Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2004
Знаки спасения
Нина Садур. Злые девушки: Романы, рассказы. — М.: Вагриус, 2003.
Проза Нины Садур не предназначена для трансляции самодостаточных смыслов или проведения готовых идей. Прозаик избегает смысловых путей, лежащих на поверхности сюжета. Сюжеты неожиданны, работают не на внешний смысл, а сами на себя. Демонизм, иррациональность, эстетизм, лиричность — вот самый краткий список расхожих определений этой прозы. В рецензируемой книге — три крупные вещи: “Немец”, “Чудесные знаки спасения”, “Девочка ночью” и девять рассказов, она составлена так, чтобы показать все грани таланта прозаика, весь его жанровый диапазон, от лирической прозы до городских страшилок.
Индивидуальный ритм этой прозы улавливается с первых строк романа “Немец” и подчиняет себе: “Тоскую обо всех подряд. Подсчитывала на пальцах: “Яблоню пропустила, черемуху пропустила, сирень пропустила. Пребывала всю весну в темноте, раз так”. Поступательное движение синтагм “…неостановимо, без передышки…” (это эпиграф) — стиль торжествует над логосом и дает перескочить смысловые разломы там, где нарушены логические связи. “Все напоено жизнью. Все-все. Мир пронзен жизнью насквозь. Бестрепетный и ускользающий, он скован и пойман смертной, милой, легкомысленной плотью жизни. Как легонькая рюмочка поймана вином. Как пробирка поймана кровью”.
В центре сюжета — точнее, поводом к нему — роман героини с каким-то немцем, то ли существующим на самом деле, то ли придуманным, за которого она думает выйти замуж, чтобы уехать в Германию. Настоящие герои романа — случайные встречные: дворник, девочка на эскалаторе, официант… Автор пристально вглядывается в каждую вещь, будь то снежинка, травинка или ластик, и вот они тоже становятся действующими лицами: “Любила часами цепенеть над травинкой, утешаясь ее неподвижным стоянием в лете. Не любила ни сильных движений, ни мыслей взрывных. Любила только одно — смотреть без мыслей, без чувств на пустую красоту ластика, стеклышка, перышка”. Героиня не существует как цельный человек, только как интонация не прерывающегося бреда, поток замутненного сознания. Как жидкость из сосуда в сосуд, она переливается из человека в человека, из вещи в вещь, принимает их форму, подчиняется им и существует только в них, как не может вода быть самой по себе — без кувшина, без берегов реки, без формы капли. И в то же время всевозможные формы только берут на постой этого гостя: настроение у него бездомное, созерцательное. Интонация эта выпевает мотив трагичности и безысходности жизни, ее метафизической неустроенности. Жизнь — копейка: автор подчеркивает именно это традиционно русское пренебрежение жизнью, как своей, так и чужой: “Тех, которых в армии не убили, — рассказывается в “Немце” о парнях из родной деревни, — те сами собой топорами друг друга добивали”. Здесь же и детдом, в котором все за вечно пьяных воспитателей делали сами дети. В рассказе “Старик и шапка” (одном из лучших у Садур, прозрачных и невесомых) есть рассуждение о сталинской модернизации: “Это у всего нашего народа однажды запросили радостных верящих сил на тысячу лет вперед, разом и без отдачи. И народ радостно отдал…”, а потом “народ, устав-устав-устав, потративший себя разом, а не постепенно, не разумно, как любые другие народы мира, он как бы сжег себя в этой любви и вере на тысячу лет вперед”.
