Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2003
* * * Стираются чёрточки лучших, что прежде носила земля — как будто их маленький лучник отстреливает издаля. И те, что солдатской пилоткой легко затмевали лампас, бредут стариковской походкой в слюнявую чёрную пасть забвения. Но не бывает забвения — ежели впрямь не смолкла струна болевая с весёлым «клико» пополам — забвенью придёт обожанье на смену, хоть шансы равны... Но наше мурчанье и ржанье навряд ли оттуда слышны. * * * Я потерял тебя, забыл про остальных — ...а в Переделкине, на даче у Булата оравы красных роз в бутылочках пивных, и мне идёт халявная зарплата. Ещё уныл и гол скукожившийся куст. Ещё не стал своим земной миропорядок. Но мне всё реже изменяет вкус, и праздничный сосновый воздух сладок, как перед смертью, что не столь страшна, сколь неизбежна и невиновата — как низкая печальная струна, играющая basso ostinato. Ей крепится гармония. Она спокон веков в фундаменте музы’ки. Окно раскрыто — и душа вольна разбиться на сверкающие блики. Пограничье За речкой кладбище, а дальше — где речь течёт наоборот — как лёгкий прочерк карандашный, кустарник на краю болот. Окрестный мир немногословен, а всё не умерло село. Домишки из подгнивших брёвен хранят стоялое тепло. Бесшумно двигаясь по дому, прозрачная, как лепесток, старуха пришлому фантому из печки вынет чугунок, и улыбается устало, суча невидимую нить: «Ну, слава Богу, речка встала. Теперь сподручней хоронить». И над заледенелым Стиксом, над ветхой лодкой, вмёрзшей в лёд, летят простуженные птицы, звезда усталая встаёт. Здесь мужики по-чёрной квасят, а бабы тащат на себе. На праздник — красным морды красят от скуки, а не по злобе’. Здесь удирают в город парни и девки шалые в соку. Здесь русский дух, здесь Русью пахнет... Здесь на утоптанном снегу блестит мазут, дерьмо коровье дымится. Но всего ясней — густая лужа стылой крови, чернеющая. Обок с ней — обледенелая блевота и порыжелая моча. Здесь спьяну был прирезан кто-то, да так и умер, харч меча. За речкой — кладбище. И близость жутка тебе, столичный сноб. Здесь милосердие и низость нормальны, как сходить в сугроб. Тягучий воздух пограничья прозрачен, как античный мёд, и глохнет перекличка птичья среди заснеженных болот. О, Господи, я б здесь не выжил — эпичны пасынки Твои. Звериной хитростью не вышел, терпеньем, простодушьем и интеллигентской костью хлипкой — против матёрого жлобья. Я городской, я здесь ошибкой... Так отчего же, Боже, я витийствую и негодую от нестерпимого стыда, когда над среднерусской дурью встаёт усталая звезда? Дауру Зантария Привет, тебе, кавказский человек, как сам любил представиться. Ты так и не отзвонился мне в субботу. Танки заждались в стойлах. Выпал первый снег. Прошло уже два года. От тебя — из Полноты, где пребываешь ныне — ни весточки. И на аквамарине циклопова нахмуренного лба прищурен жёлтый зрак. У нас зима — сам понимаешь, что-то вроде ломки. Мои, давно редеющие, лохмы — ты не поверишь — коротки весьма. Всё мало изменилось: прежний бред. Прогноз насчёт чеченов подтвердился. Вот книжка вышла, вот стишок родился. Вот ты приснился — я пишу ответ. Мне снилось: ты, чуть менее седой, пригнувшись с «калашом» в своём окопе, следишь в каком-то яростном ознобе, как жирный дым встаёт над головой. Горит твой дом, и трассеры летят. Перебегают люди в камуфляже. Вдали надолго опустели пляжи. Бежит народ. Брезгливо, как котят беспомощных (ведь помощь не пришла), их настигают танки, безоружных. Абсурд войны, ликующий снаружи, корёжит души — не одни тела. Твой дом горит. Горят черновики и просто вещи, милые с пелёнок. А ты лицом кривишься, как ребёнок, и бешено белеют кулаки. Бесшумный, страшный, медленный разрыв бутоном распускается... А после я просыпаюсь — судорожный, потный, подушкой глупой голову прикрыв. Вот, собственно, и всё. Не пропадай. Я думаю, нам незачем