Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2003
Борис Головин — родился в 1955 году в Свердловске, в рабочем районе Уралмаша. Учился в МГУ на факультете журналистики. В 1987 году окончил Литературный институт им. Горького. С 1989 года не печатался за исключением нескольких публикаций за границей. Член Союза писателей Москвы. Живет в Москве.
Из какой-то античной жизни
Чтоб услышать опять это милое «ах!» —
ангел мой, я тебя подниму на руках:
мы с тобой одичали в разлуке,
я тебя потерял в городах и снегах,
в тяжком гомоне времени я на висках
не найду твои лёгкие руки.
Чтоб не видеть слезу в этих грустных глазах,
жизнь моя, смерть моя, я рассею твой страх —
всё, что было, то было по правде:
мой корабль сгорел, порох весь отсырел,
не хватило коней, крепкой водки и стрел,
Александр вмешался и Клавдий.
Ты взойдёшь, весневея, из жирной земли,
я зароюсь в неё по макушку, вели —
я сквозь землю пройду, Персефона,
но в каких-то других превращеньях и снах
я воскресну и вновь унесу на руках
голос твой в кущи райского звона.
1990
Бедная няня
Где-то живёт моя бедная няня, моя баба Клава,
где-то и днюет она и ночует в песке и траве:
так вот, навроде песочных часов, перевёрнутых кем-то,
перевернулся бел свет, превратившись в своё отраженье.
Я по земле прохожу, дует ветер, и русскою речью
перевернувшейся этой судьбе не перечу.
Я полюбил отражения эти: деревья и небо,
женщины в белом небесный изгиб на волне и кораблик,
в женщине той обитающий, словно ребёнок.
Вижу, в неё заплывает корабль, кораблёнок.
И я боялся — и как я боялся, боялся!
Где я плутал, в зеркалах поднебесных терялся?
И полюбил отражение страха в крови,
глупо, по-детски стучащей в моё удивленье,
и полюбил отражение боли в любви.
Я полюбил отражение жизни ушедшей
в чистой воде изумрудной, воде сумасшедшей.
1987
К музе
Взявшись за гуж, говорю, что не дюж:
классический любовный треугольник —
я для тебя сегодня любовник,
завтра — докучливый муж.
И не шепчи мне, что так мол и надо,
я хохочу от такого расклада —
видеть тебя расхотел!
Всё, что ты, школьнику, мне говорила,
я не хочу повторять, как зубрила.
Жизнь я с тобой просвистел.
Где я достану до пятницы денег,
что ты венок мне суёшь аки веник —
в баню с ним, что ли, пойти?
Хватит, очки мне твои надоели,
как и объятья твои, в самом деле —
вечно стоишь на пути…
Вот уж подумаешь: взоры и розы, —
чуешь, как нынче крепчают морозы?
(Мне на твой слух наплевать!).
Я заплатил за безумье с лихвою,
крышу хочу над своей головою,
денежку, стол и кровать.
Знаки, намёки и шёпот… Стыдися!
В этих сетях я достоин Улисса,
только вот я не хитрец.
Я от бессонницы стал невменяем,
спутал все буквы — так перепугаем
критиков наших вконец.
Нет, не танцую под эту пластинку,
небо твоё показалось с овчинку,
хватит уж мешкать, пора:
завтра найду подходящую девку,
мы с нею сделаем чудную детку,
выучусь спать до утра.
Что мне поделать с тобой, супостатка,
всё тебе отдал, дурак, без остатка —
зайцем шныряю в трамвай.
Что ты сидишь там на облаке голая,
белых ворон не сочтёшь, бестолковая?
Ладно, спускайся давай!
Предсказание
Пространство сквозное подчиняется дырам и числам,
и над всем правит звук, пустоту раздражающий смыслом;
это зов многошумной природы: родившись в себе,
из себя он и тянется, сам себя слыша на пробу,
познавая пределы своей чистоты — словно пломбу
вдруг срывает с себя, словно пробку, и, в мокрой трубе
водосточной системы себя представляя дождём,
он, на деле, является звуком, нашедшим свой дом.
