Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2004
Об авторе
Виктор Генрихович Гофман родился 20 июля 1950 года в Одессе. Закончил Литинститут. Автор книг стихотворений «Медленная река» (начало восьмидесятых), «Волнение звука» (начало девяностых), «В плену свободы» (1996 год). Живет в Москве.
* * * 1 Так долго мечталось о жизни сто’ящей, и вот под конец ничего не сбылось… Из прежней воли свежо и ноюще дохнуло озоном твоих волос. Измучась в песках переходами пешими, когда уже, кажется, жар согнул, как вдруг — за барханами осточертевшими зовёт, рокочет знакомый гул. И — словно птица взмахнула крыльями — в песке увязая — вот-вот, сейчас — на холм взобравшись в последнем усилии — на синюю радость не хватит глаз. 2 Со всем, что мне дорого, ты умирала: с хорами созвездий и эхом веков, стонала и таяла влага Арала в тисках наступивших на горло песков. Но утренним зовом походного горна, забытой тревогой меня позвала — и плещет вода в пересохшее горло, и просятся в руки два крепких весла. И вновь эти зыбкие тянут просторы заботы сменить на огни маяков; и снова звучат трагедийные хоры суровых созвездий над эхом веков. * * * Жить невозможно в тупом постоянстве и комарином жужжаньи забот; всё перемелется в этом пространстве, в мутный затянется водоворот. Не потому ль от тоски монотонной тянет мятежно ступить за порог дрожи вагонной и доли бездомной, зыбкой свободы сквозной ветерок. Годы минуют; и воля устала чахнуть смиренно средь пыли и книг — здравствуй, пронзительный запах вокзала и отправленья качнувшийся миг. Позднюю боль одинокого волка примут в объятья иные края, вновь приютит меня верхняя полка, в поле плывущая келья моя. С домом и миром в высокой разлуке в мареве воспоминаний и грёз — всё растворить в нарастающем стуке вдаль уносящих куда-то колёс. * * * «…нелепая, любимая земля» К. Симонов, «Поручик» Как живётся, крошечка? Видно, нелегко. «Курочка, картошечка, водочка, пивко…» Постоит, уносится поезд в темноту, и разноголосица смолкнет на посту. До иного скорого хмурого в ночи, дяди, у которого кончились харчи. Юркие, усталые стайки матерей вьются за составами, кличут у дверей. «Курочка, картошечка, водочка, пивко…» Подожди немножечко. Станет всем легко. Жара Настойчивой томит голубизною небесный свод, и всё сильней печёт; и время, обмелевшее от зноя, ленивее, медлительней течёт. За трапезой дородные узбеки, степенно разместившись на полу, от наслажденья прикрывая веки, к сухим губам подносят пиалу. Привычно им в полуденной истоме беседовать вальяжно на ковре, всё на местах — жена и деньги в доме, аллах на небе, дети во дворе. Кружатся мухи над зелёным чаем, в пустых тарелках высыхает жир; привычный зной тягуч и нескончаем, и под высоким солнцем прочен мир. * * * «…лепечет мне таинственную сагу…» Лермонтов Когда «вовчики» выкурят «юрчиков» и в ущелье защёлкнут капкан, на закуску нарежут огурчиков и осушат победный стакан; когда «юрчики» выкурят «вовчиков» ради чистого сада вдали, не позволят в строю разговорчиков над обугленным мясом земли; мне б собраться с последними силами, уползти от людского жилья, над селеньями и над могилами напоследок прилечь у ручья. Пусть журчит эта сага студёная, убегая, блестя меж камней, о сверкающей сабле Буденного, о погубленной жизни моей. * * * Помню жар прокуренных собраний, полуночных споров хрипоту; эшелон в редеющем тумане, тюфяки тифозные в поту. Опиумный ветер Семиречья, пыльных юрт пологие горбы, гибнущее племя человечье в вязкой лаве классовой борьбы. И когда, уже не зная страха, с каждым шагом обращаясь в лёд, крестный путь — от шахты до барака — доходяга тупо добредёт, — сунуть ноги в рукава бушлата и, свернувшись, надышать тепло, провалиться сердцем без