 Повесть Е. Драбкиной «Раздумья в Горках» (продолжение повести «Зимний перевал», опубликованной «Новым миром» в 1968 г.) была набрана в журнале «Юность», но заблокирована Институтом марксизма. Опубликована 20 лет спустя. (Е. Драбкина. Зимний перевал, М., 1990).
3 Е.Я. Драбкина, дочь соратника В.И. Ленина С.И. Гусева (Я.Д. Драбкина), как и отец, была репрессирована. Повесть «Кастальский ключ» (о Пушкине) Е. Драбкина посвятила памяти Александра Трифоновича Твардовского («Юность», 1972, № 9).
В.И. Степаков — зав. Отделом пропаганды ЦК. Б.Н. Полевой — гл. редактор журнала «Юность». В.А. Голиков — помощник Л.И. Брежнева. Один из авторов статьи, выступавшей за реабилитацию И. Сталина («Коммунист», 1969, № 3). См. запись 29.П.
4 Т.е. в родильный дом.
14.Х
1 Местный житель на Пахре, плотник, сын Е.А. Белякова, помощника по дачному хозяйству А. Т.
16.Х
1 Семидесятилетие поэта А.А. Суркова, секретаря правления СП. В.Ф. Шауро — зав. Отделом культуры ЦК КПСС.
18.Х
1 Посмертная публикация в «Комсомольской правде», 1972, 28 октября.
19.Х
1 № 9 «Нового мира» за 1969 г. сдан в набор 30.VII, подписан к печати 29.IX.
2 М.Н. Алексеев — писатель, редактор журнала «Москва». Подписал письмо. «Против чего выступает “Новый мир”?» в «Огоньке» (см. записи в августе), один из лидеров «национал-патриотов». См. Н. Митрохин. Русская партия. Движение русских националистов. М., 2003.
3 Речь идет о предисловии А.Т. к итальянскому изданию писем трудящихся к В.И. Ленину, опубликованных И.Б. Брайниным в «Новом мире». См. запись 7.IX.
25.Х
1 Имеется в виду постановление «О повышении ответственности руководителей печати…». См. о нем запись 29 января и след. Р. Бершадский — прозаик, очеркист, автор ряда «путевых очерков» о зарубежных поездках. Киншаса — столица Республики Заир (Африка).
2 В.М. Померанцев — критик, печатался в «Новом мире» А. Т. в начале 50-х гг. С. Рафальский — поэт, эмигрант второй волны, печатался в «Гранях».
3 Витторио Страда — итальянский историк, русист. Одобрительно отозвался о моей книге в органе ИКР «Ринашита», 1969, 26 сентября. А.А. Козловский — редактор тома А. Т. в серии «Всемирная литература», требовал изъятия из него «Теркина на том свете». См. записи в августе-сентябре.
4 Имеется в виду статья Ю.Г. Буртина «Три поэмы Твардовского» для издания Детгиз (1970). Рукопись А. Солженицына, полученная от автора для прочтения.
5 Стихи при жизни А. Т. не печатались. Опубликованы в «Комсомольской правде», 1972, 28 октября.
27.Х
1 Повесть В. Гроссмана «Все течет…», циркулировавшая в самиздате (напечатана в 1970 г. за рубежом).
30.Х
1 К.И. Чуковский умер 28.Х.
2 А. Т. был в селе Всходы (на берегу Угры) в первой половине июня 1936 г. Его очерк«Праздник песни» в смоленской газете («Рабочий путь», 1936, 18 июня) рассказывает о происходившей там олимпиаде художественной самодеятельности. В августе А. Т. переехал в Москву, где с сентября стал студентом ИФЛИ.
3 Оценка М. Горьким посланной ему М.В. Исаковским «Страны Муравии» была отрицательной. Отзыв Горького занесен в Рабочую тетрадь 1935 г. вместе с записью (23.VIII): «Подкосил дед, нужно признаться. Но уже прошло два дня. Обдумал, обчувствовал. Переживем. И да обратится сие несчастие на пользу нам. Слов нет, теперь для меня явственны сырые места. А что продолжает оставаться хорошим, то, видимо, по-настоящему хорошо. Испытание, так сказать. Все буду слышать: и восхищение и такие отзывы, как “колесо”, а работа будет продолжаться. Дед! Ты заострил лишь мое перо. И я докажу, что ты “ошибку давал”».
