Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2003
* * * 1. Тегеран Златосечным стихом из Корана, Словно саблями, осенены Эти дети и старцы Ирана И улыбка персидской страны. Отдаётся она иноверцу И не стоит почти ничего, Эти руки, прижатые к сердцу, Стерегут и вручают его. И смеются, в туман пролетая, Как осенние листья легки, Эти чёрные женские стаи, Эти платья, глаза и платки. 2. Предгорье Исламский термидор, Прохладный поутру, И свежий ветер с гор, Взметающий чадру. Уж сочинён указ Чуть-чуть явить черты, И чей лукавый глаз Блеснул из черноты? И ты не прав, Сезанн, Есть в мире чёрный цвет! Но я забыл «сезам», Огня в пещере нет. И лишь снега вершин — Как бледные огни, И лампу держит джинн Над прахом Хомейни. 3. Молитва Мерно падают головы, гнутся тела, Чтобы ясное знанье в душе зацвело, Долго, долго всходившее к небу «Алла!» Постепенно становится кратким «Алло!». 4. Исфахан Пол мечети ходит ходуном, Глохнет эхо, уходя на отдых, Чтоб воспрянуть в кажущихся сном Золотых базарных переходах. Что купить — кувшин или клинок, Дивный коврик или ожерелье? О, Аллах, я в толпах одинок, Нищ в достатке, мрачен средь веселья! Там, где звон серебряный завис И текут сапфировые реки, Типографски изданный хадис Я купил за доллар у калеки. ...Забывал берёзовую Руcь Афанасий, ставший здесь шиитом. Может быть, когда-нибудь вернусь Жить под сводом, звёздами расшитым. 5. Перcеполь I Персеполь. Тронный зал. Как похоронный звон — Всё то, что Ты сказал Над базами колонн. Газелью занят лев, Царей унылый ряд Плетётся, присмирев, Но прозвучал аят. И вот иссяк исток И обессилел гул, Где умер Фемистокл И высох саксаул. II Устоявший в зное золотом И в неутоляемом эфире Высится твердеющий фантом, Как напоминанье об Эсфири. Оказалась этика прочней Царственных, безжалостно-беспечных, Ненаглядных тёсаных камней, Всё-таки довольно долговечных. Там, где унижаются цари И напрасно веют опахала, Сердце мне сказало: «Здесь умри!». Но душа, пожалуй, отдыхала. Ей осталось, удивясь воскрылью Птицы, не ушедшей от земли, Верить ветру, смешанному с пылью И с молвой о подвигах Али. 6. Шираз Прекрасна усыпальница Саади, Вот — Гулистан, благоуханный сад, И радуги на бирюзовой глади Сияющего купола горят. Куда скромней надгробие Хафиза, Но мрамор светел, арка высока, И длинный луч, спадающий с карниза, Удерживает девичья рука. Тоска Армянская песня «Тоска», Любимая песня Чаренца, И можно не знать языка И слушать, как лепет младенца. Как шелест мерцающих нив, Как ветер косматых ущелий, Как этой тоски перелив По руслам ключей и свирелей. И грусть разлучившихся гор, И скука в глуши деревенской, И гомон, и ропщущий хор, И голос единственный женский. Костры и стенанья в ночи, Безмолвия гул заунывный... Так, плачь, откликайся, кричи О горести дикой и дивной! По склонам ручьи растеклись, И этой печали напевность — Такая туманная высь, Такая глубокая древность! И, может быть, думал Помпей, Палатки откинувший полог, Как много пустынь и степей, Как путь возвращения долог. Гульрипши То об одном, то вновь о многом Гремело море, бормоча. Чуть брезжили в жилье убогом Пылинки узкого луча. Мы выбегали в полдень жгучий И шли за хлебом и вином Во мгле грядущих злополучий, И возвращались в этот дом. И по пути в безмолвном споре Встречались взглядами не раз. И поворачивалось море И ночью бушевало в нас. Так счастья несколько мгновений Я знал в былые времена... Потом промчался дождь осенний, Прошла война. * * * Вот год прошёл. Что было за год? Могло ли переполнить год Стечение привычных тягот И новых мелочных забот? Осталась в сущности дорога, Где шли вдоль моря мы с тобой, И то поскрипывал немного, То пел песок береговой. Эон Не знаю, бог или природа, Но кто-то в этот самый миг Загадку цифрового кода Зачем-то вспомнил и постиг. В дали созвездий удлинённых, Промёрзлых или раскалённых, Для нас рождается эон. И мы увидимся в эонах! ...Но этот, кажется, не он. Послесловие к «Манасу» Усталых лошадей по кругу бег вечерний Задумчивее стал, смирней и равномерней, И скоро упадут последние лучи, И в сумерках скажу: «Коней не горячи! Приноровись к судьбе — последним быть поэтом, И горестно тебе, и хорошо при этом. Теперь не надо петь, как предок твой, акын, Копытами орды растоптанный Пекин. Вся эта конница Аттилы, Тамерлана С Буденным вымерла и выпала из плана, Загублена краса, нетленная досель, Чьи губы — небеса, и шея — колыбель. И не изяществом — сумеет огорошить Присутствием своим реликтовая лошадь». Корнилов Полу-казак, полу-казах, Истёрты стремена, И в узко-пристальных глазах — Пустынная страна. Пыль Хоросана, край уйгур, В солончаках юрга, Неучастившийся аллюр Под выстрелом врага. Афганских рек седой камыш И гималайский снег, Кривая тень китайских