Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2003
К разговору о начале века
Постсимволизм как явление культуры. Москва, 5—7 марта 2003 г.
В Российском государственном гуманитарном университете в начале марта этого года прошла четвертая международная научная конференция “Постсимволизм как явление культуры”. Отрадно, что, начавшись давно, в 1995 году, эти научные встречи и сегодня проходят так же оживленно, дискуссионно и бурно. Конечно же, не в последнюю очередь это связано с самой заявленной темой и с разными точками зрения по определению этого художественного, культурного, литературного и философско-эстетического явления в русской культуре. Как заметил один из выступавших — С.Н. Бройтман (Москва): “Понятие постсимволизма все еще остается не определенным, поэтому для его прояснения необходимо обращение к историко-культурным феноменам, лежащим на самой границе символизма и постсимволизма, и выяснение того, что же является этой границей”. Поискам этого, в сущности, и посвящались выступления участников. В течение трех дней на конференции было прослушало 20 докладов ученых из университетов России, Украины, США, Германии, Японии, причем на обсуждение сообщений отводилось значительное время.
В первом, очень интересном докладе “Постсимволизм и его окрестности: “Одесские рассказы” И. Бабеля” И.А. Есаулов (Москва) коснулся важности определения этого явления культуры. По его мнению, постсимволизм, тяготеющий к русской светской культуре начала ХХ века, предполагает множественность ветвей культурного направления и не сводится в своей полноте к какому-либо отдельному литературному течению. Такая принципиальная множественность могла появиться в итоге слияния различных тенденций “в символистскую эпоху до того времени еще вполне традиционной русской культуры”. Подобным изменениям подверглись и соборное начало русской культуры, и ее православный пасхальный архетип. Исходя из вышесказанного, “Одесские рассказы” рассматриваются докладчиком как постсимволистский прозаический цикл, и приоритетным здесь считается высказывание проф. Т. Накамуры о том, что “смысл “Одесских рассказов” находится не внутри, а вне их мира”. Было отмечено, что данный цикл развертывается в определенной автором последовательности, что свидетельствует о мифопоэтическом сюжете. В докладе было обращено внимание и на то, что в первой новелле бабелевского цикла изображается свадебное пиршество, а в последней идет речь о появившемся на свет младенце, истинной матерью которого является не бой-баба Любка, “а единое тело “щедрой матери” — Молдаванки”. Сей ребенок не случайно наделен “царственным” именем Давид, ибо он призван “как бы увенчать своим именем это всенародное молдаванское тело” и сменить теневого одесского “короля” Беню Крика.
В дискуссии профессором Есауловым был прояснен вопрос о границах постсимволизма, а именно: и ранний соцреализм, и акмеизм, и футуризм, по его мнению, входят в понятие постсимволизма, который должен рассматриваться культурологически и много шире, нежели только как литературное течение. Профессором МГУ В.Е. Хализевым был отмечен хороший, многоплановый анализ собственно текстов бабелевских рассказов и одобрена смелость проговаривания оппозиции “мы” и “чужие”. По сути, как можно понять из выступления И.А. Есаулова, постсимволизм представляет собой культурную рефлексию и интерпретацию наследия символизма в различных стилевых течениях и жанрах следующих за ним десятилетий.
Подтверждение тому находим в тематике прочитанных на конференции докладов, где реакцию на символизм, его идеологию и эстетику связывали с произведениями А. Лосева, Б. Пастернака, А. Ахматовой, О. Мандельштама, А. Крученых, А. Тарковского. В то же время авторы пытались выявить и описать новые тенденции, знаменующие преодоление традиций символизма и дающие новый толчок развитию искусства и литературы.
Доклад Н.Я. Григорьевой (Костанц) затрагивал вопрос “дематериализации” в русском авангарде 1920-х годов. Отталкиваясь от работ Ж.-Ф. Лиотара, Р.О. Якобсона, И.П. Смирнова, автор анализирует проблему на примере творчества В. Гнедова, Э. Лисицкого, В. Кандинского, К. Вагинова, Л. Леонова, других деятелей рассматриваемого периода и выделяет такие понятия процесса, как “кража материала”, “дематериализация автора”, “перевод жизни в текст”, “дискредитация материала”. Кризис репрезентации, отрицание знаковой системы, сведение к минимуму материальных следов коммуникации ведет к отстранению “конструкции произведения”, что, по мнению формалистов, дает возможность читателю непосредственно ощутить бестелесное. Истоки этой “некрофилии” Григорьева усматривает в “форсированном развитии медиальных средств”.
К теме постсимволистской интертекстуальности обратился И.П. Смирнов (Констанц), затронув проблему агиографических источников романа Б. Пастернака “Доктор Живаго”. Смирнов говорил о структурной сопоставимости эпизодов романа с сюжетами из житийных текстов Бориса и Глеба, протопопа Аввакума, Сергия Радонежского, Стефана Пермского, о том, что постсимволистская литература внесла в работу с источниками такой новый принцип, как синхронизация разновременного текстового материала и установление эквивалентности между разнородными дискурсами, на которые “опирался посттекст”. Приводя примеры интертекстуальных эквивалентов древнерусских источников и романа, Смирнов приходит к выводу, что роман “Доктор Живаго” может осмысливаться “как попытка автора создать новый агиографический текст о человеке, который мог бы стать святым, но не сделался им ввиду упадка сакральности”.
