Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2004
Неидеальные тексты
Поэтическая библиотека. — М.: Время. — Леонид Губанов. “Я сослан к Музе на галеры…” / Сост. И.С. Губанова; Максим Амелин. Конь Горгоны; Михаил Генделев. Неполное собрание сочинений. — 2003.
Читая какую-либо серию, поэтическую или прозаическую, задаешься вопросом: что общего между вошедшими в нее авторами? По какому принципу составители столкнули разные имена? Что их объединяет: время, мировоззрение, творческий метод?
Если говорить о новинках серии “Поэтическая библиотека”, основанной в 1993 году, а именно о трех авторах — Леониде Губанове, Максиме Амелине и Михаиле Генделеве, — то можно выделить, на мой взгляд, несколько особенностей, позволяющих оценить появление этих поэтов в одной серии как неслучайное, проследить некую художественную идею издания.
Во-первых, самобытность. Стихийность дара. Хотя, конечно, рассматривать какое бы то ни было литературное явление вне культурного контекста невозможно. Но здесь речь идет скорее не о формальной оригинальности, а о мировоззренческой — оригинальности способа построения поэтического пространства.
Я в непонятном буду племени,
Я в непонятном буду пламени,
мои поэмы — это пленные
безумной памяти.
Леонид Губанов. Взволнованная звукопись, максимализм, высокая эмоциональная амплитуда переживаний, эпатажность образов, дерзость — вот, пожалуй, основные черты его поэтики. Недаром он был организатором “самого молодого общества гениев” (СМОГа).
Максим Амелин совсем иного склада, нежели Губанов. Размеренность, неторопливость, холодная вдумчивость, античная стройность форм, не вихрь, а осторожное касание глубины. Порой — усталость.
Из дому грустно брести на работу,
мчаться вприпрыжку с работы
домой,
плыть по течению к водовороту,
осенью, летом, весной и зимой
просто гулять по бульварам, усвоив:
свет не догнать, не дождаться творца
новых — взамен обветшалых —
устоев,
не оживить ни умы, ни сердца,
жадные лишь до подножного корма,
что бы ни делать — не сделать,
и я —
только неопределенная форма
существования и бытия.
Ироничность, игра, гротеск, остроумие, некоторая жеманность, установка на неслыханность словосочетаний, на невиданность образов — это уже Михаил Генделев.
я
был женат на тебе
война
мы
забыли
убить детей.
Я был женат на тебе война
я тебе
покупал белье
красивая
у меня жена
“кафе “иприт”
Другая особенность — свободолюбивый пафос. Главное — вызов, бунт. Романтический у Губанова, упрямо-инерционный у Амелина и агрессивный у Генделева.
Бунт того времени, против общества, против обыденности, против затертых культурных ценностей, против миропорядка в целом.
Леонид Губанов выразил этот протест собственной судьбой. Ранняя гибель в тридцать семь лет — для поэтов почти традиционная — превратилась в миф, вызов времени несвободы, придающий всему творчеству Губанова надличный смысл.
Мой лик сбежал с карандаша,
Как заключенный из больницы.
Сухой, как кашель, чуть дыша,
Перевалил через страницы.
<…>
Он вышел вон, на волю, в вечность
И сбросил из последних сил
Весь мир, накинутый на плечи,
Как плащ, который относил!
Звучат и вызывающие пророческие ноты: “Я — Пятое Евангелье, / а вы меня не поняли”. Впрочем, это “Пятое” отнюдь не означает продолжения предыдущих четырех, оно — вся поэзия Губанова. Его религия — звучащее слово и смысловые вибрации, рожденные им. Однако здесь не богоборчество, скорее богостранничество, страстное поэтическое странствование в поисках Бога.
Иное дело — Михаил Генделев. Вся его поэзия выросла из неприятия существующего положения вещей. О смирении и каком бы то ни было приспособлении не может быть и речи. Национально-метафизическое противостояние историческому ходу событий и собственной жизни перерастает в игровой пафос разрушения, дискредитирования любой действительности. Тяга к дисгармонии, антиэстетизму, к темному языковому сумбуру — лишь попытка приручить страшное и бессмысленное, отыскать в самом языке пути одомашнивания хаоса. Жизнь и смерть для Генделева не начало и конец, а лишь переходящие друг в друга субстанции одной и той же материи, лишенной доброго замысла; и Бог часто оказывается враждебным и жестоким.
