Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2003
* * * Александру Ерёменко Он живёт как поэт — он не пишет стихов, только странные строчки припоминает. Ничего нет в рисунке важнее штрихов, и достаточно их, если кто понимает. То не помнит себя, то не любит себя, а поэтов иных помнит и почитает — почитает, собьётся, опять начинает и бормочет та-та, тайный смысл торопя. Если даже в норе обитает поэт, то особенной — где-нибудь, скажем, в Кулишках иль на Божьих прудах, где, как денди, одет, бродит чёрный чудак в золотистых кудряшках. О поэт — не бездельник: работа его — ночь-полночь разливать пустоту по бутылкам и — на свалку, и мессиджи слать теофилкам: мол, на свете прибавилось много чего, что не снилось ничьим мудрецам... Ну а список на пруды прибывающих кораблей всё ещё недочитан. А рассвет-то близок — вот мелькнул за окном, вот звонит у дверей — с отвратительной бритвою брадобрей... * * * Обострились черты природы, засквозили пустоты в лесах. И полсуши покрыли воды, снова грезя о небесах. Если ты отражаешь что-то, обольщайся, что и внутри — то лазурное с позолотой, то угрюмое, как сизари, но всегда такое большое, что вместить бы никто не смог... Всё, что есть у меня за душою, — крылышкующий этот листок. Перед Рождеством От ночного ветра — снег, летящий с веток, накануне Святок, на исходе света. В снеговом тумане, спрятанном лесами, все остались — с нами связанные снами. И на плёнке снежной отделять не нужно замерших прилежно от бегущих дружно. С нами эти лики, шёпоты да вскрики, хоть несут их реки в океан великий. В этом Ледовитом, в этом Тридевятом — сходства не лови там по родимым пятнам. Будут все с тобою дымкой голубою. Лёгкою стопою сам найдёшь дорогу к снежному прибою, к маленькому Богу. * * * Не ожидал, что этих существ скоро не будет на свете: с бабушкой в погремушки играл сын мой почти годовалый. Стал он и двухгодовалым и трёх... Вот пятнадцатилетье справили — нету младенца того, словно и не бывало. (Сам-то я точно такой же, как был, соискатель бессмертья — вот уж второе столетье, и всё-то мне мало). Бабушка годы и годы лежит под раскидистой елью — давит вечнозелёная тень, к свету не отпуская... Как же смеялись они и агукали!.. Над колыбелью время кружило — немая голодная стая. (Старый да малый, добыча её, перед вами робел я, в морок приснившейся книжки глаза опуская). * * * Удаляются огни машины, расстояние творя. Собираются морщины в паутину бытия. Ею пойман, ею очарован, загнанный пытаю дух: разве ты из всех жаровен вышел слеп и глух? Почему не научил прощаться и прощать светло, если знаешь: то и счастье, что проехало, прошло? * * * Иду между небом и небом по мартовской, мокрой земле, по талому льду, по нелепым делам, награждаемым хлебом. А снег ещё тлеет в золе. Ну вот и опять проскочили пустыню и морок зимы. Всё выше и выше качели — ура! Мы того и хотели, к тому и готовились мы, — чтоб нам воздавалось сторицей за холод вселенский сквозной, чтоб стали приветливей лица, как день над макушкой; чтоб длиться короткой прогулке земной. ...Старик сорока-с-чем-то-летний, по юному миру иду. Меня поражает, что дети становятся взрослыми. Эти дела предвещают беду. Уж сам-то я точно не старше своих восемнадцати лет, и туча над городом та же, а я легкомысленней даже, ещё молодёжней одет... * * * Памяти Александра Аронова Я был моложе всех и вот почти со всеми сравнялся. Без помех течёт по венам время. Привет, мои друзья — вы торопили сроки рожденья, но скользя в том родовом потоке, я вас догнал уже. Ноздря в ноздрю отныне рулим на вираже по первозданной глине. Лишь этот путь открыт для гонки бесшабашной. Кто всех