В рамках общей проблематики конференции С.В. Шешунова (Дубна) оценила противоречивую роль, которую в отечественной культуре ХХ века сыграла легенда о граде Китеже, городе, который чудесным образом спасся при татаро-монгольском нашествии. Автор сравнивает литературные интерпретации легенды из повести Мельникова-Печерского “Гриша” и то, что обнаруживается в произведениях писателей начала — первой четверти ХХ века Д. Мережковского, З. Гиппиус, М. Пришвина, С. Клычкова. Если в мельниковской повести красивая легенда предстает своеобразной компенсацией неблаговидной реальности, то у более поздних авторов Китеж становится антиподом исторической России, которой суждено погибнуть в пожаре мировых катаклизмов. Однако, отмечает Шешунова, вскоре наступил следующий этап эволюции образа Китежа: в постсимволистском пространстве начался переход от “развоплощения духа к его воплощению”. И. Шмелев, Б. Зайцев, а затем и А. Солженицын видят в таинственном граде не мистический, эзотерический феномен, но некий ментальный конструкт будущего, воплощающий то, что отрицали символисты — православную веру, государственное строительство, традиционный быт.
Выступление Х. Гюнтера (Билефельд) было посвящено “Котловану” А. Платонова, и роман этот рассматривался как аллегорический текст. Автор доклада считает переход от символистских конструктов к аллегорическим одним из признаков постсимволистской парадигмы. В качестве примеров такого “воскресения аллегории” он упоминает романы Д. Джойса, Ф. Кафки, драматургию Б. Брехта и работы немецких экспрессионистов. В качестве важнейшей черты аллегории называется наличие “двух планов значения”, когда от читателя требуется переключение “с собственного на фигуральное значение”. Анализируя репрезентацию персонажей “Котлована”, проф. Гюнтер характеризует их как носителей определенной идеи, представляющих серию типизированных экзистенциальных поз. В тексте присутствуют одновременно две истории, относящиеся к социальному и мировоззренческому планам. Отталкиваясь от мысли В. Беньямина, что рождение барочной аллегории “является последствием меланхолического взгляда, которым драматург смотрит на жизнь”, выступавший приходит к следующему выводу. Обращение к приемам аллегории усиливается у Платонова во второй половине 20-х годов в связи с тем, что осмысление исторического процесса как истории “спасения” уступает место истории “страдания и распада”.
Весьма любопытен доклад Н.В. Корниенко (Москва), обратившейся в своем исследовании к такому маргинальному жанру как частушка. Как показывает автор, заметна достаточно прочная связь с теми литературными процессами, которым была посвящена конференция, поскольку: “Описание генезиса и типологии частушки в работах русских гуманитариев начала века в целом вписывается в символистские и постсимволистские историко-культурные модели”. Корниенко анализирует различные типы частушек (бытовые, политические), а также их рефлексию в литературе и воздействие на творчество А. Ахматовой, А. Блока, С. Есенина, В. Хлебникова, В. Маяковского. В докладе убедительно показана двойственность частушки: с одной стороны, это свободное проявление народного творчества, с другой — явление популистского толка, “кодификатор разрушения народной жизни”.
Как мы видим, разговор о постсимволизме привлек широкий круг идей, высказываний и тем. Подобного рода провокативность оказалась весьма плодотворной, заставив научную мысль вновь вернуться к литературному наследию России начала ХХ века и по-новому взглянуть на процессы, в нем запечатленные. Наряду с уже перечисленными докладами стоит упомянуть выступления А.М. Грачевой (СПб) “Рецепция символизма в эмигрантском творчестве И.А. Бунина (“Дело корнета Елагина”)”, М.Г. Ваняшовой (Ярославль) “Невнятицы Фауста Второго: рецепции символизма в Гетеане М. Цветаевой и Б. Пастернака 1920-30-х годов”, Е.А. Тахо-Годи (Москва) “Злой ребенок” в прозе А.Ф. Лосева (о символистских мотивах в литературе постсимволизма)”, В.И. Тюпы (Москва) “Бифуркация культуры уединенного сознания”, Ю.Б. Орлицкого (Москва) “Русская классика в интерпретации радикального футуризма (Пушкин и Гоголь в творчестве А. Крученых и И. Терентьева)”, в которых, равно как и во многих других, прочитанных на конференции, делались попытки выработать и дать более отчетливое определение понятию “постсимволизм”.
Необходимо отметить большую и постоянную поддержку, оказываемую директором Института филологии и истории РГГУ Галины Андреевны Белой в организации и проведении научных форумов по различным проблемам русской литературы и культуры.
Елена Трофимова