4 Работая учителем в железнодорожной школе в г. Буй Костромской обл., Ю.Г. Буртин самовольно выдвинул А. Т. кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Поддержанный рабочими-железнодорожниками, он был исключен из кандидатов в члены КПСС и потерял возможность поступить в аспирантуру. Беспартийность Буртина в дальнейшем препятствовала А. Т. ввести его в редколлегию «Нового мира». (Ю. Буртин. Исповедь шестидесятника. «Дружба народов», 2001, № 2).
5 Продолжение работы над поэмой «По праву памяти». Вариант фрагмента.
6 Наставляя В. Ермилова, как «препарировать Достоевского с учетом идеологической борьбы», Фадеев советовал ему меньше цитировать писателя, поскольку Достоевский звучит «мощно и побивает автора». (Письмо А.А. Фадеева В.В. Ермилову 12 ноября 1955 г. см. в кн.: А. Фадеев. Письма. 1916—1956. М., 1973. С. 597—664).
7 А. Т. имеет в виду кн. А.Ф. Бережного «К. Маркс, Ф. Энгельс и печать». Л., 1968. Рец. на нее в «Новом мире» не появилась. Статью И.Н. Горелова обнаружить не удалось. Судя по его опубликованным работам и реферату докторской диссертации (1977), он языковед. В 1997 г. выпустил книгу «Основы психолингвистики».
1.XI
1 А. Т. был неприятно поражен статьей Ю. Буртина «Три поэмы Твардовского», для детгизовского издания («Страна Муравия», «Василий Теркин» и «Дом у дороги». М., 1970). Выступавший с яркими и глубокими статьями и рецензиями в «Новом мире», Буртин написал об А. Т. в духе стереотипов советской литературы. Это было тем более огорчительно для А. Т., что еще в 1953 г. он призывал Буртина (посвятившего ему дипломную работу), к анализу своих поэм — «по степени соответствия не официальным формулам, а жизненной правде, реальной судьбе народа» (Ю. Буртин. Исповедь шестидесятника. С. 141).
Стоит только сравнить эту, огорчившую А. Т., статью критика с написанной им для 2-го тома Собр. соч. А. Т. (М., 1977) — и станет ясно, как далеко ушел Буртин от своей позиции конца 60-х гг.
2.XI
1 Обо всем этом — в предшествующих записях 1969 г. Запись сделана в ответ на сообщение об опубликовании поэмы Т. за рубежом.
3.XI
1 А.Т. имеет в виду читателей из литературных функционеров, не желавших брать на себя ответственность за оценку поэмы.
В окончательном тексте осталась первоначальная авторская формулировка: «Забыть, забыть велят безмолвно…».
2 Ю.Я. Яковлев — писатель, автор рассказов о Ленине для детей, сосед по даче.
4.XI
1 Разговор М.Н. Хитрова с кем-то из сотрудников Главлита (возможно, с Э.А. Про-скурниной или Г.К. Волиной — зав. отделом литературы Главлита, в ведении которой был «Новый мир») с целью разузнать о зарубежной публикации поэмы А. Т.
5.XI
1 Н.А. Решетовская — жена А.И. Солженицына. А.С. Берзер — ст. редактор отдела прозы «Нового мира».
2 А.Т. полагал, что К.А. Федин должен дорожить дружбой с И.С. Соколовым-Микитовым, длившейся с 1920-х гг., и внять его увещеваниям.
3 Французская газета «Figaro litteraire» напечатала статью о поэме А. Т. («Триптихе»), набранной для «Нового мира», но не пропущенной цензурой. Изложение поэмы перемежалось с фрагментами из нее.
6.XI
1 Имеется в виду предисловие А. Т. к итальянскому изданию писем к В.И. Ленину, опубликованных в «Новом мире» И.Б. Брайниным (см. записи 7.IX, 19.Х).
7.XI
1 Это документы, отосланные А.И. Солженицыным за границу. См.: «Слово пробивает себе дорогу». Сб. статей и документов об А.И. Солженицыне. 1962—1974. М., 1998. С. 314—340.
2 Дело писателя А.В. Кузнецова, в 1969 г. попросившего политического убежища в Англии.
3 И.Н. Шустер — шофер издательства «Известия», закрепленный за редактором «Нового мира». Секретарша К.В. Воронкова.