что-то
мы с тобою
Божик
на одно лицо похожи
и
похоже держим ножик
только
Ты за рукоять.
“осенние уроки симметрии”
Максим Амелин — бунтовщик более смиренный, точнее, тайный. Его бунт не выражен эмоционально, приглушен самой манерой говорения. Амелин — поэт совершенно другого времени, нежели Губанов и Генделев. Протестовать против общества или времени уже нет смысла — писать можно о чем угодно и свободно публиковать все, что угодно, но вот заявить свое поэтическое несогласие — повод всегда найдется. Несогласие с миропорядком вообще, с упорядоченностью и успокоенностью жизни, с неизбежностью смерти, с терпеливым трудом существования.
тяга земная — тугая сума.
В августе мухи слетают с ума
в неописуемом страхе
от приближающихся холодов.
В августе тот, кто еще не готов,
спешно ведет подготовку
к смерти, к ничтожеству, к небытию,
припоминая поденно свою
юность и зрелость и старость…
Так или иначе, и Губанов, и Амелин, и Генделев экспериментируют — не надуманно, а в силу своей индивидуальности — с формальной стороной стихотворения.
Для Леонида Губанова смысл неразрывно связан с ритмом, со звуковым оформлением стиха; поэтому силлабо-тоника с ее традиционными метрами ничуть не сковывает творческой свободы автора, наоборот, подчеркивает виртуозность и вместе с тем непосредственность губановских текстов. Создается эффект без труда льющегося словесного потока, где от ритмического ветра непрестанно, одна за одной, вздымаются мощные метафорические волны, совершенно неожиданные и свежие: “Пусть в этом мире я кочую, / на рельсы голову пролив, / я верю в чудную кольчугу / бессмертно закаленных рифм. <…> И если мною говорит / прелестный дух и вечный странник, / то пусть звезда моя горит / на черном лбу у мирозданья”.
“Архаистом-новатором” назвала Максима Амелина Татьяна Бек. Очень точно, по-моему. Амелина остро интересуют метрические возможности стихосложения. Наряду с традиционными стихами в книге “Конь Горгоны” встречаются и силлабические произведения, и стихотворения, написанные античными метрами. В каком-то смысле автор пытается отреставрировать не прижившиеся в русской поэзии формы, влив в них новое содержание, расшевелить устаревшие языковые пласты. Крупноамплитудный ритм, нерифмованные длинные строки позволяют поэтической речи течь более свободно, несуетно, монументально. Размеренная, почти лишенная экспрессивности эпическая интонация переносится в лирику. Результат — отчетливость словесного рисунка, композиционная устойчивость, особо расставленные смысловые акценты: “Распластана / на двух ладонях выставленных — утра / и вечера — / Москва. — Егор со змием пышнотелым / сражается. — / Я выбираю небо для прогулки!”
Михаил Генделев почти полностью отказывается от традиционной поэтики. Причем отнести его к какому-нибудь одному направлению довольно сложно. Здесь скрещиваются и концептуализм, и другие линии авангарда, и еще что-то, не имеющее пока названия. Возможно, если придумать очередной “изм”, — это будет нечто вроде воинствующего сумбуризма. Потому что речь Генделева нарочито сумбурна, сбивчива; она то набирает темп, то резко прерывает самое себя, образуя смысловые сколы и метафизические паузы. Большая часть текстов “Неполного собрания сочинений” — это верлибры с полным синтаксическим и графическим произволом. Один из часто употребляемых приемов Генделева — сюжетное развертывание каламбуров, обыгрывание клишированных знаков культуры. Другой прием — расслоение словесных штампов с целью пробиться к этимологической тайне слова: “Мы андрогин. Нам трудно по полам”. Смешение бытийных пластов, антиэстетизм образов выражает, по сути, авторское отношение к бытийной разрозненности, неслиянности жизненных контекстов с единым гармоничным замыслом. Вся поэзия Михаила Генделева — это тоска по невозможности перехода быта в Бытие, отсюда и постоянный поиск творческого метода, и пристрастие к обладающему большей формальной свободой верлибрическому пространству стиха. Музу Генделева “тошнит” от всего устоявшегося, традиционного, инертного.
Для серии “Поэтическая библиотека” издательства “Время” характерна ориентация не на малоизвестных или забытых авторов, а на современных ярких поэтов, так или иначе выделившихся из общего поэтического потока, пусть даже их тексты “неидеальны”, как сказал о своей книге Михаил Генделев в послесловии.
Анастасия Ермакова