крыш, Австрийский плен, побег... И вот счастливцу и бойцу Россия вручена! Но, покорившись багрецу, Она красным-красна. И разомкнулся тесный круг Текинского полка, Ушла империя из рук, Течёт струёй песка. Летит ядро, визжит оно, Убитый мир притих... Свидание предрешено Родителей моих. И всё течёт живая ткань, Обрывки отдаю, И вечно целится Кубань В империю мою! Подпруга стала вдруг слаба, И, вздрогнув на весу, На плечи падает судьба, Как беркут на лису. Яблоки детства Яблоки колхоза «Кызыл Михнат» Сладостны и румяны. Вот моё детство. Вьющийся шмель мохнат. Королевский гвардеец, сказка у входа в романы. Младенческий сон высок, Старческий сон глубок, Будущее позабудется, прошлое не возвратится... Всё-таки не поблёк яблока алый бок, Громко моторный шмель снижается на страницу. * * * Свист азиатского лёсса В голосе слышу своём. Не для меня безголосо Курский споёт чернозём. Но неожиданно внемлю, Ибо родился я здесь, Эту ижорскую землю, Отзвуков скудную смесь. Русский подзол и суглинок, Финский суровый песок, Рыхлых пластов поединок, Тусклых болот голосок. На Севере Тёмный лес и незрячее время, Тлеют ветхих домов корабли. Вот и жило здесь русское племя И другой не видало земли. О её изобилье зелёном В густоте пролетающих лет Сообщали Брокгауз с Ефроном, Говорили Некрасов и Фет. Но такое прошло-миновало, Память эхом настолько полна, Что веков, чтоб унять его, мало И не в силах лесов тишина. * * * То Волохова, то Дельмас, Кармен запястья, Но всё слышнее голос масс, Порыв ненастья. Стучит чекистский ундервуд, Казнят ребёнка, Афишу вихри в клочья рвут И преет пшёнка. Бредёт Ахматова в подвал С мешком тарани, И бредит океанский вал Весной Бретани. * * * Лубянка вызывала с ходу, Он вспомнил молодость, тачанку. Конечно, он избрал свободу, Рыжеволосую гречанку. Потом — Америка, подруга, Радиостанция, разведка И после чаю — берег Буга, Бред, повторявшийся нередко. Когда он умирал на ранчо, Промолвив русское словечко, В Замоскворечье, внучку нянча, Заснула дочь, седая зечка. И в этом сне текли народы И на корчёвку шли бригады, Теплели льды, тянулись годы, Тысячетонные парады. Комарово Пять будок, три из них зелёные. Одной достались, но какой? — Поклонники неутолённые И торжествующий покой. Поскольку в ней жила Ахматова, Поскольку стала чуть слышна, Перекликаясь, похохатывая И отдыхая, тишина. * * * Избранничество, что оно! Возможность в общей быть могиле И только с теми заодно, Кого над ямою убили. А первородство, это — честь Не уклониться, не отречься И в щель случайно не пролезть, Горючим облаком растечься. * * * Есть геометрия в природе, Не потому ли так бодра, И даже на своём исходе, Душа безбожная Петра! Явились линии Евклида, Когда преобразилась мгла, И световая пирамида На море плоское сошла. Всё стало вдруг далековатым, Припоминаний ожил дым, Как это небо над Кронштадтом С просветом нежно-голубым. Уехавшему Я думаю, что фон хорош у богомаза, И тёмно-золотая рожь — блаженство глаза. И движутся серпы жнецов, напоминая О том, что есть в конце концов и жизнь иная. А что касаемо особ, чьи нимбы тонки, Ведь не предашь ты их по гроб, устанешь в гонке. И сам я чувствую — сдаю от перегрузки, Прикидываться устаю, что я — нерусский. Вернись домой, кругла Земля, напрасны клятвы, Уже уставлены поля снопами жатвы! * * * Утешений мало у Гиллеля; Беспощадны Кьеркегор и Шестов. Милосердья нет в словах браминов, Но прекрасно солнце в Гималаях, Горных сосен гаснущие свечи... Так я думал, странствуя с богатым И печальноглазым иудеем, Оплатившим дальнюю поездку Двум безумным спутникам-поэтам В край, который указали бонзы, В бедное селенье, где недавно В образе тибетского младенца Возродился сын его убитый. И вонзались в небо диодары. Слон Вялый татуированный слон, Насторожённо-хмур, Взошёл, задыхаясь, на скальный склон, Доставил меня в Джайпур. И я во дворце махараджи стою В огне самоцветных камней, И вижу мелькнувшую жизнь мою И тысячу долгих за ней. Но, кажется, слон возникает в любой, Он равен себе и доволен судьбой, И всё не кончается труд... Бывало железным стрекалом в бой Безжалостный гнал махаут. Сквозь крупный жемчуг старческих слёз Блаженный тянется сон... Когда к Селевку надменному вёз Царя Чандрагупту он. Храм Трипу’ра Су’ндари* Вступая в храмы, ведай загодя, Какая правда здесь жива. В оставленной буддийской пагоде Царят иные божества. Кто виноват, что людям нравится Чреда мучений и невзгод! И триединые красавицы Ведут победный хоровод. К познанью приходили многие, Но с этой пустотой как быть? И торжествует мифология, Окрашенная кровью нить. И мы, дыша всё той же сказкою, Бредём, страшась небытия, Но тронет нас прощальной ласкою Его прохладная струя. * Трипура Сундари — красавицы трех миров, божества.