опередит? Тому — не страшно. * * * Самозабвенно проживая день, не думая о старости и смерти, лежим себе на пляже — набекрень надев кепчонки, солнышко по смете дополучаем и уходим в тень от облачка... Беспечна жизнь на свете! А в темноте — как в видеокассете: таятся страх, соблазн и дребедень с извечною мечтою о сюжете, который будет досмотреть не лень. * * * Те мужчины в семейных трусах, выпивавшие под кустом, а потом входившие в воду, зажимая носы и уши, это было вашей свободой на советском необжитом, лишь замусоренном куске окружённой врагами суши. Вы отстаивали его и в боях, и в неравных трудах, этот горький ничей кусок, но порою могли упиться — шелестеньем ничьей травы, пересвистами божьих птах, а случалось, что пели вам и совсем уж райские птицы. И надеюсь, что там, в раю, есть незанятая земля, хоть какой-нибудь да нектар, пара-тройка озёр негрязных — то, чем даже в родном краю опоздал насладиться я. Всё равно наследство моё — этот светлый и пьяный праздник. * * * Вспыхнет чёрная звезда, смерч промчится по планете, полземли зальёт вода — много лишнего в сюжете о единственной на свете, лишь твоей — и навсегда — Даме. В честь её любви одолеешь все рогатки, сам восполнишь недостатки льда и пламени в крови. И научишься свои вещи содержать в порядке. В том порядке, что берёг Блок, — ведь может каждый вечер вдруг условиться о встрече — среди пира, между строк — Незнакомка и навечно чёрный возвратить цветок. Похороны барда Булат Шалвович Окуджава, так проходит земная слава — по Арбату, в сто тысяч ног. Это вы уже сверху видели: проигравшие победители девяностых — всему итог подводили — под мелкий дождик, под колеблемый ваш треножник, скрипку Моцарта, скрип сапог. Вслед за песенкою короткой поднимался беззвучный рокот, по Арбату-реке волной шёл, вздымался, бился о небо, на людей глядевшее слепо, нависавшее над страной. Булат Шалвович Окуджава, так приходит земная слава: не крикливо, не величаво, к небу тягостному спиной. Уроки закона Божьего I Он был. И слепил эту Землю и мыслящих тварей земных, и эти счастливые семьи капустниц и совок ночных. Вообще — что хотел, то и сделал: в поту добываемый хлеб и все обручённые с телом ловушки грехов и потреб... Давайте признаем, отметим заслуги Его наконец, расскажем продвинутым детям, кто самый великий творец. Он выше и Джойса, и Гейтса, и Спилберга — что там Шекспир! Повсюду — и некуда деться — всё Им же отлаженный мир. И тот механизм образцовый запущен на тысячи лет. Какой был механик толковый — да жалко: преемника нет. II ...А уж если нынче нету Его — и всё разрешено — ну, был, а теперь вот нету (в этом случае победили Ду Фу и Басё, следившие за оттенками тени и света — в них разгадка тогда, и знак, и примета), всё равно, получается, мало разрешено: ну, погубить себя — и способы есть (немного), ну, убить, изнасиловать, с грузом пойти на дно, ну, украсть и в унынье впасть у черты итога — глупо на этом свете, когда без Бога. Кто-то же должен за тем, что творишь, следить (ловко ли крал, убивал, горевал), иначе смысла стараться нет и не столь сладим (как для ребёнка — в игре его или плаче) привкус любой удачи и неудачи. Разве не ты Адам — весь в глине, смотри! — за что из Эдема тебя? — ты плевал на Еву с душным её моллюсковым плодом внутри, с яблочками с отцовского стыдного древа — по одному за пазухой: справа, слева... III Этот способ существованья белковых тел я не то чтоб видеть в гробу хотел — доводилось, видел — и много раз, с ветхими адамами дружить горазд. Я и сам-то ветхий, хоть не Адам, но ни клетки тлению не отдам. просто так, а только — за обещанье что недолгим будет с собой прощанье.