8.XI
1 П.К. Романов — начальник Главного управления по делам печати (Главлит).
2 М. Луконин. Ты слышишь? (Из книги «Вздох облегченья». С посвящением Пабло Неруде).
Я. Смеляков. Национальные черты. Признавая закономерным тяготение «к истокам своей российской старины», поэт предостерегал: «Не позабыть бы, с обольщеньем // В соборном роясь серебре, // Второе русское крещенье // Осадной ночью на Днепре» («Литературная газета», 1969, 5 октября).
3 Отзыв А.П. Шапошниковой — секретарь Московского городского комитета КПСС — о Солженицыне.
4 Самоцитата из поэмы «По праву памяти».
5 Н. Баранская. Неделя как неделя. «Новый мир», 1969, № 11.
9.XI
1 Вариант фрагмента поэмы «По праву памяти».
2 А. Т. имеет в виду исключение Солженицына из СП, о котором должно было быть известно в США, куда Г.Я. Бакланов ездил вместе с М. Алексеевым, подписавшим «Письмо 11-ти». См. запись 19.Х.
10.XI
1 А. Т. подразумевает формулу Гегеля: «Все действительное разумно, все разумное действительно».
2 З.Е. Гердт — артист, Ю.С. Семенов — писатель, спец. корреспондент «Правды» за рубежом — соседи по даче на Пахре. А.Н. Шелепин — член Политбюро ЦК, в 1958—1961 гг. — председатель КГБ. В.Е. Cемичастный — председатель КГБ в 1961—1967 гг., активный участник травли Б. Пастернака.
3 Речь идет о романе В. Кочетова «Чего же ты хочешь?», с его открытой попыткой реабилитации И. Сталина и сталинизма. («Октябрь», 1969, № 9). См. запись 22.IX.
11.XI
1 Имеется в виду Письмо А. Солженицына IV съезду писателей СССР. О нем см. в записях А. Т. мая-июня 1967 г.
2 Ф.Н. Таурин — секретарь правления СП РСФСР. Как представитель этой организации выступал на собрании Рязанской писательской организации, исключившей А. Солженицына из своих членов. Вторичной его поездки в Рязань не было.
3 Ф.Е. Овчаренко — отв. сотрудник Отдела пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. Речь идет о постановлении «О повышении ответственности руководителей органов печати…», неоднократно упоминающемся в записях А. Т. 1969 г.
12.XI
1 Судя по воспоминаниям А. Солженицына, он давно уже думал иначе: весьма низко оценивая роль журнала А. Т., считал, что редактору давно пора было уйти. (А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. «Новый мир», 1991, № 7. С. 111, 128, 131).
2 С.Н. Лакшина-Кайдаш — жена критика, работала редактором в издательстве «Художественная литература», — в одном здании с отделом Главлита, занимавшимся литературой и, в частности, «Новым миром».
3 Книга вышла в серии «Литературные воспоминания» в 1969 г.
13.XI
1 А. Т. слушал передачу Би-би-си.
2 «Идейное движение, происходящее сейчас в России, свидетельствует о том, что глубоко в низах идет брожение. Умы всегда связаны невидимыми нитями с телом народа». Цитата из письма К. Маркса З. Мейеру 21 янв. 1871 г. приведена в заключении статьи В. Лакшина «“Мудрецы” Островского — в истории и на сцене» («Новый мир», 1969, № 12).
3 А. Т. подразумевает сообщение об исключении Солженицына из СП. Оно появилось в тираже «Литературной газеты», предназначенном для Москвы, 12 ноября 1969 г. О.Г. Верейский — художник, сосед по даче.
14.XI
1 Открытое письмо А. Солженицына Секретариату СП РСФСР на другой день после его визита в «Новый мир» принесла в редакцию Вероника Штейн, родственница его жены Н.А. Решетовской. Справедливо возмущенный исключением из СП, Солженицын бросал не только прямой вызов Секретариату СП РСФСР, но и, по сути, открыто объявлял о разрыве с существующей политической системой в стране. (Сб. Слово пробивает себе дорогу». М., 1998, С. 396.)