Умирая для жизни, душа превращается в звуки,
и привычный трезвон бытия вдруг становится фугой,
только дальше, как сиро и сладостно ты ни аукай —
не получишь ответа, хоть складывай рупором руки,
над водою прошедшего будешь носиться в разлуке.
Где-то в древопоющем тумане, в кленовом рассвете июля,
в час, когда отдыхают ещё берега от полдневного ада,
но раскинуты удочки, и, цве’та яблок, нагая наяда
защищает своё отраженье сачком из дырявого тюля
от навязчивых ос и туманного солнца, вы внятно
вдруг услышите дробную песнь просветлённого дятла.
1984
Откровение новейшего Тесея
С каждым шагом, с каждым брезжущим движением,
с каждым оскользанием пальцев по камню стены,
с каждым губительным замиранием пламени
свечного огарка, заправленного в бронзовый
старинный подсвечник, который я держу в уставшей
от напряжения руке, как бы всё ещё подтверждая,
что я имел когда-то дневное имя, и с каждой новой,
в том же ключе повторяющейся, роковой и совсем
никому не нужной ошибкой, с каждым ртутным ударом
сердца, возмущённого чёрной ясностью поражения,
я, по глупости и вообще по недоразумению попавший сюда,
стою, словно предмет, в каменном лабиринте, прижимаясь
щекой к мокрой стене, после очередного поворота,
где, я забыл уже, кто ты на самом деле — часть ли
этого мира, или весь потерявший свой облик мир,
в мрачных областях которого я открываю шаг за шагом,
что вся жизнь есть ответвления ответвлений,
и что существуют такие каменные дыры, в которых
никогда не росла трава, — и вот теперь уже после
очередного поворота мне совсем безразлично,
наяву или в воображении вижу я солнечный проём в стене:
жуки в воздухе, облака, стынущий на веранде чай,
Минотавр, развалившийся в плетёном кресле перед новеньким
японским телевизором, и ты, сидящая сбоку в луче солнца —
но всё это я пропускаю взглядом, вновь окунаясь во мрак,
сознавая, что ты счастлива в твоей и моей смертях,
настигших нас в нашем безумии, и держа ещё катушку
с порванными нитками, я вижу, как скользкая капля
из тех, что падали на моё не понятно уже отчего
мокрое лицо, падает на усик свечи. Свеча шипит. Гаснет.
Образы пустоты
Пусть не сводят с ума их увертки и подлости их —
перепутать собой животцветное это плетенье:
манит век золотой, будоражит классический стих,
после жизни и смерти герой обретёт воскрешенье.
Как им хочется слыть в соглядатаях таинств моих,
полететь в мои дальние дали, прожить мои ночи —
холод чёрствых теней пробирается в стаю живых
а под утро смущает неверным сиянием очи.
Сколько горя они принесли мне, когда я желал
отказаться от мира, где правят печаль и обуза,
а они вовлекали меня в бесовской карнавал,
чтоб на подиум вышла моя оголённая муза.
Вместо замков — песок, в мёртвых реках — обветренный ил,
время высохло, переболев, не уняв святотатства.
Кто кого обманул? Кто богатство своё раздарил?
Да и что это я вновь про самое это богатство!
* * *
Я праздно провожу задумчивые дни.
Гляжу в окно: там, дальше, на бульваре,
машины, люди, блёклые огни —
гул звуков, словно в каменной гитаре.
И обмороку паузы сродни.
Всё вязкие мгновения одни.
Болезнь моя прошла.
Мне хочется гулять.
Я болен был всемирным удивленьем,
вареньем детских снов и поколеньем.
А кашлять — я не кашлял, так сказать.
Пока мне лучше ночью: тишь да гладь.
Себя подозревал я даже во
смертных всех грехах. Но ничего,
потянем потихоньку-полегоньку.
Я зря замордовал себя всего.
Мне за любовь поставили бы двойку
Платон, Сенека и аббат Прево.
Постольку и поскольку. Пал на койку.
Последний заморозок — и растает снег,
согреются мой сумрак и ночлег,
ворвётся в душу музыка иного.
Я стал самим собой. Я человек.
Я тот, кто как цветок срывает слово.
Блаженный заморозок
зябнущей души —
пора уже теплеть для этой жизни,
пора мне выйти из своей глуши,
стать горячей, глупее и капризней.
1990—1994