Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2003
Сумрак и свет
Нина Катерли. “Сквозь сумрак бытия”. Документальная повесть. — Звезда, 2002, № 12.
Эта повесть, на первый взгляд, — чисто семейная. Автор рассказывает о своей матери, ленинградской писательнице Елене Катерли (1902—1958), публикует ее дневниковые записи и письма полувековой давности. Читателям старшего поколения это имя хорошо знакомо. “Некрасов”, “Стожаровы”, “Жизнь Грани Соколовой” — повести и романы Елены Катерли принадлежали к числу заметных произведений советской послевоенной прозы.
Ленинградцы, причастные к литературному миру, помнят Елену Катерли и в качестве секретаря правления Ленинградской писательской организации в 1952—1955 годах. В условиях того времени, когда Союз писателей опекался властью, а членство в нем воспринималось как признак избранности, по меньшей мере, — лояльности, секретарское кресло давало немалые привилегии: отдельная квартира в центре города, командировка в мягком вагоне, “свердловская” больница, где лечилось партийное начальство, заграничный круиз и др. Конечно, такое высокое положение надо было заслужить, тем более что кандидатура каждого секретаря утверждалась (согласовывалась) в обкоме. Впрочем, Елена Катерли безусловно пользовалась в 1950-е годы доверием Отдела пропаганды — ее перу принадлежало множество публицистических очерков в ленинградской печати, посвященных ударникам труда, героям-фронтовикам и “борьбе за мир”.
Дочь Елены Катерли стремится воссоздать другой ее облик, в котором нет налета официозности, высветлить нравственное ядро ее личности.
Елена Катерли родилась в дворянской семье; окончила гимназию, с детства владела французским языком, увлекалась стихами — Бальмонта, Игоря Северянина, Ахматовой. Оригинальные стихи Елены Катерли, написанные в юности, говорят о том, что она глубоко пропиталась поэтической культурой начала века. Кроме того, семья привила ей моральные принципы, которые от века исповедовала русская интеллигенция, — честность и достоинство, чувство долга, уважение к другому человеку, в особенности “из народа”. Что побудило интеллигентную девушку отправиться в смутном 1921 году из провинции в Петроград, устроиться работницей на завод “Светлана”, клеймить саботажников в заводской газете и стать со временем боевым советским журналистом, вступив в 1929 году в ряды ВКП(б), — обо всем этом можно только догадываться. Должно быть, как и многие в том поколении, она увлекалась революционной романтикой и наивно верила в “новый мир”, который будет построен в Советской России.
Документов раннего времени в семье, как видно, не сохранилось, и потому повесть Нины Катерли посвящена преимущественно послевоенной эпохе, точнее — жизни послевоенного писательского Ленинграда. Этот пласт советской литературы до сих пор остается в тени; дневниковые записи Евгения Шварца — едва ли не единственный источник, в котором быт и нравы ленинградской писательской среды запечатлены более или менее подробно. Причина, вероятно, в том, что, насмерть перепуганная идеологическими кампаниями конца 1940-х — начала 1950-х годов, питерская интеллигенция долгое время пребывала в апатии, держалась осторожно и опасливо. Да и о чем вспоминать! О голоде и терроре, о высылках и арестах, опустошивших многострадальный город, — в какой только ленинградской семье не было расстрелянных или сосланных. Были они и в семье Елены Катерли. В 1937-м пострадали родственники ее мужа, да и он сам, журналист Семен Фарфель, отказавшийся сменить свою фамилию на русскую, был изгнан из “Ленинградской правды”. Позднее, в эпоху борьбы с “космополитизмом”, он вынужден был уехать из Ленинграда (письма Елены Катерли на Урал к мужу и лежат в основе “документальной повести”).
Тем не менее в Ленинграде, пережившем репрессии, войну и блокаду, протекала на рубеже сороковых-пятидесятых своя литературная жизнь. Конечно, тон задавала безликая серость, а все яркое, подлинное оставалось под спудом. И все же, оглядываясь назад из нынешней, совершенно иной эпохи, невозможно сказать, что это была пустыня. Вот лишь несколько имен, прочно вписавших себя в историю отечественной литературы: Ольга Берггольц, Юрий Герман, Александр Гитович, Израиль Меттер, Александр Прокофьев, Михаил Слонимский, Евгений Шварц, Борис Эйхенбаум, не говоря уже об Ахматовой и Зощенко. А сколько талантливых писателей, переводчиков, литературоведов вернулось в наш город в середине 1950-х годов!