Обостренная реакция А. Т. на письмо А. Солженицына объяснялась прежде всего неожиданностью такого шага писателя. Солженицын не счел нужным предупредить А.Т. об этой своей акции, напрямую касавшейся журнала. Он сам достаточно выразительно рассказал о том, как накануне разговаривал с А. Т.: «А за голенищем-то нож, письмо Секретариату…». (А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. «Новый мир», 1991, № 7. С. 123). Письмо Солженицына отрезало возможность его дальнейшей защиты, а приговор ему непосредственно влиял и на судьбу «Нового мира», висевшего в те дни на волоске.
2 Листовкой А. Т. назвал дома «Открытое письмо Секретариату СП РСФСР» А. Солженицына. А. Т. слушал по Би-би-си запись собрания Рязанской писательской организации, исключившей его из своих рядов. Сделанная Солженицыным запись была оперативно передана им за рубеж.
3 Речь идет о сообщении о старте полета космонавтов США на Луну.
2.XII
1 Э. Сафонов — секретарь Рязанской писательской организации.
2 Об «Открытом письме» А. Солженицына Секретариату СП РСФСР см. запись 14.XI и примеч. к ней. В письме к А. Т. 21.XI А. Солженицын пытался объяснить, почему свой «шаг 12 ноября» он совершил «без совета» с ним. А. Т. не претендовал на советы: он рассчитывал на простое уведомление о действиях, прямо касавшихся журнала. Солженицын уверяет, что 11 ноября, когда он посетил редакцию, его «Открытое письмо» еще не было написано, а лишь «ночью бессонной сложилось», потому он и прислал его только 13.XI. Из его мемуаров видно, что при визите в редакцию у него в портфеле уже «томилось» готовое «Открытое письмо» Секретариату, которое он начал рассылать. (А. Солженицын. Указ. соч. С. 122). Письмо Солженицына А. Т. по-видимому, вызвано стремлением сгладить впечатление от действий автора «Нового мира», пришедшего в редакцию в трудные для нее дни с «ножом за голенищем». «Мои же навыки — каторжанские, лагерные. Без рисовки скажу, что русской литературе я принадлежу и обязан НЕ БОЛЬШЕ, чем русской каторге, я воспитался ТАМ, и это навсегда», — объяснял Солженицын. (Архив А. Т. Дата — 21.11.69. — поставлена А. Т и означает день получения письма.)
6.XII
1 В.В. Жданов — литературовед, зам. гл. редактора «Литературной энцикло-педии».
2 А.Т. цитирует некролог К.Е. Ворошилова, подписанный членами Политбюро КПСС («Правда», 1969, 4 декабря).
3 На ХXII съезде К.Е. Ворошилов обвинялся в поддержке антиправительственной группировки Молотова, Кагановича, Маленкова. Выступая, Ворошилов «решительно осудил» ее «фракционную деятельность». См. ХXII съезд КПСС. Стенографический отчет. (М, 1962). К.Е. Ворошилов с 1925 г. — нарком по военным и морским делам Рев. Военного совета СССР. С 1934 г. — нарком обороны СССР. С 1940 г. — председатель Комитета обороны при СНК. В Отечественную войну — член Гос. Комитета обороны. М.Н. Тухачевский — маршал. В 1925—1928 гг. — начальник Штаба РККА. С 1931 г. — зам. пред. РВС, с 1934 г. — зам наркома обороны. В 1937 г. расстрелян.
4 Имеется в виду, что повесть «Один день Ивана Денисовича» обсуждалась на заседании ЦК и им санкционировалась ее публикация; о приглашении в аппарат СП см. запись 7.XI.
А. Солженицын пишет, что у А. Т. произошли «переговоры с СП, где Твардов-ский от меня отрекался». При перепечатке мемуаров первого, зарубежного, издания (1975 г.), в 1991 г. автор повторил эти сведения, не соответствие действительности которых уже можно было выяснить. (А.И. Солженицын. Указ. соч. С. 125).
11.XII
1 А.Е. Корнейчук активно и последовательно выступал против Солженицына на заседаниях Секретариата СП. См. стенограмму заседания 22 сентября 1967 г. («Октябрь», 1990, № 9).
2 Е.А. Пирогов — секретарь Советского райкома г. Москвы.
3 Сценарий писателя Ф.Н. Горенштейна и кинорежиссера Ю.Ю. Карасика посвящен возникновению партии большевиков. Центральные герои его — В. Ленин и противостоящий ему лидер меньшевизма Г. Плеханов.