прощаться, Проставишь свой коньяк, что обещался, когда и мне придёт пора бай-бай. Наверно, путь, освоенный тобой, — очередной звоночек о финале. Р.S. Бахыта встретил. Пили, вспоминали, но — исхитрились не уйти в запой. * * * Город в заносах и пробках, почти-что-столица. Правильный рай для условного финно-карела. Как-бы-любовь, а теперь, вероятно, сестрица, произошло невозможное — ты постарела. Странно не чувствовать неутоляемой жажды, и подмечать очевидное — тоже в новинку. Ты постарела — и это, наверное, важно. Я понимаю. Но вряд ли когда-то привыкну. Впрочем, и ты, исцеляя космический холод тёплым дыханьем, навряд ли захочешь общаться с тем, у кого позвоночник становится хордой, кожа — хитином, а крепкие кости — хрящами. * * * Новогодний скрип под ногой намекает: иди на. Ни любимой, ни той, другой, ты не задолжал ни хрена. У одной коса, у другой — вороная грива до плеч. Угадай с трёх раз, дорогой, с кем уже не придётся лечь. Мел ладонью сотри со щёк, попытайся умерить прыть ретивого. Ах да, ещё не забудь возблагодарить припозднившийся на чуток, но спасительный автопилот. Ту бесснежную стужу, что от распада спасает плоть. * * * Привет тебе, чудище, в кои-то решился в глаза заглянуть, прервав затянувшийся коитус с безносой красоткой, — вздремнуть. Ну что же, что профиль не греческий и малость расплылись черты. Вид морды — почти человеческий, почти не опухший. Почти. Cras nihil Поднаторев стихами о стихах держать в узде дряхлеющее тело, сим сообщаю во первых строках, что это дело остонадоело. Но пресмыкаться в горних неумело — постыдней, чем остаться в дураках. Убалтывать небытие вдвойне тяжеле, следуя за чистым звуком. Пусть сивый бред, направленный вовне, накоротке с тюремным перестуком, пусть — безответен. Местным волапюком я не прельстился. Так оно верней, что кто-нибудь когда-нибудь пробудит немую тень. Хотя б на полчаса Ни думать, ни тем более писать о будущем, которого не будет, не хочется. Сменился адресат. А сам я стар и желчен, словно Бунин — но без халата. Фишка не легла. Литература всё-таки лгала, на горнюю свободу намекая — дешёвый понт, отмазка никакая. Глядишь, душа, сгоревшая дотла, послужит вам замазкой для сарая. * * * Рухнув навзничь, встретить лицом к лицу своего оппонента. Спор, вероятно, почти подошёл к концу. И палач на расправу спор. То, что сталось с тобой и ни с кем другим, есть отныне воздух и свет — но никак не триумф безносой карги, коей, собственно, вовсе нет. Есть — мгновенная молодость бытия (если смог её распознать), благодарные звуки. Есть ты и я. Есть и будут отец и мать. Пусть однажды, на новый круг заходя (об ином помыслить нельзя), я коснусь щеки твоей каплей дождя и скачусь по ней, как слеза. Прогресс-I Красивый и толстый парниша, румяный от злого веселья, стрелою жестокой проникший под самое-самое сердце, почто моя милая скрылась, а страсть к ней грызёт как ротвейлер? Почто у тебя вместо крыльев на заднице круглый пропеллер? Прогресс-II Амур пухлорылый, почто, нацелясь из мраморных ниш, злокаверзной казнью казнишь? Не шкура на мне — решето. Я жёсткий твой лук преломлю со стрел оперенным пуком. Я крылья тебе отдолблю отбойным своим молотком! * * * Полнолунье. Попробуй, прерви ритуал одинокого воя. После книги и после любви остаётся лишь голая воля к укрыванью башки под крыло, к говорению без адресата — самому себе явно во зло. Так в притихшей утробе детсада, расхрабрившись, ребёнок шалит (вспоминай, пригодится наука). Всех забрали, за ним не пришли, и под шкафом ужасная бука. Помнишь, как это было, малыш? Мир из воображения соткан. Ты, красивый и мёртвый, лежишь — и вокруг покаянные сопли. Дивный мир детских страхов, обид. Книжки, манная каша на ужин. Неужели я вправду забыт или просто не очень-то нужен? Неужели за мной не придут? ...До чего же бесплоден и лаком стыд стремления быть на виду и гордиться штанами на лямках.