возврата в те края, что время унесло, в скачки девятнадцатого года, смех казашки и плывущий зной… Отпылав в скитаньях и походах, всё пребудет вечной мерзлотой. Басё Ветер плечи твои согнул, истрепал соломенный плащ; под его сиротливый гул слушай цапли осенней плач. Говорил о судьбе монах у теченья большой реки, и качаются на волнах облетевшие лепестки. Завтра выпадет первый снег, — и захочется мир вдохнуть, и отправится человек в свой последний, морозный путь. До селенья двенадцать ри, там заждалась тебя родня; на холодной заре замри перед белым простором дня. Незаметно промчался век, и слились впечатленья лет; и заносит летящий снег на снегу одинокий след. Замерзающий бомж Где я кружился? Куда я бежал? Вот я сложился, как в маме лежал. В чёрную стужу Богу шепчу: «Больше наружу я не хочу. Мучить негоже на рубеже, Господи, Боже вот я уже». Комар Из каких — пискляв и мелок — занесло тебя миров, бич зелёных посиделок, отравитель вечеров. Не расслабиться у пру’да, не задуматься в лесу — всюду голос твой, зануда с тонким жалом на весу. На ночь форточку закроешь — нестерпима духота, а измучишься — откроешь — снова ноет темнота. Включишь свет — исчез негодник, а погасишь — милуй бог, — как настойчивый охотник, дует в свой несносный рог. О, каким нездешним мукам обрекаешь ты людей, уязвляя острым звуком, неотвязчивый злодей! Встал — ногой ударил о’б пол, взял — зверея — «Огонёк», всех как будто перехлопал — в красных точках потолок. Но во тьме тревожной снова приближается, кружа, — как предвестие Иова против неба мятежа. Ну, а ты не богоборствуй, а скучай и пой во мгле, постоянству и упорству мой учитель на земле. Козловский «Я встретил вас…» Уже последняя дремота безволит дряхлые виски, а он из сердца тянет что-то, привстав над миром на носки. На сцене седенький и ветхий дрожит слабеющей струной, тоскуя ввысь, как птица в клетке о прежней свежести лесной. В пережитое тянет руки и в звук перетекает весь о том, как тяжело в разлуке со всем, что отзвучало здесь. О снеге Как медленно листья ложатся в бессмертную слякоть земли, и скоро уже закружатся под небом родные мои. Когда временами дыханье морозного ветра замрёт, люблю ощущать их порханье, их лёгкий, безвольный полёт. Неслышным, медлительным роем витают они надо мной и будто небесным покоем касаются муки земной. Как будто рукою прохладной коснулись горячего лба, и в этой мелодии плавной теряются жизнь и судьба. Павел 1 В ту ночь его бессонница томила, он вышел рано, поднятый тоской, и в сумерках предутреннего мира, поёжившись, пошёл на шум морской. Он продвигался в йодистом тумане и влагу ощущал на бороде, и, как редело утро над волнами, светлело в нём — он подошёл к воде. Как он любил у моря час восхода, когда вдали без края и конца сливаются смиренье и свобода в проникновенной близости творца. И все заботы о церквях и братьях, и проповедь незрячим о Христе теряются в его больших объятьях, в его неизречимой простоте. 2 …Кто от него в узилище страдали слились в единый, ноющий упрёк, и с пеною ползущей у сандалий накатывались волны на песок. И он увидел завершенье жизни в оковах Рима — явственно почти, что на алтарь заоблачной отчизне во искупленье должен принести. Вдохнул тревожно давний воздух Тарса, увидел дворик с чахлою травой… В чужом порту он зимовать остался, чтоб морем в путь пуститься роковой. Позорных лет и заблуждений ранних тебя уже не гложет маята, настойчивый, тринадцатый посланник, единственный не слышавший Христа. 3 Неспешно тучный поднимался в гору, в раздумии качая головой, за ним — уже не видимое взору — блестело море вечной синевой. Он миновал обратную дорогу и оглядел рассеяно жильё; позвал друзей и помолился Богу, и начал в Рим послание своё.