Ритмичность этих текстов создает ощущение сказовости, городского фольклора; соответствует этому и точка видения — взгляд снизу, из клетушек коммунальных квартир, подневольных, забитых, вызывающих жалость героев. Современный человек у Нины Садур слаб, подавлен страхом, душевными муками, обременен заботой и борьбой с враждебным миром. Мир выставляет ему массу обманок, чтобы запутать, чтобы человек подумал, что мир прекрасен. На самом деле он заманивает человека в себя, притупляет его бдительность, лишает осторожности, чтобы потом окутать черным воздухом, обессилить подземными токами… Недомолвками, недомыслями растерянные герои пытаются защититься, суевериями и приметами выгородить себе безопасный путь, поняв тайнопись этого мира. Одно из произведений так и называется “Чудесные знаки спасения”. Сюжета тут, собственно, и нет. Есть состояние жертвы бесконечной коммунальной войны: подвергаясь изощренному насилию со стороны соседей-кретинов, героиня приходит к выводу о мистической необходимости собственных мытарств ради спасения мира. Здесь сюжет идет в область фольклора: зло вековечно, хоть и убьет Иван-царевич Кащея — Кащей все равно явится в следующей сказке. Потому и возникают заговоры, обереги, примитивная магия: героиня знаково выбрасывает в окно тапок своей мучительницы, а внутренние ее монологи цикличностью и ритмом напоминают заговоры. Несколько портят эту повесть ничего, в принципе, не добавляющие в эмоциональном и смысловом планах похабно-лубочные пассажи.
Некто Петров из рассказа “Что-то откроется” приезжает в город детства (похожий на родной для Нины Садур Новосибирск). Зачем приезжает и к кому — неясно самому Петрову. Он летит из Москвы, где вполне обустроен, но где мучает его неясная, накатывающая припадками болезнь. Ищет он на окраинах, на знакомых улицах, в старом сквере, в случайной встрече с приятелем какие-то приметы. И когда они вроде бы найдены, Петрова осеняет, что никакого смысла в них нет. “Смысла нет!” — кричит он маленькой девочке, а та жестоко смеется в ответ и убегает…
Любое чувство у Садур находится в пространстве трех координат: любви, печали и злости. Когда любовь растоптана или безответна, а печаль — постоянна и незаметна, наиболее действенной становится злость. Может, оттого, что герои жалки, их злость вызывает сочувствие, а не отторжение. Да и злость эта часто детская: пусть мне будет плохо, и тогда они поймут, как были несправедливы ко мне… Есть, правда, среди героинь настоящие злые девушки. Такие же, в сущности, ведьмы, как и их мучители. С волками жить — по-волчьи выть. В рассказе “Синяя рука” –коммунальной страшилке — Марья Ивановна третировала соседку Валю, а потом была задушена возле окна протянувшейся из складок шторы синей рукой, а Валя исчезла, и больше ее никто не видел.
О повторяющихся мотивах в творчестве Нины Садур много писали. Во-первых, это пространство-образ коммуналки, мифологизированное донельзя и похожее как минимум на поле Куликово, где должны схватиться в решающей битве добро и зло. Добро и зло, впрочем, как уже понятно, для героев Садур понятия фигуральные. Здесь что-то иное, потому что злы все. Только у кого-то есть внутреннее чувство правды, а кто-то плевать на нее хотел. Во-вторых, это проступающая и в наивности, и в злости детскость персонажей. Дети же в ее художественном мире, напротив, оказываются умнее взрослых. Здесь у Садур появляется платоновское словоупотребление, например, в рассказе “Печаль отца моего”: “Виктор был резковат с сыном, потому что объятием мог нечаянно раздавить его маленькое тельце. От слабости и мягкости этого тельца Виктор беспрестанно горевал”. Душа ребенка, чувствуя огромность и сложность мира, не выдерживает встречи с ним и впадает в летаргический сон, и единственное, что удерживает ее от полного погружения в небытие, — голос отца, читающего вслух сказки. В-третьих, это уходящий в ветхозаветные дали образ волос. Как правило, кто-то пытается украсть или вырвать у героини волосы — непременно красивые, вызывающие зависть. Об этом элементе поэтики Нины Садур, как считают филологи, можно написать диссертацию. Но магнетизм ее прозы не столько в этом поверхностном богатстве фактуры, которая становится материалом для филологических исследований, сколько в не поддающейся объяснению, но совершенно обыденной иррациональности героев. Их аномальные поступки, их общая ненормальность абсолютно обыденны, узнаваемы, повседневны. Даже если нам удалось вынести свою жизнь за скобки такой повседневности — она на эти скобки напирает так, что слышен треск. Да, мы живем в том же мире, что рисует Нина Садур. Страшновато? А тут уж как у Гоголя: “На зеркало неча пенять…”
Артем Каратеев