4 А. Яшин. Сладкий остров. Пред. В. Белова. «Новый мир», 1969, № 12.
Н. Воронов. Голубиная охота. Там же, № 11. «Дело» — папка с перепиской по поводу повести Н. Воронова «Юность в Железнодольске» («Новый мир», 1968, №№ 11,12), которую А. Т. защищал от грубых и необоснованных нападок (См. записи января-февраля 1969 г.).
5 Повесть Г.Н. Троепольского «Белый Бим, Черное ухо» вышла в свет в 1971 г. с посвящением Александру Трифоновичу Твардовскому.
6 О дружеских отношениях А. Т. и И.С. Соколова-Микитова см. в предшествующих Рабочих тетрадях. В последнем своем письме к нему (25.XII.69) А. Т., поздравляя Ивана Сергеевича с наступающим Новым годом, замечал: «Пишу на моем редакционном бланке, т.к. не знаю ни дня, ни часа, когда утрачу эту респектабельную возможность, спешу насладиться, а впрочем, и карточки с картинкой под рукой нету». (Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 6. М., 1983, С. 421).
7 Зачин стихотворения о памятниках вождям.
13.XI
1 Речь идет о выступлениях на Пленуме творческих союзов. Ч. Айтматов остановился на проблемах национализма и патриотизма, подчеркнув, что национальное своеобразие, чтобы не выродиться в национальную ограниченность, должно проявляться в «неразрывной связи с интернационализмом», а не быть самоцелью и не сводиться к этнографическим признакам. Повторив основные положения статьи Дементьева («Новый мир», 1969, № 4), Айтматов обошел молчанием полемику национал-патриотов с «Новым миром», и направленность его выступления была понятна лишь тем, кто за этой полемикой следил. («Литературная газета». 1969, 10 декабря).
2 А. Т. упоминает выступления за рубежом с протестами против исключения Солженицына из СП. А.Н. Косыгин — председатель Совета Министров СССР, член Политбюро ЦК. Л.С. Соболев — первый секретарь правления СП РСФСР, ярый противник «Нового мира».
3 С.В. Михалков говорил о главном направлении литературы, выражающем идеи партии и героическое начало жизни советского народа. «Мы, к сожалению, иногда являемся свидетелями девальвации мировоззрения у иных мастеров слова, которые в недалеком прошлом создавали талантливые реалистические произведения, достойные своего героического времени…» (С. Михалков. Наше место — в строю борцов. «Московская правда», 1969, 11 декабря). В этих словах новомирцы увидели намек на А. Т. (А.И. Кондратович. Новомирский дневник. 1967—1970. М., 1991. С. 453).
4 Доклад Г.М. Маркова, секретаря правления СП СССР, см. в «Литературной газете, 1969, 10 декабря.
5 Судя по выходным данным, тираж № 12 «Нового мира» за 1969 г. — 127000, № 1 за 1970 г. (последнего, подписанного А. Т.) — 156 000. После ухода А. Т. тираж журнала растет — на его подписку в армии и учебных заведениях сняты ограничения (№ 2 за 1970 г. — 163 000 экз.).
6 Сведения о статье М. Джиласа о В.И. Ленине почерпнуты из передачи «Голоса Америки».
7 Имеется в виду поздравление М.В. Исаковского с семидесятилетием, которое предназначалось для уже сформированного № 1 «Нового мира» за 1970 г.
14.XII
1 А.Т. Твардовский. Поэзия Михаила Исаковского. «Новый мир», 1967, № 8. То же в кн. М.В. Исаковский. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 1. М., 1968.
17.XII
1 Возможно, речь идет о выступлении Г. Гусака, первого секретаря компартии Чехословакии, на встрече руководителей братских стран в Москве 3—4 декабря 1969 г. В печати выступления участников встречи не публиковались.
19.XII
1 А. Дубчек — первый секретарь компартии Чехословакии, лидер «Пражской весны» 1968 г. На место А. Т. — гл. редактора «Нового мира» — отказались пойти К.М. Симонов и С.С. Наровчатов, с которыми власти вели переговоры. Занял этот пост В.А. Косолапов, которому А. Т. и пришлось сдавать дела в феврале 1970 г.