Поведение писательской братии отличалось малодушием и двойственностью, что, говоря по правде, было — в разной степени — характерно для всех советских людей. Приходилось говорить то, чего не думаешь, и заниматься тем, чем не хочется. Дома или в кругу друзей говорили одно, на собраниях — другое. А писали — третье. Для натур одаренных и внутренне честных эта раздвоенность оборачивалась подчас катастрофой. Творческая биография Елены Катерли — яркий пример трагической судьбы писателя, которому приходилось ломать себя. Литератор по призванию, открытая жизни, радостно тянувшаяся к природе, она была вынуждена сочинять производственный роман, корежить образ Некрасова, подгоняя его под стандарт “революционного демократа”, или, по долгу службы, всерьез обсуждать установочные статьи в последнем номере “Правды”. Лгать приходилось всюду и всем, включая самоё себя. Впрочем, большинство лгало бессознательно — люди убеждали себя в том, что так надо, обманывали и в то же время — обманывались. Время навязывало свои правила, и с этим приходилось считаться. Даже наедине с дневником, которому поверяешь сокровенные мысли, требовалось соблюдать осторожность. Естественно, что письма Катерли к близкому человеку не содержат даже намека на политику; речь идет лишь о местных новостях и общих знакомых. Впрочем, именно это и придает “документальной повести” особенный интерес: лица и события видятся в непривычном ракурсе — с близкого расстояния. Именуя ленинградских писателей запросто и по-свойски (Вера Кетлинская — Кетля, Вера Панова — Паниха, Александр Гитович — Сашка), Е. Катерли упоминает в дневнике и письмах о разных, как правило, мелких обстоятельствах, из которых слагалась повседневная жизнь. Однако сегодня, полвека спустя, эти штрихи живо передают нам не только быт, но и всю атмосферу того времени, до предела насыщенную идеологией. Ольга Берггольц в конце 1951 года собирается ехать на Днепрострой, чтобы написать поэму об… электрификации; Юрий Герман пишет роман о петровском времени (“Россия молодая”), однако главным действующим лицом у него оказывается вовсе не Петр, а… народ; писательский секретариат обсуждает заявление поэта Владимира Лившица по поводу… переезда в Москву. Или, например, в одном из писем сообщается о переменах в редколлегии журнала “Звезда”: вывели Юрия Германа, ввели А. Дементьева и М. Дудина, В. Друзин занимается “укреплением кадров”. В свете дальнейшей судьбы этих видных людей подобные детали довольно примечательны. Колоритно вырисовывается и фигура “закоренелого сталиниста” Всеволода Кочетова, ставшего позднее крупным литературным функционером.
В такой ситуации, когда во всем, что касается устоев добра и зла, царило неколебимое “морально-политическое единство”, позиция человека — его нравственный выбор, который приходится делать во все времена, — проявлялась в оттенках. Эти оттенки — самое важное в повести. По-разному можно было секретарствовать в Союзе писателей: Елена Катерли неутомимо хлопотала за других. По-разному встречали людей, вернувшихся из Гулага после смерти Сталина, — Елена Катерли приютила у себя на даче подругу, отсидевшую более двадцати лет. По-разному относились в Ленинграде к опальной Ахматовой: Елена Катерли продолжала чтить Ахматову и не скрывала своего “благоговейного” отношения к ней. Стоит вкратце пересказать эпизод, о котором сообщает ее дочь. Делегация оксфордских студентов, прибывшая в Ленинград, настойчиво изъявляет желание (не иначе как по заданию сэра Исайи Берлина!) встретиться с Ахматовой. Елена Катерли просит Ахматову не уклоняться от встречи: “Не то они скажут, что вас тут удавили”. В зале ныне сгоревшего ленинградского Дома писателя она садится рядом с Ахматовой. Один из оксфордских студентов задает вопрос: как относится Анна Андреевна к постановлению о журналах “Звезда” и “Ленинград”? “Елена Иосифовна, — шепчет Ахматова на ухо Катерли, — этот вопрос не для моего сердца”. Момент критический. Но Елена Катерли находит слова поддержки. “Анна Андреевна, — говорит она, — вы — королева, вот и держите себя как королева”.
Ободренная этой фразой, Ахматова находит выход из трудного положения — дает уклончивый невнятный ответ и тем снимает возникшую напряженность. А могла бы ведь секретарь Союза писателей обратиться к Ахматовой по-другому — иным тоном и иным голосом, сказать (и не шепотом, а на весь зал) что-нибудь вроде: “Пожалуйста, Анна Андреевна, ответьте прямо на заданный вопрос”.
Нет, не все начальники и “секретари” безоглядно служили Партии, трепетали от страха и помышляли только о собственном благополучии. Писательский Ленинград распадался на группы и группки, подчас далекие друг от друга. Люди сближались или расходились сообразно избранной ими нравственной позиции. И получается так, что Елена Катерли оказывается в контексте своего времени в одном ряду с Юрием Германом или Израилем Меттером (но никак не с Друзиным или Кочетовым). Это о ней и таких, как она, сказано в “Телефонной книжке” Евгения Шварца: “Они не отравлены ядовитым воздухом Союза писателей”.
Повесть заканчивается эпохой оттепели. Слова “Сквозь сумрак бытия” в названии повести — из стихотворения Заболоцкого “Противостояние Марса” (“Новый мир”, 1956, № 10), потрясшего тогда миллионы читателей. Сквозь “сумрак”, казавшийся непроницаемым, брызнули “золотые волны света” — в поэтическом иносказании угадывались перемены, в которые с надеждой вглядывалась истерзанная страна. Елена Катерли была среди тех, кто ждал обновления и радовался ему.
“Было сознание, — пишет Нина Катерли о последних часах своей матери, — что она никого не бросила в беде, не струсила. Не предала”. Это достойный жизненный итог для человека кровавой и беспощадной эпохи. Естественность души, ее первозданный свет — об этом и свидетельствует жизнь Елены Катерли — можно сохранить в любых обстоятельствах, даже когда вокруг беспросветная тьма.
Константин Азадовский