2 Протест правления Национального Комитета писателей Франции подписали Ж.П. Сартр, Э. Триоле, Луи Арагон, Мишель Бютор, Пабло Пикассо, Андре Стиль, Бернар Клавель и др. Письмо правления международного Пен-клуба Союзу писателей подписали Артур Миллер, Джон Апдайк, Джон Чивер, Трумен Капоте, Генрих Бёлль, Курт Воннегут, Митчел Уилсон и др. Письмо в «Таймс» подписали Грэм Грин, Гюнтер Грасс, Джулиан Хаксли, Мюриел Спарк, Филип Тойнби и др. (Сб. Слово пробивает себе дорогу. С. 599—401, 409—410).
3 Речь идет о первом варианте вступительной статьи А.В. Македонова к тому А.Т. «Стихи и поэмы» в серии «Всемирная литература». А. Т. посчитал долгом предоставить Македонову, другу юности, вырванному на долгие годы из литературы в 1937 г., возможность выступить в этом престижном издании.
В ордере на арест (17.VIII.37) одним из оснований «пресечения контрреволюционной деятельности Македонова» выдвигалась защита им «контрреволюционных произведений Твардовского». (Н.Н. Илькевич. «Дело» Македонова. Из истории репрессий против Смоленской писательской организации. 1937—1938 гг. Смоленск. 1996. С. 45). Защита «кулацкого подголоска»Твардовского станет одним из главных обвинений Македонова на следствии. Дело Смоленской писательской организации иници-ировал и вел сотрудник НКВД М.Н. Гуревич (в недавнем прошлом журналист), прослуживший в органах НКВД—МГБ с 1935 до 1950 г. Уволенный в запас, работал в культурных учреждениях Смоленска. Открывая собрание Смоленской писательской организации (25.VIII), ее председатель М.С. Завьялов потребовал «довести до сведения президиума ССП о поведении Твардовского, открыто защищавшего врага народа Македонова». (Там же. С. 49.) Из протокола допроса А. Т. видно, что он свидетельствовал о «марксиско-ленинских позициях» критика Македонова, отрицая возможность его антисоветской деятельности. (Там же. С. 162.)
4 Ф. Абрамов. Деревянные кони. «Новый мир», 1970, № 3. Отстаивание А. Т. кандидатуры А. Солженицына, выдвинутого редакцией «Нового мира» на Ленинскую премию за 1964 г., см. записи в марте-апреле 1964 г. («Знамя», 2000, № 11).
5 На заседании Секретариата правления СП РСФСР, утвердившем решение Рязанской писательской организации об исключении А.И. Солженицына, Д.А. Гранин поначалу был единственным воздержавшимся, но затем телефонировал Л. Соболеву о поддержке исключения Солженицына. (См. Стенограмму заседания 5.XI.69. «Октябрь», 1990, № 10. С. 192).
20.XII
1 21 декабря 1949 г. А. Т. от имени СП СССР читал коллективное приветствие вождю.
22.XII
1 Опубликовано посмертно в «Комсомольской правде», 1972, 17 декабря.
2 Имеется в виду стихотворение М. Исаковского «Докладная записка» (1924), которое А. Т. назвал «одним из лучших произведений ленинской темы», где пафос и патетика уступают место мягкому юмору. Поздравляя поэта, А. Т. все же прибегнул к «ленинской характеристике». Заметив, что Ленин в статье «Лучше меньше, да лучше» возлагал надежды на людей, «за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести», А. Т. посчитал, что М.В. Исаковский «своими понятиями о чести и достоинстве литератора-коммуниста» соответствует этой характеристике. (А. Твардовский. М.В. Исаковскому. (К его семидесятилетию). «Новый мир», 1970, № 1).
3 См. запись 19.XII.
24.XII
1 Речь идет о передовой органа ЦК КПСС по поводу 90-летия И.В. Сталина. Отмечая его заслуги в деле построения социализма и в Отечественной войне, статья, ссылаясь на XX съезд КПСС утверждала, что партия решительно осудила культ личности и связанные с ним нарушения социалистической законности, как явление, чуждое марксизму-ленинизму («Правда», 1969, 21 декабря).
2 А. Т. цитирует Тезисы ЦК КПСС к 100-летию В.И. Ленина. (Там же, 23 де-кабря).
Публикация В.А. и О.А. Твардовских.
Подготовка текста О.А. Твардовской.
Примечания В.А. Твардовской.
(Продолжение следует)